Подружка невесты

Глава 4

В доме Кристин пять девушек позировали на фоне задернутых штор. Шторы эти, висевшие еще в старом доме, были сшиты из роскошного плотного темно-коричневого бархата и не пропускали свет. Теплое майское солнце показалось в комнате лишь одинокой яркой полосой справа от окна и исчезло, когда фотограф скотчем прикрепил штору к раме.

Филипп, чувствовавший себя несколько скованно в пиджаке «Мосс Броз» и брюках в полоску, сначала заглянул в комнату, а потом вошел и остановился. От вспышки в комнате было жарко. Фотограф был старичок в одежде, насквозь пропахшей сигаретным дымом. Увидев, как одеты девушки, Филипп пришел в ужас. Он знал, что у него хороший вкус и он кое-что понимает в сочетаниях цветов. Если это было бы не так, Филипп, наверное, не работал бы в «Розберри Лон», да и не захотел бы там работать. Кто же посоветовал Фи вырядиться в это атласное платье, белое, холодное и блестящее, как лед?! Может, конечно, она сама его выбрала. Но неужели Фи не понимает, что такое аристократическое платье с высоким горлом, узкими рукавами в форме лилий и расклешенной юбкой идет только высоким худым женщинам с маленькой грудью?

Ее шляпа походила на те, что носили главные героини фильмов сороковых годов (таких фильмов Филипп много видел по телевизору). Что-то вроде котелка, в каких щеголяли дамы в седле, только белая и с вуалью неподходящей длины. В руках Фи держала лилии. Цветы для похорон, подумал Филипп, вспомнив венок на гробе отца.

Что касается подружек невесты, которых просили улыбаться и смотреть с любовью на Фи, а не в объектив, то Филипп долго бы смеялся над их нарядами — что еще сказать? — если увидел бы их в каком-нибудь журнале. Это были какие-то туники разных цветов (розовая, терракотовая, светло-желтая и абрикосовая) с пышными, в рыжую крапинку рукавами из какой-то сеточки и юбки, напоминающие одуванчик, из той же сеточки в крапинку. На головах у девушек были венки из каких-то непонятных розовых и оранжевых цветов. В общем, нелепо выглядели все, кроме (Филипп неожиданно понял это) одной. Что Черил, что Стефани, что Джанис, старая школьная подружка Фи, — каждая из них являла собой повод для насмешек Но только не четвертая девушка, та была особенная. Она была… — Филипп забывал слова, когда смотрел на нее.

Наверное, это Сента. Казалось, она не имеет никакого отношения к той семье, казалось, что у нее не может быть ничего общего с этими людьми. Она была необыкновенная. И дело не в ее росте или каких-то недостатках фигуры (а она была ниже всех и очень худая). Кожа у нее была белая, но не такая, какую обычно называют белой (то есть бледная или сливочная), а белее молока, белая, как перламутр какой-нибудь раковины на дне моря. Губы немногим ярче. Филипп не мог разглядеть цвет ее глаз, но волосы, прямые и гладкие, очень длинные, почти до пояса, были серебристые. Не светлые, не пепельные, а именно серебристые, кое-где с матовыми прядями.

Но, пожалуй, самым удивительным для Филиппа было невероятное сходство Сенты с Флорой. У девушки было лицо этой статуи: идеальный овал, прямой, довольно длинный нос, широко посаженные спокойные глаза, маленькая верхняя губа, прелестный рот, не полные, но и не тонкие губы. Если волосы собрать в пучок и завязать лентами, она была бы копией Флоры.

Девушка держалась уверенно и спокойно. В то время как остальные в перерывах между съемками суетились, поправляли прически, бретельки, теребили цветы, Сента стояла неподвижно — как статуя. Она была так же невозмутима, как и мраморная девушка, которую Филипп сумел-таки три дня назад незаметно пронести в дом, а потом наверх к себе, пока мать делала кому-то стрижку. Сента была похожа на Флору и изяществом фигуры: если обхватить ее талию двумя руками, то можно сомкнуть пальцы.

