Петр Чайковский. Бумажная любовь

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ «БУМАЖНАЯ ЛЮБОВЬ»

«Лучшие минуты моей жизни те, когда я вижу, что музыка моя глубоко западает в сердце тем, кого я люблю и чье сочувствие для меня дороже славы и успехов в массе публики. Нужно ли мне говорить Вам, что Вы тот человек, которого я люблю всеми силами души, потому что я не встречал в жизни еще ни одной души, которая бы так, как Ваша, была мне близка, родственна, которая бы так чутко отзывалась на всякую мою мысль, всякое биение моего сердца. Ваша дружба сделалась для меня теперь так же необходима, как воздух, и нет ни одной минуты моей жизни, в которой Вы не были бы всегда со мной. Об чем бы я ни думал, мысль моя всегда наталкивается на образ далекого друга, любовь и сочувствие которого сделались для меня краеугольным камнем моего существования».

Так ответит Чайковский на признание в любви.

И почему-то не согласится перейти в переписке на «ты», как предложила ему Надежда Филаретовна-

Годичный отпуск близился к концу — пора было возвращаться из Швейцарии в Россию.

Родина встретила блудного сына неласково.

Чайковский, немного подуставший от заграницы, предвкушал испытать радость при въезде в Россию. О sanctasimplicitas! [3] Первым русским на русской земле, в местечке под названием Волочиск, как и положено, оказался жандарм. Жандарм был пьян в стельку, оттого медлителен, бестолков и груб. Наконец, он убедился, что четыре господина (брат Модест с воспитанником Колей, сам Чайковский и его верный Алексей) действительно дали ему четыре паспорта, а не три, как показалось вначале, и передал их в руки суетливого таможенного чиновника.

Маленький, лысый и очень говорливый, он засыпал Петра Ильича кучей вопросов, целью которых было узнать, не ввозят ли господа в пределы Российской империи какую-нибудь контрабанду. Не удовлетворившись отрицательным ответом, он велел подручным перерыть весь багаж прибывших (извинений принесено не было) и все- таки нашел требуемое — платье, купленное Петром Ильичом по поручению сестры в Париже, куда он выбрался из Кларана на несколько дней, чтобы показаться докторам.

— За новые платья положено платить пошлину! — обрадовался чиновник.

— Хорошо, хорошо, — согласился Петр Ильич и попросил: — Нельзя ли скорее?

— Извольте обождать.

Проклятый болтун добрую четверть часа мял Сашенькино платье измазанными чернилами пальцами, сверялся с каким-то справочником, подсчитывал на счетах и объявил:

— С вас причитается четырнадцать рублей!

— Помилуйте! — возмутился Петр Ильич. — Я за него в Париже всего-то семьдесят франков платил!

— То в Париже, — оскалил гнилые зубы чиновник.

По вековому обычаю, таможенный служитель выпрашивал мзду. Если сейчас сунуть ему в потную ладонь трешницу, то пошлина снизится до двух рублей, если не улетучится вовсе.

«Лучше уж уплачу в казну, чем стану унижаться перед этим пройдохой», — решил Петр Ильич и с соблюдением всех формальностей уплатил четырнадцать рублей пошлины.

— Зря вы так, — шепнул ему на ухо экономный Алексей, но, поймав взгляд барина, сразу осекся.

Не лучше своих предшественников оказался жандармский капитан.

— С какой целью изволили путешествовать? — спросил он, буквально ощупывая их взглядом.

Чайковский объяснил.

— Где именно изволили побывать? — капитан, преисполненный рвения, даже просмотрел паспорт Чайковского на свет.

Чайковский перечислил.

— Теперь изволите следовать прямо в Москву?

— Какое вам дело до этого? — возмутился Петр Ильич. — Почему вы ко мне придираетесь?

— Я не придираюсь, а исполняю свой долг, — нисколько не обидевшись, пояснил офицер. — Отвечайте — куда изволите следовать?

— В село Каменку Чигиринского уезда Киевской губернии, в гости к сестре, Александре Ильиничне Давыдовой, урожденной Чайковской, — отчеканил Петр Ильич, беря себя в руки. Оказаться вместо поезда в кутузке в качестве задержанного подозрительного лица совсем не хотелось.

