Петр Чайковский. Бумажная любовь

ГЛАВА СЕДЬМАЯ «УЗНИК»

«Я самым неожиданным для себя образом сделался женихом в последних числах мая. Это произошло так. За несколько времени перед этим я получил однажды письмо от одной девушки, которую знал и встречал прежде. Из этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью. Письмо было написано так искренно, так тепло, что я решился на него ответить, чего прежде тщательно в подобных случаях избегал. Хотя ответ мой не подавал моей корреспондентке никакой надежды на взаимность, но переписка завязалась. Не стану Вам рассказывать подробности этой переписки, но результат был тот, что я согласился на просьбу ее побывать у ней. Для чего я это сделал? Теперь мне кажется, как будто какая-то сила рока влекла меня к этой девушке. Я при свидании снова объяснил ей, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питаю. Но, расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка. Если я ее не люблю, если я не хочу поощрить ее чувств, то почему я был у нее и чем это все кончится? Из следующего затем письма я пришел к заключению, что если, зайдя так далеко, я внезапно отвернусь от этой девушки, то сделаю ее действительно несчастной, приведу ее к трагическому концу. Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово: она в самом деле любит меня беспредельно) или жениться. Я не мог не избрать последнего. Меня поддержало в этом решении то, что мой старый восьмидесятидвухлетний отец, все близкие мои только о том и мечтают, чтобы я женился. Итак, в один прекрасный день я отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей, во всяком случае, преданным и благодарным другом. Я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, неровность темперамента, свое нелюдимство, наконец, свои обстоятельства. Засим я спросил ее, желает ли она быть моей женой. Ответ был разумеется, утвердительный».

Этим-то и хороши письма — пока опишешь все на бумаге. сам разберешься, что к чему. Обдумаешь не торопясь (мысль-то куда быстрее пера бежит), перечтешь написанное и все в уме. а то — и в душе, расставишь по своим местам.

Чайковский любил письма. Писал их обстоятельно, помногу и с удовольствием.

Наслаждаясь пикантностью ситуации — не каждому выпадало рассказывать одной из женщин, с которой тебя связывает не просто переписка, но и определенная близость интересов, можно сказать даже — духовная близость. о том, как ты сделал предложение заведомо нелюбимой женщине и что испытывал после того, как оно было принято.

«Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до тридцати семи лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, — очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, — все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтоб одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню».

«Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое». Эта фраза ужаснет добрую Надежду Филаретовну, в представлении которой рок никогда не бывает добрым. Она прослезится, страдая от жалости к своему единственному другу и одновременно — от собственного бессилия, ибо все ее богатство, все ее влияние бессильно помочь ему. Нет, не помочь, спасти!

«На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю». Милый, дорогой Петр Ильич, как отважно, без рисовки и позы принимает он удары судьбы! Только благороднейший и скромнейший из людей напишет так просто — «что дальше будет, я не знаю». И ведь не забыл о ней даже в трудный час «На симфонии своей я поставлю: «Посвящается моему другу», как Вы того желаете». И каким огромным доверием наградил он ее: «Прошу Вас никому не сообщать о тех обстоятельствах, которые привели меня к женитьбе. Этого, кроме Вас, никто не знает»! Что ж — она не всесильна, но для него она сделает все, что только сможет!

В ответном письме баронесса пожелала Чайковскому счастья, написала, что она рада за него, хотела было приложить к письму некоторую сумму в качестве свадебного подарка, но испугалась, что ее дар может быть воспринят как подачка, и раздумала.

День шестого июля он не запомнил — в памяти всплывали какие-то обрывки. Вот она берет его под руку… вот они стоят перед священником… кольцо с трудом налезает на его отекший палец… ему пришлось коснуться ее губами… толстая краснолицая, неопрятная на вид, мать Антонины Ивановны утирает слезы… Иосиф, с тоской и недоумением во взоре, говорит ему что-то… брат Анатолий целует новообретенную родственницу… по выходе из церкви жена начинает говорить о каком-то Кудрявцеве, который «душка»… кажется, душка Кудрявцев обещал ей выгодно продать ее лес какому-то купцу из Вильно… тряская карета… Николаевский вокзал…

В купе он наконец-то получил возможность успокоить нервы при помощи коньяка. Жена от радости трещала без умолку. Тем было три — красота ее подвенечного платья, продажа клинского леса, ее отказ генералу, который имел несчастье к ней посвататься. На сменявшие друг друга графины с коньяком, которые приносил услужливый кондуктор, она уже косилась неодобрительно, а когда он закурил, призналась, что не выносит табачного дыма. Странно… когда он был у нее в гостях в тот памятный злосчастный вечер, она ничего не имела против сигар и даже призналась, что когда-то училась «пускать дым колечками».

