Подружка невесты

Глава 11

У Филиппа не было мысли следить за Черил, когда они выходили из дома. Он ехал куда-то с сестрой впервые с того дня, когда вся семья навещала Арнэма, но тогда с ними были еще мать и Фи. Вдвоем они никуда не уезжали со смерти отца.

Был субботний вечер, и Филипп собирался на Тарзус-стрит. Почему-то матери, которая никогда не задает вопросов, труднее говорить, что вернешься только к завтрашнему вечеру, чем той, которая допытывается и во все вмешивается. Но он легко сообщил Кристин об этом, и она улыбнулась простодушно и ничего не подозревая:

— Хорошо тебе провести время, дорогой.

Скоро все раскроется. Стоит только объявить о помолвке, и тогда можно будет спокойно говорить, что он переночует у Сенты. Филипп уже садился в машину, когда подбежала Черил и попросила подвезти:

— Мне нужно на Эджвер-роуд, туда. Давай быстро, поедешь в объезд и высадишь меня у Голдерс-грин.

Это большой крюк, но он согласился из любопытства. Что-то будоражащее было в том, что у сестры есть секрет от него, а у него — от нее. Не успели они повернуть за угол, на Лохлевен-гарденс, как Черил попросила взаймы:

— Только пятерку, и тогда можешь меня высадить прямо на Эджвер-роуд.

— Я не одалживаю тебе денег, Черил, хватит. — Филипп выждал несколько секунд, она ничего не сказала, и тогда спросил: — Так что там будет на Голдерс-грин? Что за сделка?

— Там будет приятель, у которого я смогу одолжить денег, — довольно беспечно ответила она.

— Черил, что происходит? Я должен тебя спросить. Ты во что-то ввязалась, я же знаю. Домой приходишь только ночевать, у тебя совсем нет друзей, ты всегда одна и постоянно пытаешься достать денег. У тебя серьезные неприятности, ведь так?

— Это тебя не касается, — знакомая задумчивость и мрачность появились в голосе сестры, и вместе с ними безразличие, граничащее с грубостью. Все это говорило о том, что расспросы Черил не волнуют и вмешиваться бесполезно: она может ответить, ни в чем не признаваясь.

— Это меня касается, если я даю тебе взаймы, ты должна это понимать.

— А ты ведь и не собираешься мне ничего одалживать. Ты сказал, что больше не будешь, вот и заткнись.

— Ты можешь хотя бы сказать, что за дела у тебя сегодня вечером?

— Хорошо, только сначала ты скажи, что у тебя за дела. Можешь не волноваться, я все знаю: ты едешь к этой Стефани, да?

Убежденность сестры в том, что она знает о его делах, мгновенно заставила Филиппа предположить, что и он, наверное, заблуждается, думая о пристрастии Черил к наркотикам или выпивке. Если Черил могла ошибаться, а она ведь ошибалась, то, значит, и он мог. Филипп не стал спорить с сестрой и видел, как она торжествует. Он высадил ее на Голдерс-грин, около станции, где автобусы делают круг. Он собирался ехать по Финчли-роуд, но, провожая взглядом сестру, направившуюся к Хай-роуд, решил поехать за ней и посмотреть, что она будет делать. Ему казалось очень странным, что Черил взяла с собой зонтик

Дождь прошел, но, похоже, снова собирается. Те немногие люди, которых он видел на улице, несли зонты, но для Черил это что-то неслыханное. Что ей защищать от дождя? Уж точно не короткие колючие волосы. И не джинсы, и не блестящую синтетическую куртку. Черил с зонтом выглядела так же нелепо, как, например, Кристин выглядела бы в джинсах. Филипп оставил машину в переулке. Выйдя на улицу, он уже подумал, что потерял Черил, но потом все-таки увидел ее вдалеке на широком тротуаре у поворота на Хай-роуд.

