Перо фламинго (Иероглиф)

Глава двадцатая

Пушистый снег медленно кружился, падал и мягко ложился на землю, на ветки деревьев, на крыши домов. Серафима Львовна куталась в теплый платок и смотрела за окно. На улице высились сугробы, а ей мерещились желтые барханы. Ветер вздымал снег, а ей грезился песок, вздымаемый жарким ветром.

Легкий стук в дверь прервал поток ее мыслей. Вошла горничная.

– Барыня, нынче будете одеваться?

– Нет, нынче, пожалуй, не буду, – Серафима провела рукой по волосам.

– Опять не выйдете к обеду? – горничная с тоской взирала на обожаемую барыню, которая совершенно изменилась с той поры, как вернулась из этого проклятого, как бишь, его, Гипета!

– Барин опять сердиться станут! – продолжала уныло горничная.

– Пусть! – Серафима равнодушно махнула рукой и направилась к постели с намерением лечь и лежать хоть до утра следующего дня, хоть всю оставшуюся жизнь.

– Ах ты, боже ты мой! – и без того большие круглые глаза горничной стали еще больше. – Барыня, матушка! Полно душу-то томить! Встаньте, голубушка! Сердце разрывается видеть вас эдакой!

– Спасибо, милая, что печешься обо мне. Только напрасно все это, больна я. Оставьте меня, одна хочу быть.

Серна свернулась калачиком на кровати, показывая всем видом, что не намерена выходить из своей комнаты.

Горничная, охая и ахая, пошла прочь. Горе-то какое, уж какой месяц все вот так, на кровати! И не выходит, никого видеть не хочет, другой раз ни мужа, ни сына не пускает к себе. Запрется и сидит. Барин, Викентий Илларионович, всех столичных докторов к ней приводил. В один голос говорят, ничего страшного, пройдет. Нервы, никаких признаков серьезных болезней. Только терпение, только покой и любовь, вот и все лекарства. Да что-то они не помогают!

Викентий Илларионович, когда узнал, что жена и нынче не соизволит выйти из своих комнат, уже осерчал не на шутку. Разумеется, он проявляет все это время терпение, немыслимое терпение. Чудовищным усилием воли он сдержал подступающее раздражение. Но всякий раз, когда он поворачивает ручку её двери, а она не отпирается, его захлестывает такое чувство горечи и обиды, какого он не испытывал никогда! Разве он не любит её, разве не страдал тогда, в пустыне? Он сделал все, чтобы разыскать и спасти её! Соболев полагал, что пережитое еще больше соединит их, возродит былые чувства. Но, увы, он горько ошибался.

То, что жена странным образом изменилась, он почувствовал сразу, еще на корабле, но отнес это к недомоганию, пережитым ужасам. Внезапный холод непонятного отчуждения и замкнутость стали неотъемлемыми чертами нового образа жены. Они как будто вернулись в те далекие годы, когда только-только узнавали друг друга и привыкали жить вместе. Но тогда Серафима была юной несмышленой барышней, теперь же это зрелая женщина, с которой он прожил больше двадцати лет, которую воспитал и взрастил, развил её ум и широту взглядов! И вот, пожалуйте, словно чужой человек, неродной. Далекий! Стена холода росла на глазах. По возвращению в Петербург добавилась эта новая прихоть – сидеть взаперти. И началось все со странного события.

Через некоторое время, после того, как Соболевы и Аристовы возвратились в Петербург и улеглись все переживания, вновь заговорили о помолвке Пети и Зои. Что ж, коли дело решенное, надо обсудить все тонкости предстоящего семейного события – женитьбы единственного сына! Аристовых пригласили на воскресный обед. Петя с утра пребывал в приподнятом настроении. Сегодня окончательно все решится! Перед его мысленным взором пролетали упоительные картины венчания и свадебного застолья. Как восхитительно хороша будет Зоя, как он будет счастлив рядом с нею! Одно огорчало: маменька какая-то понурая, поблекшая. Словно через силу, словно нехотя ходит по дому и дает распоряжения. Как грустно на неё смотреть, как подкосила её пустыня. Ну да ничего, нынче она возрадуется их с Зоей счастью. Что может быть для неё, нежной и любящей матери более важным, нежели чем счастье единственного сыночка!

Явились нарядные Аристовы. Зоя вся светилась и дрожала от возбуждения. Егор Федорович казался немного опечаленным и посему был сдержан в своих чувствах. Оно и понятно, отдавать любимую сестричку, единственную родную душу, которую холил и лелеял!

Петя с нежностью взирал на Зою, которая расположилась в гостиной на широком диване, красиво разложив вокруг себя складки роскошного бархатного платья. Глубокий синий цвет бархата замечательно шел к её светлым волосам и голубым глазам, которые тоже казались синими. На Аристова юноша бросал взгляды, полные потаенной надежды и смущения. Он готов был преклоняться перед этим мужественным человеком, обожать его. Быть ему верным младшим товарищем, братом, ежели тот дозволит. Но Егор Федорович не спешил слиться с Соболевыми в единое целое. Порой Пете чудилось, что он словно раздумывает, соглашаться ли ему на брак сестры? А вдруг он и впрямь сомневается в Пете? О, нет, нет! Петя докажет и недоверчивому Аристову, и всем вокруг, что он достоин руки и любви Зои Федоровны. Он будет прекрасным мужем, Зоя никогда, никогда не пожалеет о своем выборе!

