Петр Чайковский. Бумажная любовь

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ «ВЕНЕЦИЯ»

— По весу это больше похоже на бандероль, нежели на письмо, — сказал Петр Ильич брату, обнаружив на подносе с почтой очередное письмо от Антонины Ивановны.

Письмо было на целых шестнадцать страниц. Читать его не хотелось. Он пробежал глазами первые строки, заглянул в конец и понял, что ничего нового Антонина Ивановна не написала. Обычный ее бред, перемежаемый намеками на то, что назначенного им сторублевого содержания ей недостаточно. Как же ему надоели эти упреки, оправдания, самоуничижения, признания в любви и все такое прочее.

— Работала, голубушка, за сорок пять рублей в месяц, — вслух сказал он, — а теперь тебе ста рублей мало? Да еще и без трудов? Нет уж, вначале дай развод.

— Она тебе его никогда не даст! — Анатолий всегда говорил то, что думал.

— Почему?

— Весь смысл ее жизни в страдании. Показном, истеричном, вычурном! — Анатолий отпил кофе и продолжил: — Отними у нее эту возможность, и она зачахнет, утратит жизненную искру. Как же она может дать тебе развод? Не надейся, Петр.

Братья завтракали на террасе отеля, почти у самой воды. Ноябрь в Венеции все равно что август в России — тепло и солнечно.

— Попутал же бес! — Петр Ильич с досады даже пристукнул кулаком по столу.

Возле стола тут же возник официант.

— Благодарю, нам ничего не нужно, — отпустил официанта Анатолий. — Не сетуй на судьбу, Петр. Зато ты получил полезный опыт.

— Чем же он полезен? — ехидно осведомился Петр Ильич.

— Хотя бы тем, что ты больше не захочешь жениться.

— Я и не смогу это сделать — ты же только что сам сказал, что она никогда не даст мне развода.

— Ну и ладно. Зато тебе не нужно продолжать поиски невесты, свататься и так далее… Работай себе и в ус не дуй. Верно же говорят: «Снявши голову, по волосам не плачут». Кстати — как продвигается работа?

— Хорошо — закончил инструментовку первой картины второго действия «Онегина». Осталось немного — вписать голоса, расставить знаки…

После завтрака братья направились на осмотр очередных достопримечательностей. В лодке глазели по сторонам и продолжали беседу.

— Венеция — очаровательный город, — поделился мнением Петр Ильич.

— Да, красивый город, — согласился брат.

— Не в красоте дело, — возразил Петр Ильич. — Более всего мне нравится здешняя тишина, отсутствие городской кутерьмы.

— Особенно на площади Святого Марка в послеобеденное время, — подпустил шпильку Анатолий.

Действительно, площадь Святого Марка была многолюдной в любое время.

— Так то — площадь Святого Марка, Толя, — мягко заметил Чайковский. — А я имею в виду город в целом. Ты не представляешь, как приятно мне наше неспешное ежедневное брожение вдоль каналов. Согласись, что Венеция… умиротворяет. Именно — умиротворяет. И думается покойно.

— О чем ты сейчас думаешь? — сразу же забеспокоился Анатолий Ильич. — Разве ты забыл, что врачи запретили тебе…

— Но они не могут запретить мне жить и строить планы на будущее, не так ли. Я думаю о том, куда мне отправиться после твоего отъезда?

— И каковы варианты? — Анатолий облегченно вздохнул.

— Скорее всего, уеду обратно в Кларенс. Но прежде провожу тебя до Вены, тем более что через неделю туда прибудет Алексей.

Анатолий Ильич внимательно посмотрел на брата.

— Скажи-ка мне, Петя, только честно — я могу спокойно оставить тебя?

— Конечно, не волнуйся. Во-первых, со мной будет Алексей, а во-вторых — я чувствую себя превосходно!

— А сон?

— Что — сон? Сплю я прекрасно, кошмары и страхи остались в прошлом, ничто не мешает мне.

— А как у тебя со средствами?