— Ах, Петичка (при этом «ласковом» обращении его всякий раз передергивало), я так волнуюсь перед встречей с твоим батюшкой! — притворно волновалась она.

Актриса из Антонины Ивановны была никудышная. Впрочем, нет — до свадьбы ей удавалось произвести на будущего мужа нужное впечатление, это сейчас, на положении законной супруги, она позволила себе расслабиться.

Подъезжали к Клину.

— Смотри, милый, — заволновалась Антонина Ивановна, указывая рукой на бесконечную череду деревьев за окном купе, — где-то здесь находится наш лес! Ах, только бы не подвел Кудрявцев, только бы не подвел! Как ты думаешь, может быть стоит выплатить ему авансом часть комиссионных? Он намекал на это дважды.

— Вряд ли это уместно, — заплетающимся языком

проговорил он, только что закончивший подсчитывать, во что обошлась ему вся эта затея со свадьбой, и ужаснувшийся итогу.

— Он обещал, что я получу, ой, прости — мы получим четыре тысячи! Признаюсь, мы с маман на такую сумму даже не рассчитывали…

Очередной глоток коньяка осадил волну раздражения.

— Наверное, уже пора спать… — он полез в карман за часами.

— Да, пора, — согласилась Антонина Ивановна. — Но я хотела бы сказать тебе, Петичка, что в первую нашу ночь тебе придется поскучать…

Петр Ильич поднял на жену недоуменный, слегка помутневший от коньяка взгляд.

— Я не могу позволить, чтобы то, о чем мы с тобой, милый друг, мечтали всю нашу жизнь, произошло здесь, под стук колес, — как ни в чем не бывало, продолжала она. — Но не расстраивайся, любимый, уже следующей ночью я буду твоей…

— О чем вы? — он упорно не желал переходить с ней на «ты». — Я же предупреждал… Мы, кажется, договаривались, что наши отношения…

— Я ценю твою деликатность, — улыбнулась она. — Ты щадил меня и не хотел испугать прежде времени… Но теперь…

Все это время она сидела напротив него, а сейчас встала, явно намереваясь пересесть к нему на колени. Петр Ильич почувствовал это и тоже поспешил подняться.

— Я выйду, а вы пока располагайтесь, — сказал он, дергая тяжелую дверь купе.

«Хорошо, что поезд качает, если кто-то увидит меня, то не поймет, что я пьян», — подумал, покинув купе.

Петр Ильич испытывал слабость к коньяку и винам, но считал совершенно недопустимым появляться на публике в малопристойном виде. В поезде все смешалось — то ли дом, то ли публичное место, не поймешь. И эта назойливая, совершенно чужая женщина рядом. Зачем она? Кому она нужна?

Чайковский был религиозен и до сегодняшнего дня искренне верил, что во время таинства венчания на супругов снисходит с небес благодать, каковая делает их совместную жизнь если не приятной, то, по крайней мере, терпимой.

Увы, теперь он понимал, что благодать может прийти только изнутри — снаружи никогда не получишь ни капли.

Изнутри приливал гнев, скреблось раздражение, копилась обида на этот жестокий, преисполненный ханжества и лицемерия мир. Мир, толкнувший его на столь опрометчивый шаг… Во имя чего он должен сломать себе жизнь? Кому от этого станет легче.

Иосиф был прав — узнав о предстоящей в скором времени женитьбе друга, он при каждой встрече заводил разговор о том, что только человек, свободный в своих желаниях и поступках, может писать хорошую музыку.

Тогда он в душе улыбался, считал, что Иосиф, как и положено близкому другу, ревнует его к Антонине Ивановне. Теперь же он думал иначе. Господи, если в первый день ему так плохо, то что же будет потом? Хотелось плакать, но плакать в вагоне, где вокруг много чужих людей, было невозможно.

Бог смилостивился — когда он вернулся в купе, Антонина Ивановна уже спала. Оказалось, что во сне она похрапывала, но это уже не имело никакого значения…

В отцовском доме, пока Илья Петрович знакомился с невесткой, Чайковский успел шепнуть Елизавете Михайловне, третьей по счету жене отца, чтобы им с Антониной

Ивановной приготовили по отдельной комнате. Елизавета Михайловна даже и не подумала удивляться или приставать с расспросами — просто кивнула согласно и все.