Однако же как маменька задерживается! Уж и Лавр приехал со всеми фотографическими принадлежностями, надобно же запечатлеть все для семейной истории. Общество собралось в гостиной. А матушки все нет и нет. Папенька начал сердиться: губы сжались в полоску, и выражение глаз стало холодное и напряженное. И чего же она медлит, как неловко, право! Однако же, и маменька хочет выглядеть в этот торжественный день красивой, как прежде. Но, вот беда, что-то неуловимое, необъяснимое появилось во всем её облике, как будто в то же тело вселился другой человек. Нет, право же, это все чепуха, это нервы. У всех нервы!

Петины размышления были прерваны внезапным шумом, вскриком, звуком падения. Викентий Илларионович рывком распахнул дверь и натолкнулся на бездыханное тело своей жены.

Серафима Львовна, как только узнала о грядущем визите Аристовых, об обеде, на котором семьи сговорятся о свадьбе молодых людей, так почувствовала, что ей этого просто так не перенести. Немногочисленные визиты Егора Федоровича в их дом, которые последовали после их возвращения из Африки, всякий раз были для неё мучительным испытанием. Она не могла толком ни говорить, ни дышать в его присутствии. Даже просто смотреть на него. Хотелось кричать от невыносимой боли, от того, что невозможно быть вместе, вместе засыпать и просыпаться в объятиях друг друга, дышать дыханием любимого, смотреть на мир его глазами. Нет, это невозможно, надобно притворяться. Надо играть опостылевшую роль верной жены. А не играть невозможно, потому что невозможно разом изменить прежнюю, ненавистную, но все же свою собственную жизнь и жизнь других людей. Разве виноват её супруг, что она не любит его и не любила никогда! Разве виноват её милый Петя, что он рожден в этом браке? И Серафима не может вот просто так, в один прекрасный день объявить, что более не жена Викентию Илларионовичу, и Пете придется пережить этот стыд – развод родителей. Да только как быть с Зоей? Если она станет Петиной женой, они с Аристовым превратятся в близких родственников, стало быть, любовные отношения невозможны. Одним словом, скандал. Гадость. Как хорошо было в пустыне! Зачем, зачем они не остались там навеки! И пусть бы их дни там были сочтены, зато они принадлежали бы только друг другу…

Невольно, без всякого умысла, она старалась не говорить с сыном о его грядущей свадьбе. Визиты Аристовых превратились в пытку. Она не могла видеть Егора без мучительной, почти физической боли, а вслед за ним и Зою, ведь она являла собой неизбежность этого мучения. Если невозможно быть вместе, то тогда уж лучше вовсе не видеть друг друга, чтобы не усугублять страданий. И если бы не перспектива этой женитьбы, то они с Аристовым могли бы совсем не встречаться и со временем забыть друг друга. Время лечит и не такие душевные раны!

Луша помогала барыне одеться, но дело не клеилось. То пуговица оторвалась, то волосы никак не уложить, то закатилось кольцо под кровать. Но вот, кажется, готова. Серна только мельком и глянула на себя в зеркало. Что толку теперь любоваться собой? Что принесла ей красота? Одни страдания!

Серафима Львовна тяжело поднялась и двинулась в гостиную, понимая, что гости заждались, а хозяйка непростительно долго не выходит. Хоть бы провалиться сквозь землю, только избежать всего этого… Хоть бы все разладилось разом! Да как же можно, это убьет Петю, он такой счастливый!

Серафима ужаснулась тому, что желает разлада помолвки. Преступные мысли окутали её сознание, как грозовые тучи, и неотступно терзали. Она остановилась в нерешительности и тут услышала голос Егора. Она даже не разобрала, что он сказал. Вероятно, его о чем-то спросил Викентий или Лавр. Но голос, этот голос мгновенно проник во все её существо, ноги задрожали, подкосились, голова пошла кругом и она упала без чувств.

Через несколько минут суматоха вокруг Серафимы утихла, её отнесли обратно в спальню, натерли виски одеколоном. Она пришла в себя, но ни встать, ни обедать уже не могла. Попросила только, чтобы её оставили в одиночестве. Соболев, обескураженный и подавленный, все же пригласил Аристовых отобедать. Обед прошел в тягостном молчании. Несколько незначительных фраз, сказанных поневоле – и только. И уж, конечно, никто и не заикнулся о грядущей свадьбе. Словно и не было помолвки. Петя едва не рыдал. Конечно, маменька опять занемогла. Бог её знает, сколько это продолжится. А ежели навсегда? Что тогда им с Зоей делать? Зоя тоже сидела с бледным лицом и сжатыми губами. На кого сетовать?

Наконец, мучительный обед завершился. Аристовы сдержанно попрощались. Всем было неловко, смущение и недоговоренность витали в воздухе. Соболев не мог и не хотел говорить ни о чем, потому что не знал, что сделалось с его женой. Аристов тоже не желал беседовать о свадьбе, полагая, что в нынешней ситуации это крайне неуместно. Да и вовсе не надобно.

Когда они возвращались с сестрой домой в экипаже, Егор, глядя в окно, задумчиво произнес:

– А не поехать ли нам в Европу, Зоя?

Зоя еще крепче сжала губы и молча залилась слезами. Но брат не видел этих слез. Перед его глазами стояло иное лицо, иные глаза и губы. Но никогда, никогда он не прикоснется к ним, не прильнет в исступлении, как там, в Альхоре… И снова зашумел песок, снова светила громадная луна и в ее сиянии огромные колонны отбрасывали свои могучие тени…