Впрочем, грязный поезд, набитый грустными молодыми солдатами, приставучими коммивояжерами и темными личностями, предлагавшими «расписать со скуки пульку», должно быть, был ничем не лучше той кутузки.

— Петя, бедный мой брат, я так тебе сочувствую!

После близкого знакомства с Антониной Ивановной

Сашенька оставила мысли о том, чтобы примирить ее с братом. Антонина Ивановна была невыносима.

Сашенька не могла понять — как Петя мог допустить такую чудовищную ошибку?

— Чего удивляться — тебе она тоже поначалу понравилась, — улыбнулся брат.

Это был совершенно другой человек, не похожий на того старика, что гостил в Каменке в прошлом году. И ел он сейчас не вяло, а с аппетитом.

— Мне до сих пор стыдно за мои письма, в которых я осуждала тебя, — Сашенька покраснела и опустила глаза. — Прости меня, пожалуйста.

— Забудь о них, — беспечно отмахнулся Петр Ильич, — тем более что ты уже просила прощения. В письмах.

Он, как мог, старался подбодрить себя самого. В Москве его ждала неприятная, чреватая скандалами процедура развода. От госпожи Чайковской можно было ожидать всего самого наихудшего.

Сашенька тоже боялась этого.

— Петя, я прошу, я умоляю тебя, соглашайся на все ее условия, лишь бы вернуть свободу! Это такая…

— Мразь!

Зять, Лев Васильевич, при всей доброте души своей, был резковат — в словах и поступках предпочитал не стесняться. Тем более что по случаю раннего приезда Петра Ильича завтракали они втроем — все остальные обитатели Каменки, включая детей, еще спали, а Модест Ильич и его воспитанник завтракали отдельно, у себя, потому что Коля был очень стеснителен и поначалу дичился незнакомых.

Судьба не баловала сына каторжника, рожденного в ссылке (отец Льва Васильевича, Василий Львович Давыдов, был одним из руководителей движения декабристов на Украине). Он по закону не имел права на наследование и в Каменке, принадлежавшей его старшим братьям, которым посчастливилось появиться на свет до суда над отцом, был управляющим, а не хозяином.

Сашенька укоризненно посмотрела на мужа, но Петр Ильич поддержал era

— Вы, к сожалению, имели возможность понять, что представляет собой эта особа. Она способна на самые невероятные поступки…

— Представляешь, Петр Ильич, — Чайковский с зятем обращались друг к другу по имени-отчеству, но на «ты», — гостя у нас, она имела наглость…

Сашенька постучала ножом по тарелке, Лев Васильевич на мгновение запнулся, подбирая более мягкое слово, и продолжал:

— „кокетничать со всеми мужчинами, попадавшимися ей на глаза! Она даже мне заявила: «Ах, я так сожалею, что вы несвободны».

— Как мило! — улыбнулся Петр Ильич.

— Ты уже составил план действий, Петя? — Сашеньку, как и его, сильно беспокоил предстоящий развод.

— Этим занимается Анатолий, — ответил Петр Ильич. — Он еще не известил о дате своего приезда?

— Нет пока.

— Странно… Я жду его со дня на день.

— Я одного понять не могу — неужели в первопрестольной стало так плохо с невестами, что приходится жениться на таких вот Антонинах Ивановнах? — вдруг решил спросить Лев Васильевич.

— Чти толку, снявши голову, плакать по волосам? — вопросом на вопрос ответил Петр Ильич, желая увести разговор в сторону, чтобы сохранить хорошее расположение духа.

Лев Васильевич мгновенно понял его настроение и предложил:

— А не устроить ли нам, Петр Ильич, пикничок в Большом лесу по поводу твоего приезда, а?

— Отчего же нет? Непременно — устроить!

Чайковский любил пикники у Давыдовых. Суетливые, безалаберные, но в то же время проникнутые радостью и восторгом. Сборы, недолгая поездка в нескольких больших колясках, запряженных четверками, запахи леса, радостные детские крики, костры… Не признававший физического труда, он с удовольствием собирал сухие ветки для этих костров, возле которых обычный чай из самовара пьянил, словно вино!

— Что — прямо сегодня? — удивилась Сашенька, ценившая в жизни размеренность и порядок. Любые неожиданности, даже приятные, всегда пугали ее.