— Благодаря баронессе средства есть! Езжай, Толя, спокойно. К тому же Модест писал, что отец его воспитанника намерен отправить их вдвоем в Европу. Если удастся, он составит мне компанию.

— Как ты думаешь — Модя и впрямь доволен своим положением?

— Да. Он так гордится успехами своего воспитанника. Тот уже начал читать по губам.

— Бедное дитя! Сколько ему — восемь?

— Кажется, восемь.

Лодка мягко ткнулась в причал. Флегматичный доселе гондольер вдруг пронзительно заверещал, завращал глазами, завертел головой, вымогая чаевые и, разумеется, получил их.

— Единственное, что меня бесит в Венеции, — продолжал Петр Ильич, ступая на землю, — так это продавцы вечерних газет. Если гуляешь по площади Святого Марка, то со всех сторон слышишь: «Иль темпо!», «Иль темпо!», «Виттория ди турчи!»[2]. И так каждый вечер! Скажи мне — почему местные продавцы газет не кричат о наших действительных победах, а стараются приманить покупателей вымышленными турецкими? Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками свое могущество, несмотря на это дышит свойственной всем западным европейцам ненавистью к России?

— Не иначе, — пожал плечами Анатолий. — Но, справедливости ради, должен заметить тебе, что с точки зрения душевных качеств мне очень импонируют итальянцы. Согласись, что по добродушию, учтивости, готовности им нет равных.

— Ты прав, — согласился Петр Ильич. — Особо выигрышно они смотрятся на фоне швейцарцев. Угрюмых, неласковых, неподатливых на шутки… А сколь музыкальна Венеция! Здесь все пропитано музыкой! Знаешь, порой мне кажется, что не родись я в России, я бы появился на свет в Италии.

Перед отъездом из Венеции он напишет Надежде Филаретовне: «Я очень полюбил Венецию и решился попытаться прожить в ней еще приблизительно месяц после Вены. Понравится, останусь еще, а нет, так уеду куда-нибудь. Вы пишете, что лучше всего вернуться в Россию. Еще бы! Я люблю путешествовать в виде отдыха за границу; это величайшее удовольствие. Но жить можно только в России, и, только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все ее недостатки, родине».

Но в Москву возвращаться страшно — там ждет его злобная гарпия, на которой он имел глупость жениться…

Она постоянно угрожает ему скандалом и требует. Теперь уже — денег, но иногда забывается и вместе с деньгами хочет получить и его, «милого Петичку».

Дура! Гадкая вздорная дура!

В поезде он то и дело перечитывал одно из последних писем баронессы фон Мекк- «Милый друг мой, запаситесь твердостью и равнодушием ко всем нападкам и упрекам. Ведь Вы же знаете, что Вы тут ни при чем, что эти обвинения есть продукт все той же натуры, того же воспитания, о которые, как об стену, разбиваются справедливость, добросовестность и всякие чувства. Вы должны знать, что такие натуры во всем, что им досадно, первым долгом стараются кого-нибудь обвинить и в этом находят полное утешение и большое удовольствие. Так не отнимайте же его у Вашей жены. Сделайте, как я, мой милый друг: меня не один человек, а сотни людей критикуют, осуждают и обвиняют и лично и вообще, по своим взглядам. Я нисколько не смущаюсь и не волнуюсь этим, не стараюсь ни одним словом и ни одним шагом ни оправдываться, ни разуверять людей, во-первых, потому, что понятия бывают различны, а во-вторых, для того, чтобы не отнимать у людей удовольствия. И я нисколько не в претензии на людей, потому что, осуждая меня, они правы со своей точки зрения, а разница в том, что у нас точки отправления различные».

Нет, рядом с этой женщиной он мог бы быть счастлив! Определенно мог бы!

Надо сказать, что баронесса фон Мекк умела осчастливить и на расстоянии. Хотя бы тем, что не только выслала своему единственному другу в Кларан три тысячи, но и пообещала каждый месяц высылать половину этой суммы.

Баронесса добра, баронесса богата, баронесса щедра. Если попросить у нее десять тысяч — не откажет.