Перо фламинго (Иероглиф)

Глава двадцать вторая

Лавр медленно, со вкусом втянул в себя дым сигары. Сизые круги плавно поднимались вверх и таяли, таяли, таяли. Просторное помещение студии постепенно наполнялось ароматом дорогого табака. Но среди этого привычного запаха подвижные, нервные как у лошади ноздри Лавра продолжали чувствовать еще один аромат, божественный, всепроникающий. Ведь его обиталище только что покинула Зоя Федоровна, только что сама богиня соизволила посетить его. А аромат её духов, едва уловимый запах её нежного тела, её чудесных непослушных прядей, все это еще витало в воздухе и сводило Лавра с ума. Вся его чувственность, все естество здорового и сильного животного воспрянуло и готово было преследовать добычу. Но, увы, нельзя нарушать приличий, нельзя идти поперек воли дяди, желания семьи… Глупышка, зачем ты выбрала этого дурачка Петю, этого младенца в сюртуке и шляпе? Что вы будете делать вдвоем? Петь песенки и хлопать в ладошки? И это при том, о Зоя, что сделай ты только одно движение – и тебе откроются объятия, полные страсти.

Впрочем, в последнее время между нареченными кажется, наметился разлад. В доме дяди о свадьбе сына ни слова, Петя все время ходит нахохленный и несчастный. Зою и её братца-героя давно что-то не видно у Соболевых. Так не ведут себя, если венчание на носу. Стало быть, что-то случилось, но что? У Пети не спросишь. У него самого вопрос на физиономии нарисован. А дядю спрашивать боязно. Оскорбится, скажет, как можно, драгоценная тетенька больна! Да мы-то знаем, что дело не в болезни. Тут нечто иное просматривается. Эх, кабы разладилось, да сладилось бы по-иному, по его, Когтищева, плану…

От волнения, от сладострастных картин, которые тотчас же завладели его живым воображением, Когтищев заерзал на кушетке, на которой возлежал, а после и вовсе подскочил. Вот нынче, как чудесно получилось. Будто случайно Зоя оказалась тут, одна, без Аристова, без Пети, без горничной. Только Лавр, и она. Тростиночка, мотылек, фея! Теперь у Когтищева будет целая россыпь бриллиантов, чудных, изумительных фотографий Зои. Ведь он припадал к объективу аппарата с таким чувством, словно от вспышки зависела вся его дальнейшая судьба. Впрочем, как знать, может оно и так?

Два дня назад Лавр, как обычно, зашел к Соболевым, по старой домашней традиции, к обеду. Правда, в последнее время эти унылые застолья совсем не способствовали пищеварению. Но в этот день уже ни о каком обеде не было и речи, вместо него на закуску подали домашнюю трагедию. Племянника проводили в кабинет профессора, где тот застал дядю и кузена в совершеннейшем расстройстве. Не обращая внимания на Лавра, Петя продолжал рассказывать о том, как они повздорили с Зоей Федоровной. Накануне Петя пригласил девушку на каток. Но как только они встретились, Петя понял, что нынче серьезного разговора не избежать. Слишком решительным и строгим казался её взор. Так и вышло. Зоя начала пенять жениху за его слабохарактерность, за то, что он не в состоянии проявить волю и бороться за их счастье. Петя принялся было рассказывать о разговоре с отцом, да вышло еще хуже. Зоя уже не слушала его, обвиняя в предательстве, в отступничестве от нежной клятвы. Этого несправедливого обвинения Петя вынести не мог и от отчаяния позволил себе непростительные сомнения в том, что сам господин Аристов, вероятно, не слишком заинтересован в их браке. Следом посыпались обвинения на бедную матушку, которая невесть с чего невзлюбила бедную Зою и теперь задумала расстроить помолвку.

Коньки были брошены в снег. В лицо брошены ужасные, несправедливые обвинения. Петя возопил, Зоя зарыдала и даже стукнула его маленьким кулачком в грудь. Вышла безобразная сцена, о которой даже говорить невозможно, жить невозможно, осталось одно – застрелиться!