Когда зажегся зеленый, Филипп перебежал Финчли-роуд. Как и положено в середине лета, еще не стемнеет часа два, но небо было угрожающе затянуто тучами. Когда откроются магазины, машины встанут в два ряда и автобусы будут медленно ползти между ними, на этой торговой улице, где нет ни одного кинотеатра или паба, станет многолюдно, но сейчас здесь пустынно. Только Черил идет по тротуару, очень близко к домам. Впрочем, нет, здесь не только Черил. Филипп, к своему огорчению, осознал, что улица кажется пустынной потому, что не видно обычных опрятных людей, внушающих доверие. Вот трое панков пялятся в витрину магазина принадлежностей для мотоциклов. По другой стороне идет мужчина в кожаной куртке, высокий, худощавый, с волосами, заплетенными в косичку.

На секунду Филипп подумал, что Черил начнет приставать к этому мужчине. Он шел ей навстречу, но держался гораздо ближе к краю тротуара, и, как только приблизился, Черил отпрянула от витрины. К тому времени Филипп уже расположился в дверях офиса ипотечной компании на противоположной стороне улицы, там, где стояли панки. Он ведь не раз спрашивал себя, не проституцией ли Черил зарабатывает деньги, — мысль необычайно горькая и противная. Впрочем, так можно было бы объяснить внезапное появление у сестры денег, но не постоянные просьбы дать немного в долг. Сейчас Филипп понял, что ошибся — по крайней мере, в этом случае, — потому что Черил отвернулась, когда одетый в кожу мужчина шел мимо. Она пропустила его и теперь осторожно оглядывалась по сторонам. Она, несомненно, хотела убедиться в том, что улица действительно пуста.

Черил не могла его заметить, в этом Филипп был уверен. Она пристально смотрела на панков, которые отошли от витрины и глазели с другой стороны улицы на нее, но смотрела без какого-либо интереса. Тогда Филипп кое-что понял. Прежде чем Черил совершила то, что пролило свет на цель ее визита сюда, он осознал, что сестре не важно, будут ли за ней следить эти ребята, на которых она так похожа. Черил и эти трое не только вместе пренебрегают законами, но и объединены молчаливым сговором против заведенного порядка. Панки — последние, кто может настучать на Черил.

Но за какое злодеяние?

Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Черил юркнула к одному из магазинов, бутику одежды. Филипп увидел, как она наклонилась перед стеклянной дверью и, по-видимому, вставила что-то в широкую металлическую, покрашенную серебряной краской щель для почты. Что она делает? Взламывает замок?! Филипп подавил вопль протеста, закрыв рот рукой.

С такого расстояния и в таком освещении ничего нельзя было толком рассмотреть. Филипп видел лишь спину и наклоненную голову Черил, которая, казалось, что-то протыкает. Улица была по-прежнему пуста, но в направлении станции проехала машина. Филипп слушал гулкую тишину, ощущал бесконечное пульсирующее движение автомобилей вдалеке. Черил резко дернула правой рукой, попятилась, по-прежнему сидя на корточках; потом вскочила и вытащила что-то из щели. Тогда Филипп все увидел, все понял.

Используя зонт как крючок, Черил сняла какую-то вещь с вешалки или с полки. То ли свитер, то ли блузку, то ли юбку — трудно сказать: Черил быстро свернула добычу и засунула под куртку. Филипп был ошеломлен, заворожен увиденным, чувства на время притупились. Нельзя сказать, что он за то, чтобы сестра повторила операцию, но увидеть все это снова ему определенно хотелось.

Филипп подумал, что увидит, и незамедлительно, потому что Черил подошла к другому бутику, через несколько домов, и встала там, прижав нос к стеклу. Но потом развернулась и побежала, в очередной раз поразив его своей непредсказуемостью. Она устремилась не на Финчли-роуд, как можно было бы ожидать, а в противоположном направлении, перебежала дорогу и бросилась в переулок около железнодорожного моста. Филипп сначала хотел погнаться за ней, но передумал и вернулся к машине.