Затем, когда фотограф попросил всех улыбнуться и в последний раз посмотреть в объектив, она повернула лицо так, что Филипп был шокирован: улыбка Сенты оказалась жутко натянутой и искусственной, это была не улыбка даже, а гримаса. Словно Сента намеренно издевалась или высмеивала всю церемонию. Ну нет, конечно же нет, разве она может допустить такую безобразную презрительную усмешку. Впрочем, даже если так, никто этого не заметил. «Замечательно! Замрите! Девочки, последний кадр!» — воскликнул фотограф. Все, снято. Этот снимок, безусловно, займет свое место в свадебном альбоме Фи. Теперь ей осталось только попозировать для «двух первоклассных портретов очаровательной невесты», как выразился фотограф. Фи еще не успела встать как следует и просила Стефани поправить ей шлейф, когда дверь распахнулась и в комнату вбежал Харди.

— Ой, я обязательно должна с ним сфотографироваться! — воскликнула Фи. — Посмотрите, какой он очаровашка! Я возьму его на руки; ничего страшного — его вчера искупали.

Две подружки невесты уселись на диван, придвинутый к стене, а белолицая Сента — ее сказочные, похожие на металл волосы теперь укрывали плечи — после секундного раздумья неторопливо пошла в противоположный конец комнаты, где стоял Филипп. Она шла так, что выглядела намного выше, чем была на самом деле: прямо, высоко подняв голову, очень грациозно. Пока Сента не заговорила с ним, Филипп смотрел на ее рот и думал о том, что ни у одной женщины он не видел такого красивого рта. Какой же у нее голос?

Губы раскрылись, и она произнесла:

— Какой интересный песик. Весь в рыжих пятнышках, точно маленький далматинец.

Филипп, улыбаясь ей, замечая только сейчас какие-то детали, медленно проговорил:

— Он подходит к вашим платьям.

— Вы его специально покрасили?

Филиппа рассмешила ее серьезность.

— Дело в том, что наша мама слегка его забрызгала, когда делала кому-то мелирование. Краска так и не сошла, хотя его купали.

— А я думала, он какой-нибудь редкой породы.

Филипп ожидал, что девушка говорит тихо, но ее голос оказался звонким, она не «проглатывала» гласные, говорила спокойно. Можно подумать, ее когда-то учили произносить речи, а не разговаривать. Он увидел, что кисти рук Сенты, державшей викторианский букетик из бутонов оранжевых тюльпанов и розовых гвоздик, были маленькими, а ногти подстрижены коротко, как у детей. Сента посмотрела на Филиппа своими почти бесцветными глазами, чистыми, как вода, в которой каждая капля темно-зеленой краски расходится по поверхности кругами и полосами.

— Вы Филипп, брат Фи, да?

— Совершенно верно, — он замялся. — Я и наряжен так, потому что буду ее посаженым отцом.

— Сента Пелхэм, — она произнесла свое имя так четко, словно его кто-то записывает.

— Не знаю никого, кого звали ли бы Сентой. Какое-то иностранное имя.

— Так звали одну героиню «Летучего голландца», — в ее голосе появились нотки раздражения.

Филипп не знал, что такое «Летучий голландец» (что-то связанное с музыкой, может, опера?), и потому обрадовался, когда услышал, как его зовет мать: «Филипп, Филипп, ты где?»

— Простите.

Сента что-то ответила. Он не привык общаться с людьми, которые смотрят на тебя в упор и при этом даже не улыбаются. Филипп закрыл за собой дверь и пошел на кухню, где увидел Кристин — смущенную, встревоженную, но выглядящую гораздо лучше, чем когда-либо в последнее время. Такая перемена смутила его, даже захотелось зажмуриться. Кристин была в голубом наряде — этот цвет всегда ей шел больше других — и в круглой шляпке, задрапированной бирюзовым шелком и украшенной лавандой.

— Пришла машина для нас с тетушками и еще одна — для подружек невесты.

— Хорошо. Все уже готовы.

Она милее, чем жена Арнэма, подумал Филипп, более женственная, более нежная, — и сам изумился своим мыслям. Сестры спустились по лестнице: промелькнула соломенная шляпка с опущенными полями, что-то яркое, как у попугая, высокие каблуки, плотные нейлоновые чулки, кольца, браслеты и ожерелья (все, что только можно найти в шкатулках), пролетели облака «Твида» и «Фиджи».

— Не забудь перед уходом запереть Харди на кухне, — сказала Кристин, — а то он написает на белый ковер. Ты ведь знаешь, что он делает, когда волнуется.