– Ну, ну, порадуй нас с матерью! – сердито заметил Викентий Илларионович. – Тебе и впрямь рано жениться, ты совершенно не можешь совладать со своими эмоциями. А они у тебя точно как у младенца, который бьется в истерике, если ему не дали погремушку! Дурно, очень дурно, что вы, милостивый государь, не смогли найти разумных слов для взволнованной барышни и позволили ей усомниться в добрых и честных намерениях всех членов нашей семьи! Чрезвычайно мне досадно все это признавать, но вы, мой дорогой сын, совершенный анфан! Берите пример с вашего кузена, который не распускает нюни и сам стремится к своим вершинам жизни!

– Только благодаря вам, дядя Викентий, ведь если бы не вы, меня и вовсе бы на свете уже не было! – Лавр приблизился кошачьей походкой к Пете, который метал на родственника злые взгляды. – Вот что, Петя, надо подумать, как помириться вам с Зоей. Тебя, верно, на порог не пустят, это понятно, письмо порвут или отошлют, не читая…

– Мучай, мучай меня и дальше, изверг, – застонал несчастный, – думаешь, я сам не в состоянии понять этого?

– И вправду, Лавр, к чему ты говоришь очевидно неприятные и унизительные для Петра вещи? – укорил племянника Соболев.

– Да к тому, что только я могу теперь явиться в дом Аристовых, и… – он нарочно потянул мгновение, оба Соболевых напряженно ждали. – И, к примеру, вручить им пригласительные билеты на открытие моей фотографической выставки, а заодно уж, и от вашего имени, дядя, позвать и на вашу грядущую лекцию. Вот прекрасный повод для примирения, для возобновления отношений для людей образованных, интеллигентных, которые не устояли перед своими эмоциями и теперь очень в них раскаиваются, но не знают, как и подступиться к примирению. Вот тут я и явлюсь. Красиво, не правда ли?

Все трое пришли в восторг от идеи Лавра, и вскоре Когтищев покинул дом, облеченный полномочиями посла мира.

«Послали волка сторожить ягнят, а кота сметану!» – ухмыльнулся Лавр, сдвинул на затылок шляпу, которую подала лупоглазая горничная, и зашагал, гордо вздернув подбородок и размахивая изящной тростью.

Разумеется, он не стал откладывать в долгий ящик свой визит к Аристовым и явился к ним уже к вечеру того же дня. Хозяина не было дома. Его встретила сама Зоя. Она с изумлением выслушала от горничной имя гостя и поспешила к нему навстречу. Лавр почтительно поклонился и с горечью заметил про себя, как изменилась бедная девушка. Из веселой птички она превратилась в понурый увядающий цветочек, который давно не поливали, и он сохнет на глазах, лишенный живительной влаги.

Лавра распирало любопытство. Он еще в Египте подметил, что счастливо спасенные совсем не рады своему спасению, что Серафима Львовна просто физически не выносит присутствия Аристова. И эта непонятная неприязнь усилилась по возвращении домой и даже распространилась на злополучную Зою. Аристовы стали появляться в доме дяди все реже и реже, что ставило всех в двусмысленное положение, ведь молодые люди были помолвлены. Когтищев нутром чувствовал что-то неладное…

– О, что-то ваши прелестные глазки уж больно печальны, и щечки как будто бледны, – Когтищев галантно изогнулся и поцеловал протянутую руку. – Вы не больны, Зоя Федоровна?

– Вы, правы, Лавр Артемьевич, я не вполне здорова, – Зоина ладошка безвольно повисла вдоль тела. – Пожалуй, моя болезнь сродни болезни Серафимы Львовны. Ничего не болит, а жить не хочется.

Милое дитя, твоими устами глаголет истина! Зоя и не подозревала, как точно она поставила диагноз своей пока несостоявшейся свекрови.

– Ну-ну-ну! Вот еще дела! И тут тоска, хандра. И тут слезы, ведь так?

Когтищев вытащил тонкий батистовый платок и молниеносным движением смахнул с лица девушки слезинки, которые уже готовы были литься ручьем. Бог мой, как блестят эти влажные глаза, полные скорби! Чудо! Как изящны очертания губ!