Так, значит, вот в чем дело… Безумная пагубная привычка воровать вещи из магазинов? Но он где-то читал, что клептомания — чепуха, что ее в действительности не существует… А что Черил делает с краденым?

Филипп подумал рассказать обо всем Сенте, но почти сразу же отбросил эту мысль. Проезжая по северному Лондону к Уэст-Энд-лейн, подумал об этом опять. Ведь их с Сентой отношения подразумевают взаимное доверие и возможность рассказать друг другу о любых сомнениях и страхах. Если они всегда будут вместе, если пойдут по жизни рука об руку, то должны изливать друг другу душу, делиться тревогами.

Он поехал к Сенте через Сизария-гроув, мимо большой мрачной церкви из грубого серого камня, где на западной паперти иногда на ночь располагался Джоли. Но паперть была пуста, а железные ворота на кладбище заперты на висячий замок и обмотаны цепью. В детстве Филипп боялся таких мест, церквей или зданий, построенных в подражание мрачным сооружениям средневековья, обходил их стороной или пробегал мимо, отводя взгляд. Сейчас он вспомнил об этом, и память о страхе мгновенно ожила — но не сам страх. Под темными стволами и острыми жесткими листьями деревьев виднелись могильные плиты, дюжина, не больше. Филипп зачем-то притормозил, заглянул за ограду, а потом дал газу, повернул за угол и остановился у дома Сенты.

На окнах наверху было закрыто больше ставень, чем раньше. Свет шел только из подвала, но этого было достаточно, чтобы сердце Филиппа стало биться быстрее. Перехватывающее дыхание чувство вернулось. Он взбежал по лестнице и вошел в дом. Откуда-то неслась музыка, но не та, под которую танцуют Рита и Джейкопо. Она доносилась с лестницы в подвал. Это было так необычно, что Филипп на секунду испугался, вдруг Сента не одна, и замешкался перед дверью, слушая музыку бузуки, не решаясь войти. Сента, наверное, услышала его шаги, потому что открыла дверь и тотчас же бросилась к нему в объятья.

Конечно же кроме нее в комнате никого не было. Филипп был растроган тем, как Сента все приготовила: на бамбуковом столике стояли еда и вино, играла музыка, комната убрана и свежа, фиолетовые простыни заменены на коричневые. На Сенте было платье, которого он раньше не видел: черное, короткое, тонкое и облегающее, с глубоким овальным вырезом, открывавшим белую грудь. Филипп обнял ее и поцеловал, нежно и долго. Маленькие руки, теплые, с холодными кольцами, гладили его волосы и шею. Он шепнул:

— Мы одни?

— Они уехали куда-то на север.

— Мне больше нравится, когда мы одни.

Сента наполнила бокалы вином, Филипп рассказал ей о Черил. Он иногда думал, что изменяет Сенте, ведь глубоко внутри в нем живет странное безосновательное неверие: он не надеется, что Сенте может быть интересно то, что он будет рассказывать о своей семье, о делах. Филипп ожидал, что она, занятая своими мыслями, захочет вернуться к тому, что волнует ее. На самом же деле Сенте было интересно и действительно нравилось слушать, она слушала внимательно, сложив руки на груди и глядя ему в глаза. Когда в своем рассказе он дошел до того момента, как Черил просовывает зонтик в щель для писем, на лице Сенты появилась улыбка, которую можно было бы принять за улыбку восхищения, если не знать истинной причины.

— Как ты думаешь, Сента, что предпринять? Например, должен ли я кому-нибудь рассказать? Стоит ли сказать ей самой?

— Тебе правда интересно, что я думаю, Филипп?

— Конечно. Поэтому я и рассказываю об этом тебе. Мне нужно знать твое мнение.

— По-моему, тебя слишком тревожат законы, мнение общества и тому подобное. Такие люди, как мы с тобой, особенные люди, выше закона, разве не так? Или, скажем, вне его.

Всю жизнь его учили быть законопослушным гражданином, уважать избранную власть, правительство. Его отец, пусть он и игрок, был тверд в понятиях честности и добросовестности в делах. В том, чтобы устанавливать свои правила, Филипп видел что-то анархическое.