Отца, разменявшего девятый десяток, женитьба непутевого сына привела в восторг. Ему нравилось все — сын, невестка, наряды невестки, огорчало лишь то, что за неделю Петруша ни разу не сел за фортепиано и совсем не писал музыки.

— Ты, должно быть, так счастлив, что тебе не до музыки? — спросил он перед расставанием.

— Мне не до музыки, — вздыхая, подтвердил сын, но более ничего не добавил. Не стал расстраивать отца.

Состояние, в котором он пребывал, не позволяло не только писать музыку, но и даже просто музицировать. Опера «Евгений Онегин», «перевалившая» за половину в Глебове, застыла на том же месте.

Антонина Ивановна была крайне удивлена, оказавшись размещенной отдельно от мужа, но возражать не возражала, только при каждом удобном случае намекала «милому Петичке», что награда от него никуда не уйдет.

Повезло, что не пришлось делать визитов (все знакомые разъехались — кто на дачи, кто на воды, кто в Европу). Он тоже хотел на воды — доктора советовали Ессентуки, говоря, что тамошняя вода не хуже той, что в Виши, но денег не было. Три тысячи, полученные от милейшей Надежды Филаретовны, давно были потрачены, успели набежать новые долги. Продажа леса обнадеживала, но пока дело не заходило дальше упоминаний об умелом и знающем Кудрявцеве, который должен был устроить все наилучшим образом.

Антонина Ивановна заикнулась о театре, но все театры тоже, к счастью, были закрыты.

Неделя, наполненная страданием и раздражением, тянулась долго, почти как год, но в конце концов наступил день отъезда.

В Москве отношения между супругами остались прежними. Петр Ильич спал на своем диване, спал один и от выяснения отношений уклонялся. Антонина Ивановна недоумевала, нервничала, пыталась вызвать на откровенность Алешу, но неудачно.

Игривые позы, батистовое белье, отделанное кружевами, пылкие взоры из-под ресниц, весь этот арсенал перезревшей в девичестве соблазнительницы оказался бессильным привлечь внимание Петра Ильича. Увы, он желал одного — чтобы его оставили в покое.

На молодоженов обрушился еще один удар — Кудрявцев, как и опасался в глубине души Петр Ильич, оказался аферистом. Убедившись, что из цепких рук Антонины Ивановны и ее матери ничего не удастся получить задаром, потеряв надежду на щедрые авансы, он исчез, как в воду канул.

Выхода не было, вернее, оставался единственный выход — писать добрейшей Надежде Филаретовне. «Нам не на что жить, не на что нанимать квартиру, не на что мне ехать в Ессентуки, а между тем уехать куда-нибудь далеко, уединиться, успокоиться и одуматься, лечиться и, наконец, работать мне необходимо, для того чтобы отдохнуть от испытанных треволнений. И вот, ввиду всего этого я должен просить Вас увеличить мой долг еще рублей на тысячу. Не буду рассыпаться в извинениях. Мне тяжело писать Вам эти строки, но я делаю это потому, что Вы одни можете протянуть мне руку помощи, Вы одни в состоянии, не объясняя моей просьбы назойливостью и дурными побуждениями, вывести из крайне неприятного для меня положения».

Он продолжал верить в ее доброту и щедрость, и не ошибался…

Пришла пора навестить мать Антонины Ивановны, живущую под Клином. Обоих супругов волновала одна и та же мысль — о предстоящих ночевках на. общем ложе. Антонина Ивановна предвкушала, Петр Ильич ужасался…

Ум подсказал ему единственно верный способ — в гостях у тещи он каждый вечер усердно накачивался коньяком до полного бесчувствия, а утром просыпался чуть свет и немедленно вставал с супружеского ложа. Постель, устроенную тещей, назвать иначе было нельзя — несколько пуховых перин, кружева, ленты, свежие цветы у изголовья… Жена суровела, теща недоумевала, они выплескивали чувства в междоусобных сварах, происходивших по нескольку раз в день на его глазах.

Петра Ильича они не стеснялись — он уже был «свой».

Задыхаясь в их обществе, где все было таким мещанским, таким пошлым, таким непривычным, он прибегал к коньяку целыми днями.

По возвращении в Москву Антонина Ивановна, чье терпение к тому времени окончательно иссякло, решилась на «штурм Измаила».