– Послушайте, Зоя Федоровна, зачем я приехал. Я хотел бы просить вас позировать мне. Ну что вам стоит, поедемте ко мне в мастерскую. Я сделаю ваши портреты, ваши фотографии. Ручаюсь, они будут изумительны. Это развлечет вас. Пожалуй, если мы поспешим, то я успею их приготовить для выставки.

Зоя колебалась. Она знала, что подобное решение не должна принимать без брата, но, почему-то вдруг поддалась внутреннему чувству неосознанного протеста. А почему бы и нет, что тут дурного? Лавр – добрый друг семьи, к тому же ее спаситель. Зоя невольно улыбнулась при воспоминании о том нелепом происшествии.

– Ну вот, вы уже улыбаетесь. Решайтесь! Эй, красавица, как тебя там! – Лавр по хозяйски распахнул дверь и выкликнул горничную. – Одеваться барышне!

– Но я, право… Я не знаю… – Зоя заерзала на месте. Она не знала, как перевести разговор на Соболевых, ведь Лавр, хоть и Когтищев, да тоже Соболев!

– И я приглашаю вас на мою выставку, выставку моих фотографий! – торжественно провозгласил Лавр.

– Да… это славно, я рада за вас… – протяжно ответила Зоя, все еще пребывая в раздумье.

– А Викентий Илларионович просил бы вас и вашего уважаемого брата посетить его публичную лекцию в Университете по случаю выхода книги о египетских исследованиях. Он еще пришлет вам приглашения. А мои вот, извольте.

И он протянул ей две пригласительные карточки, оформленные с большим вкусом.

Зоя принялась их рассматривать, и в это время вошла горничная.

В мастерской Зоя долго разглядывала работы Когтищева, поражаясь все больше и больше. Она даже и не предполагала, что фотография таит в себе так много возможностей для изображения характеров, изобличения гадостей, воспевания красоты, и что Лавр чрезвычайно преуспел на этом поприще. Одно её смущало и коробило – изобилие обнаженной натуры. Она слышала отовсюду, что нагое тело нынче модно, что истинную природу красоты надо постигать именно через наготу. И вот уже карточки с «ню» заполонили книжные прилавки, открой вроде бы пристойный журнал – и там невольно натолкнешься то на обольстительную грудь, то на пышный зад. В театр стало ходить опасно, не узнав заранее, в каком костюме, или верней, без оного, будет выступать исполнительница главной роли. На некоторые спектакли публика валом валила именно чтобы лицезреть то, что раньше было немыслимо увидеть. Иные балерины свой танец тоже преподносили исключительно через совершенно прозрачные одежды, а самые смелые и эту лишнюю условность отметали.

Зое все эти новомодные откровения были неприятны, коробили, особенно потому, что рядом чаще всего был брат, который в лучшем случае краснел и фыркал, а в худшем нарочито громко покидал представление.

С другой стороны, рассматривая нагие фигуры в иногда довольно смелых позах, Зоя чувствовала, как внутри неё загорается непонятный пожар. Лукавый голос спрашивал, а смогла бы и она вот так, безо всего, отставив ножку, извернувшись?

– Вам нравятся мои работы? – Лавр стоял за её спиной и почти касался губами волос на затылке.

Она покраснела.

– Не знаю, они… они слишком смелые. Откровенные…

– Откровенность – это разве дурно? Разве дурно открыто говорить о том, что на самом деле тебя терзает, что мучит, чего ты жаждешь?

Зоя обернулась и напряженно уставилась на собеседника. Нет, нельзя позволять себе минутных, низменных желаний, о которых будешь потом жалеть всю оставшуюся жизнь. Лавр читал на её личике эту борьбу с собой, но понимал, что его время еще не настало. В этой милой головке еще царит его дорогой братец Петька.

Он только осторожно взял её за кончики пальцев и подвел к креслу, сам же поспешил к фотоаппарату. Зоя смотрела в объектив такими глазами, что у него мутилось сознание, когда он нырял под черную тряпку, закрывающую объектив. Аппарат щелкал, загоралась вспышка, шипел магниевый порошок.

Пальцы Зои горели как от ожога.