Филипп остался с Фи. Если бы она выглядела романтично, красиво… В ней не было ничего, что могло бы его растрогать, из-за чего у него встал бы ком в горле и он вспомнил детство, проведенное вместе. На хмуром лице сестры было выражение усталости от бесконечных забот. Фи стояла перед зеркалом и видела (или ей казалось, что видит) капельки туши под левым глазом и пыталась стереть их пальцем, который она кусала от волнения все утро, перед тем как пришел фотограф.

— Не забудь на другую руку надеть кольцо, подаренное на помолвку.

— Я ужасно выгляжу, да? — раздраженно бросила Фи.

— Ты выглядишь прекрасно.

— Если у нас ничего не получится, мы всегда сможем развестись. Многие так поступают.

Никогда бы не стал жениться, если бы так думал — этого Филипп не произнес вслух. Он как будто начал скрывать от сестры все: свои взгляды, мысли, чувства. Не рассказал, что Флора стоит у него в комнате в шкафу, что он недавно видел, как Черил выходит из какого-то магазина на Эджвер-роуд плача. У Фи уже другой человек, с которым она будет делиться все самым сокровенным. А как же он, Филипп?

Фи отошла от зеркала и повернулась, чтобы взять со стола букет лилий. Но вместо этого застыла посередине комнаты, а потом бросилась к брату с объятьями. Ее будто током било, словно внутри у нее электрические провода.

— Ну ладно, — говорил Филипп, — успокойся, успокойся. — Он обнимал сестру, но так, чтобы не помять ее белое атласное платье. — Ты же знаешь его много лет, он твой единственный, — что еще можно было сказать? — вы с ним с детства как голубки.

Он услышал, как подъехала машина, затормозила, как тихо закрылась дверца, а потом на дорожке послышались шаги.

— Знаешь, о чем я до сих пор думаю? — спросила Фи, освободившись из его объятий и начав приводить себя в порядок, поправлять пояс. — Я думаю о том, что если бы этот чертов Арнэм поступил с мамой по-честному, то у нас сейчас было бы две свадьбы.

Филипп произносил речь, хвалил Фи и Дарена и смущался избитых фраз и чувствовал на себе взгляд Сенты, холодный и внимательный. Каждый раз, когда Филипп смотрел в ее сторону и видел, что она не сводит с него глаз, он спрашивал себя, к чему бы это. Неужели он выглядел смешно (как же это страшно) или просто уродливо в своем сером пиджаке, белой рубашке и серебристом галстуке? И все же ему представлялось (несмотря на страхи), что на самом деле пиджак сидит хорошо. Он знал (как же ему не знать), что он красивый и привлекательный парень. К счастью, маленький рост и полнота, от кого бы они в их семье ни появились, ни он, ни Черил не унаследовали. Филипп выглядел примерно как Пол Маккартни в молодости. На обложке одного из старых альбомов «Битлз» он узнавал свое улыбающееся лицо.

Вечеринка скоро закончится. Зал в церкви святой Мэри, старая хибара, пахнущая спитым чаем и сборниками церковных гимнов, была в их распоряжении только до шести часов. Гости: дяди и тети, двоюродные братья и сестры, школьные приятели и товарищи по работе, прошлые и нынешние, — уйдут из церкви не позже Фи и Дарена. Кристин разговаривала с довольно приятным мужчиной средних лет, одним из многочисленных родственников Дарена. Черил стояла с кусочком свадебного торта, на этот раз держалась естественно, хихикала с двумя парнями, чьи волосы до плеч смотрелись довольно странно на фоне строгих костюмов. Филипп поблагодарил Стефани за кусок торта, который та ему передала, и, подняв голову, встретился взглядом с Сентой. Да, она двойник Флоры.

Казалось, ее глаза потемнели: зеленый цвет, плавающий в водных глубинах, странным образом сгустился. Сента где-то потеряла венок, и теперь ее волосы свисали, как две части незадернутого мерцающего занавеса, обрамляя мягкое, обольстительное лицо. Ее глаза, расширившиеся, приковавшие его взгляд, по-прежнему смотрели на него. Она приоткрыла рот и медленно, нарочито медленно провела языком сначала по верхней губе, потом — по нижней. Ее красивый рот был бледно-розовый, как цветущая яблоня, а язык красный. Филипп резко отвернулся, уверенный, что Сента издевается над ним.