— Черил, если попадется, не будет вне закона, — ответил он.

— Мы смотрим на мир разными глазами, Филипп. Я знаю, ты научишься видеть его так, как я, но пока этого не произошло. Я имею в виду, ты взглянешь на мир как на нечто полное мистики и магии, словно расположенное в другой плоскости, совсем не в той, скучной и практичной, в которой живет большинство людей. Когда ты окажется со мной там, ты увидишь мир удивительных тайных сил, где возможно все, где нет никаких преград. Там нет полицейских, там нет законов. Ты начнешь видеть то, чего раньше не замечал: призраки и чудеса, видения и духов. Ты сделал шаг навстречу этому миру, когда убил для меня того старика. Ты знал об этом?

Филипп посмотрел на нее озадаченно, совсем не тем счастливым взором, как несколько секунд назад. Он прекрасно понимал, что Сента не высказывала какую-то там позицию, не отвечала на какой-либо вопрос. Ее расплывчатые слова можно было истолковать как угодно, они не имели никакого отношения к реальности, к правилам и ограничениям, к порядочности, нормам поведения, принятым обществом, к уважению к закону. Она хорошо говорит, думал Филипп, она высказывает мысли замечательно четко, то, о чем она говорит, не может быть чепухой. Это ощущение родилось из его собственной неспособности понять Сенту. Филипп кое-что уяснил — но не все. Это было одновременно интересно и тревожно. Он почувствовал, что, солгав (как он сам, рассказав об убийстве бродяги), очень быстро все забываешь, что-то будто стирает ложь из памяти. Филипп отдавал себе отчет в том, что если Сента не приняла бы все на веру, а простодушно спросила, что он делал ночью в прошлое воскресенье, то он ответил бы, что уехал от нее и лег дома спать. Это было бы естественно, это была бы правда.

Солнце пробивалось сквозь щели в старых ставнях, оставляя на потолке золотые полосы и ими же раскрашивая коричневое одеяло. Первое, что увидел Филипп, проснувшись поздним воскресным утром, была нить солнечного света, растянувшаяся на его руке, лежащей на покрывале. Он отдернул руку и, перевернувшись на бок, потянулся к Сенте. Сенты не было. Она ушла.

Она удивила его опять. Он сел в постели, уже охваченный страхом того, что она его бросила и он никогда не встретится с ней, как увидел на подушке записку:

Почему она не написала «с любовью»? Какая разница. Она же оставила записку. Дождаться? Да он прождал бы целую вечность!.

На часах было начало двенадцатого. Просто обычно Филипп всегда недосыпал, никогда не спал больше пяти-шести часов. Неудивительно, что он так устал и заснул как убитый. Даже вроде бы окончательно проснувшись, он был еще сонный и лежал и думал о Сенте, успокоенный и счастливый, потому что сознание его, занятое Сентой, было свободно от тревог и страхов. Но что-то не давало остаться беззаботным: прокралась мысль о Черил. Вдруг чудовищность увиденного поразила Филиппа. Он испытал тогда сильное потрясение — теперь оно прошло. Он сразу же почувствовал, что нельзя это так оставить, нельзя притворяться, что ничего не видел, надо поговорить с Черил. В противном случае когда-нибудь неизбежно позвонят из полиции и сообщат, что Черил арестована по обвинению в краже. Может, лучше сначала рассказать обо всем матери?

Филипп уже не мог просто лежать на кровати. Он встал, сумел кое-как умыться в грязном углу, где был туалет и капающий, перевязанный тряпьем медный кран над ванной. Вернувшись в комнату, Филипп отворил ставни и открыл окно. Сента говорила, что держит окна запертыми, чтобы не залетали мухи. Да, как только оконная рама поддалась, большая мясная муха прожужжала мимо щеки Филиппа. Но что поделать: в комнате ведь просто невозможно дышать. Стоял погожий сияющий летний день — невероятно после такой промозглой пасмурной недели. Короткие тени на бетоне были серыми, а солнечный свет — обжигающим и ослепительно белым.