— Конечно! — ответил муж. — Предупреди прислугу, что обедать мы будем в лесу.

— А вдруг именно в это время приедет Анатолий? — засомневалась Сашенька. — Неудобно получится. Давайте уж дождемся его и тогда устроим хоть три пикника подряд!

После завтрака Чайковский ушел в парк, что начинался сразу от дома. Там был у него любимый грот, в котором он очень любил сидеть. Особенно хорошо было делать это ранним утром. Грот был интересен Петру Ильичу не только своим уединенным расположением, но и тем, что, по рассказам, в нем часто сиживал Пушкин, бывший другом семейства Давыдовых.

«Тебя, Раевша и Орлова, И память Каменки любя…» — написал Александр Сергеевич в одном из своих стихотворений, обращенных к Василию Львовичу Давыдову.

Пушкин любил бывать в Каменке. Вот что писал он П. Н. Шедичу о ней:

«Я в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников. Время мое протекает между аристократическими обедами и демократическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов. Вы поверите легко, что, преданный мгновению, я мало заботился о толках петербургских».

Чайковкого в Каменке московские толки тоже не волновали. Все плохое было где-то тем, далеко-далеко. Здесь его окружали свои, родные, любящие люди. И он любил их всех — горячо и нежно.

Порой он жалел, что нельзя всю жизнь провести здесь и отчаянно завидовал сестре.

Сестра, в свою очередь, завидовала ему — он жил в столице, часто бывал в Европе, жизнь его была насыщена событиями, встречами, общением. Каждый день был нов и непохож на другие, не то что ее монотонное провинциальное бытие.

В этот раз Сашенька приготовила ему в Каменке отдельное жилье — чистенькую уютную хатку с видом на речку. Объяснила свое решение многолюдьем Большого дома, но он понял, что ей хотелось разместить брата как можно лучше, как можно приятнее.

Жилище свое он осмотрел сразу по прибытии, еще до завтрака, и нашел его превосходным. Милый садик, удобная мебель, заботливая сестра даже об инструменте позаботилась, выписала специально для него новое фортепиано, которое стояло в маленькой комнатке, рядом со спальней.

— Я старалась, чтобы тебе здесь было хорошо не только отдыхать, но и заниматься.

— Спасибо, — поблагодарил он и даже прослезился на радостях.

Деятельный Алеша от завтрака отказался — сразу же начал обустраивать жилье, где и для него Сашенька предусмотрела отдельную комнату.

«Надо попросить, чтобы ему отнесли поесть, а то так и останется голодным до обеда», — подумал Чайковский.

Пора было покинуть уютное, утопающее в зелени, убежище. Тем более что он совершенно позабыл спросить Сашеньку, нет ли ему писем.

Письмо ждало его в его спальне. Он с нетерпением вскрыл его и не садясь стал читать:

«Меня чрезвычайно радуют успехи Ваших сочинений, дорогой мой друг. Вы говорите мне, что Вы не желаете кланяться для распространения Ваших сочинений за границею.

Да разве я этого могу желать в Вас, которого я так люблю, — сохрани бог. Как артиста, как человека я ставлю Вас неизмеримо выше таких мер, но я желала бы, чтобы Ваши сочинения побольше пускались в ход издателем…»

Как она заботится о нем! Милая, славная Надежда Филаретовна. Что бы он делал, не будь на свете ее?

Перечитав ее письмо, по обыкновению, несколько раз, он сразу же сел писать ответ, но докончить не успел — прибежал любимый племянник Володя с известием о том, что получена телеграмма от Анатолия.

— Ты будешь здесь жить? — семилетний мальчик с интересом разглядывал обстановку.

Фортепиано привело его в восторг.

— Ты будешь здесь работать? А долго ты пробудешь у нас? А почему ты ничего не сочиняешь для детей? — вопросам не было конца.

— В этот раз я непременно напишу что-нибудь для тебя, Бобик, — пообещал Петр Ильич.

Отец и мать называли мальчика «бэби» на английский манер, но он переделал это слово в «боб», и это прозвище навсегда прилипло к нему.

Здесь же, в Каменке, чуть позже Чайковский сочинит «Детский альбом», состоящий из двадцати четырех небольших фортепианных пьес, и посвятит его Володе Давыдову.