Вернулись Фи и Дарен, одетые так, как раньше никогда не одевались: он в темно-сером костюме, она — в белом. Теперь, когда они вечером поедут в гостиницу, а завтра — в Гернси, в них каждый без труда узнает молодоженов. Филипп последний раз был на свадьбе очень давно, совсем еще ребенком, поэтому оказался совершенно не готов к нахлынувшей на него вдруг волне уныния. Как только молодые в элегантных костюмах, обсыпанных конфетти, уехали, и их машина с какими-то надписями и привязанной сзади консервной банкой скрылась за горизонтом, Филипп почувствовал, что его переполняет разочарование. Все разъезжались. Впереди маячил своей скукой вечер. Мать проведет его с одной из сестер. А Филиппу поручено отвезти подружек невесты в Гленаллан-Клоуз, где они переоденутся в свою обычную одежду.

Отвезти всех, кроме Сенты, которая разговаривала у изгороди с каким-то человеком (Филипп его не знал) и наотрез отказалась ехать, передав через Джанис, что доберется сама, ее кто-нибудь подбросит. Да, придется ей поискать машину, подумал Филипп обиженно, ведь начался сильный дождь, хотя утро было солнечное и день ясный. В такую погоду возвращаться домой и входить в пустые комнаты еще тоскливее. Девушки поднялись в комнату Фи и Черил, где теперь будет жить одна Черил, Филипп выпустил собаку из кухни. Он переоделся в джинсы и свитер и, как только дождь стал затихать, пошел гулять с Харди вокруг дома. Возвращаясь, он встретил Стефани и Джанис, которые уже уходили.

Теперь можно было поговорить с Черил. Она наверняка еще наверху. Поднимаясь по лестнице, Филипп услышал из комнаты сестры музыку и пошел к себе. Надо будет зайти к Черил минут через десять. Комната Филиппа была крохотной, слишком маленькой для того, чтобы в ней уместилось что-то помимо одной кровати, платяного шкафа, письменного стола и стула с высокой прямой спинкой. И хотя Филипп работал в компании, которая в том числе оборудовала такие крошечные каморки предметами, экономящими пространство, и встроенной мебелью, он никогда не горел желанием сделать что-то подобное у себя. Отчасти потому, что не хотел ничего улучшать в Гленаллан-Клоуз, чтобы у матери, а следовательно, и у него не появилось соблазна остаться здесь насовсем. Другое дело, если Кристин носила бы фамилию Арнэма и жила бы в Чигвелле. Тогда дом достался бы ему и он быстро привел бы его в порядок.

Филипп открыл шкаф и достал Флору. На ней по-прежнему был голубой пакет с прорезью, сквозь которую виднелось ее лицо. Филипп развязал узел и снял пакет. Он поставил статую в углу, у окна. Удивительно, как благодаря ей одной комната преобразилась. Белый мрамор мерцал в сероватом, пропущенном через фильтр дождя свете. Интересно, можно ли удалить это зеленое пятно? Глаза Флоры смотрели сквозь Филиппа, а лицо было будто освещено изнутри языческой мудростью.

Арнэм с женой заметят пропажу, как только заглянут в сад. Когда они приедут, сосед, наверное, расскажет, что видел вора с каким-то длинным свертком, и они сообразят, что к чему. Филипп предполагал, что никто не будет связывать эту пропажу с его персоной. Если Арнэм его и помнил, то как недавнего выпускника, каким он и был тогда, стажера «Розберри Лон», — ничего общего с коротко стриженным мужчиной в пиджаке, как описал бы Филиппа сосед. Арнэм, пожалуй, даже почувствует облегчение, узнав о пропаже Флоры, от которой не хотел избавляться только из суеверия. Попробовать вывести пятно растворителем или сначала пойти поговорить с Черил, размышлял Филипп в тот момент, когда сестра позвала его с лестницы. Они никогда не стучались друг к другу, но в то же время без приглашения не входили.

— Фил, ты здесь?

Он повесил вещи на стул и поставил его так, чтобы загородить статую. Открыл. За дверью никого не было, лишь спустя какое-то время из своей комнаты вышла Черил, одетая, как обычно, когда она идет куда-нибудь, с ковбойской шляпой в руках. Ее волосы, еще утром расчесанные на пробор и завитые мягкими, свободными локонами (прическа подружек невест), смотрелись нелепо: Черил сильно накрасила глаза, а на одной из скул нарисовала зеленую звездочку.

— Ты меня не выручишь? — спросила она.