Затем произошло нечто новое, что взволновало Филиппа и принесло ему огромное удовольствие: он заметил, как Сента подходит к дому. На ней были джинсы и кроссовки — что-то из ряда вон выходящее, он же никогда не видел Сенту в брюках. Узнал бы он ее, не наклонись она к ограде и не посмотри сквозь прутья? Она просунула между ними голову, потом в тоске протянула Филиппу руку тыльной стороной ладони, будто хотела взять его руку в свою. Потом отдернула ее и спустилась по ступенькам. Внимательно вслушиваясь, Филипп различал каждый ее шаг: Сента идет по коридору, вниз по проходу, вниз по лестнице.

Вошла она неторопливо. Закрыла за собой дверь с чрезмерной осторожностью, словно в доме все спят. Филипп подумал, можно ли говорить о белокожем человеке, на щеках которого никогда не проступает румянец, что он бледен. Кожа Сенты казалась зеленовато-серебристой. Кроме джинсов и кроссовок на ней была какая-то свободная хлопковая блузка темно-красного цвета с черным кожаным поясом. Волосы под плоской вельветовой мальчишеской кепкой были заплетены или завязаны на макушке. Сента сняла кепку, бросила на кровать и встряхнула волосами. В мутном грязном зеркале Филипп видел, как она смотрит на него, как губы ее расплываются в улыбке, видел ее спину, волосы, спадающие на плечи огромным серебряным веером.

Сента протянула ему руку, он взял ее ладонь в свою и потянул к себе, к краю постели. Она откинула волосы, повернулась и приблизила свое лицо к нему, поцеловала в губы, довольно холодные для такого теплого дня.

— Где ты была, Сента?

— Ты ведь не волновался, Филипп? Прочитал мою записку?

— Конечно, да, спасибо, что оставила. Но ты так и не ответила, куда ходила, а написала только, что это очень важно.

— Да, важно. Это было очень важно. Ты не догадываешься?

Почему он сразу подумал о Черил? Почему предположил, что Сента была у сестры и сказала ей о том, о чем он предпочел бы промолчать? Филипп не ответил. Сента говорила тихо, почти касаясь губами его кожи.

— Я уезжала, чтобы сделать то же, что ты сделал для меня. Я доказала свою любовь к тебе, Филипп.

Странно, как от любого упоминания об этих поступках друг для друга ему становилось не по себе. Не просто не по себе — он чувствовал отвращение, желание сразу же отпрянуть, отдалиться. В те несколько секунд Филипп подумал: она, наверное, собирается навязать мне свою философию, но я тоже научу ее своей, пора прекратить эти фантазии.

— Правда? Тебе не нужно мне ничего доказывать.

Но Сента никогда не слышала того, чего не хотела.

— Я сделала то же, что ты. Я убила человека. Вот почему я ушла так рано. Знаешь, я специально тренировалась, чтобы вставать, когда захочу. Я проснулась в шесть. Пришлось встать чуть свет, потому что ехать далеко. Филипп будет беспокоиться, подумала я, оставлю ему записку.

Несмотря на бурю растущего негодования, Филиппа тронуло это тепло и доброта и забота о нем. Он ощущал что-то удивительное, но в то же время пугающее. Сейчас Сента любит его сильнее, чем до разрыва, ее любовь неизменно крепнет. Он осторожно взял ее лицо в свои ладони, чтобы снова поцеловать, но она вырвалась.

— Нет, Филипп, ты должен меня выслушать. То, что я скажу, очень важно. Я ехала в Чигвелл — на метро, понимаешь, это же очень далеко.

— В Чигвелл?

— В общем, да. В Грэндж-Хилл, это следующая станция. Она ближе всего к дому Арнэма. Ты уже догадался, да? Я убила для тебя Джерарда Арнэма. Я убила его сегодня в восемь утра.