Неизбежным в этом случае ответом было:

— Смотря в чем.

— Ты не мог бы одолжить пять фунтов?

— Черил, — сказал Филипп, — я видел тебя на Эджвер-роуд в среду. Это было около шести или в полседьмого. Ты плакала и шла пошатываясь.

Она пристально посмотрела на брата, выпятив нижнюю губу.

— Я стоял в пробке. Ты выглядела как пьяная. Я недавно подумал, что ты, может, приняла что-то, но ты была, скорее, просто пьяна.

— Да не пью я! — воскликнула Черил. — Ты что, ничего не замечаешь? Ты же видел, я даже не пила на свадьбе эту шипучую ерунду! Мне дает по мозгам с одного бокала вина. — Она взяла Филиппа за руку. — Ну что, дашь пять фунтов? Я завтра верну.

— Дело не в деньгах, — ответил он, хотя до определенной степени и в них: у Филиппа почти не было наличных, — не в деньгах дело. Как ты собираешься мне их завтра вернуть? Завтра воскресенье. Откуда ты возьмешь деньги в воскресенье? — Черил смотрела на брата, ее глаза горели. — Черил, чем ты зарабатываешь деньги? Откуда они у тебя?

— Ты прямо как следователь, — отозвалась она, — так на допросе разговаривают.

— По-моему, я имею право спросить тебя об этом, — вздохнул Филипп.

— А по-моему, нет. Мне уже восемнадцать, я такая же взрослая, как и ты. У меня даже право голоса есть.

— Да при чем тут это!

— Пожалуйста, — попросила она, — ну пожалуйста, одолжи мне пять фунтов. Я завтра верну.

— Вернешь в среду, когда получишь пособие.

Он пошел в комнату и вынул из кошелька, лежавшего в брюках «Мосс Броз», последнею пятифунтовую бумажку. У него оставалось только три фунта мелочью и несколько пенсов.

Черил схватила деньги, сразу смяла бумажку, держа руку у ворота куртки, натянуто улыбнулась и выдавила из себя: «Спасибо, Фил».

Он не нашелся с ответом, вернулся к себе и сел на кровать. Черил быстро сбежала вниз, и он ждал, когда захлопнется дверь. Но услышал, как сестра с кем-то заговорила, перебросилась парой слов, которые Филипп не разобрал. Наверное, пришла мама, что-то забыла. Для Кристин обычным делом было забыть что-нибудь: деньги, ключи, пиджак — или надеть туфли не по погоде.

Дверь захлопнулась не с таким треском, как всегда. По крайней мере, дом не содрогнулся от фундамента до крыши. Филипп снял со стула вещи, вынул все из карманов, повесил одежду на вешалку и убрал в шкаф. Дождь возобновился, гонимый в окно поднявшимся ветром. Кто-то постучал в дверь.

Но свои никогда не стучат. «Может, полиция? — мелькнуло у него в голове. — Прислали за мной, чтобы забрать Флору». По спине пробежала нервная дрожь. Однако Филипп не стал прятать статую, а просто открыл дверь.

На пороге стояла Сента Пелхэм.

Он и забыл, что она должна прийти.

Она была в платье подружки невесты, вся мокрая. Волосы вымокли так, что с них текла вода, а рукава из сеточки в крапинку, которые должны быть пышными и объемными, висели, как лепестки намокшего под дождем цветка. Терракотовое атласное платье облепило ее худую хрупкую фигуру и большую круглую грудь, слишком большую для такой миниатюрной девушки. Соски торчали, наверное от соприкосновения с мокрой холодной тканью.

— Есть где-нибудь полотенце?

— В ванной, — ответил он. Неужели она не знает, где полотенце? Она ведь надевала все это именно здесь.

— Меня так никто и не подвез, — сказала Сента. Филипп обратил внимание на то, как она часто дышала. — Пришлось идти пешком, — а похоже было, что Сента бежала.

— Во всем этом?

Она усмехнулась, переводя дыхание. Казалось, Сента очень волнуется. Она отправилась в ванную, почти сразу же вернулась, вытирая волосы большим махровым полотенцем. Второе, такое же, висело у нее на плече. Филипп думал, что она пойдет в комнату Черил, но она пришла к нему и закрыла за собой дверь.

— Тут где-то был фен.

Сента покачала головой, сняла полотенце и встряхнула головой. Мерцающие волосы как будто полетели в разные стороны, и она расчесывала их пальцами. Филипп не успел понять, что она делает, и не верил своим глазам, когда она скидывала с себя туфли, снимала светлые, мокрые, забрызганные грязью колготки, а потом стянула через голову платье. Сента стояла, опустив руки, и смотрела на него.

Комната была слишком мала, чтобы разделять людей больше, чем на полметра. Таким образом, Филипп оказался на расстоянии вытянутой руки от этой обнаженной девушки, чье странное, с большой грудью, тело было мраморно-белым, а треугольник внизу плоского живота — не серебристым, не пепельным, а огненно-рыжим. Филипп уже нисколько не сомневался (неважно, что он думал полминуты назад) в том, что происходит, что задумала Сента. Она смотрела на него тем немигающим, но в то же время загадочным взглядом, который он так часто чувствовал на себе во время свадьбы. Он сделал шаг, протянул руки и взял ее за плечи. Холод мрамора — вот что, как ни странно, он ожидал почувствовать. Но Сента была теплой, даже горячей, а ее кожа — бархатистой.

Филипп медленно обнял ее, наслаждаясь мокрой, приятной наготой тела. Когда Сента резко повернула голову, чтобы приблизиться к нему губами, длинные мокрые волосы ударили его по рукам так, что он вздрогнул. Ее рот дрожал, когда она шептала: «В постель. Мне холодно. Мне холодно». Но тело ее было горячим, как на тропическом пляже, от него исходил жар.

Этот жар согрел холодные простыни. Филипп накрыл ее и себя пуховым одеялом, и они лежали на узкой кровати, прижавшись друг к другу. Дождь барабанил в окно. Сента занялась с ним любовью страстно, ненасытно. Вонзив пальцы в шею, в плечи Филиппа, она двигалась вниз, целуя его тело и гладя с невероятным наслаждением, от которого перехватывало дыхание. Выгнувшись над ним аркой, обмахивала его занавесом своих волос, дразнила языком. Губы ее были нежные, страстные, мягкие.

— Нет! — задыхался Филипп. — Не надо! — потому что это было уже чересчур, он был доведен до точки кипения. Над головой и перед глазами мерцал переливающийся красный свет. Стоная, он приблизился и проник в нее. Ее белое тело, по которому струился пот, опускалось и поднималось в каком-то странном дробном ритме. Она в последний раз прижалась к нему, задержала дыхание, расслабилась, вытолкнула его, передохнула, схватила опять, и они освободились с коротким тонким криком.

Серебристые волосы Сенты закрывали его плечи, свисая, как нити падающего дождя, что блестел на стекле. Филипп чувствовал сильное, необычайно глубокое удовлетворение, словно нашел то, чего всегда искал, и найденное оказалось лучше, чем он мог предполагать. Он знал, что нужно что-то сказать, но в голове вертелось только «спасибо, спасибо», и было понятно, что этого не стоит произносить вслух. Он взял ее лицо в свои ладони, повернул к себе и поцеловал ее долго и нежно.

Сента не проронила ни слова после того, как сказала, что ей холодно и нужно лечь в постель. Но теперь, когда она положила голову на плечо Филиппа, а пальцы их рук сплелись, наконец послышался ее высокий чистый голос.

— Филипп… — она произнесла это имя задумчиво, будто вслушиваясь в его звучание, будто проверяя, нравится ли оно ей. — Филипп.

Он улыбнулся. Ее глаза и рот были близко, настолько, насколько это возможно, если губы не соприкасаются. Он видел каждую мелочь в мягких и нежных изгибах ее лица, милые складочки в уголках глаз.

— Произнеси мое имя, — попросила она.

— Сента. Красивое имя — Сента.

— Послушай, Филипп, когда я утром увидела тебя, то сразу же поняла, что ты — мой единственный, — это было сказано торжественно. Она приподнялась, оперлась на локоть и стала внимательно всматриваться в его глаза. — Я увидела тебя на другом конце комнаты и сразу поняла, что ты мой единственный и что это навсегда.

Филипп был поражен. Он совершенно не ожидал услышать что-либо подобное.

— Я очень долго тебя искала, — продолжала Сента, — и вот теперь нашла, и это замечательно.

Такой напор начал слегка смущать его. Филипп справлялся с неловкостью, говоря несерьезно, даже шутливо:

— Ну, наверное, все же не так долго. Сколько тебе лет, Сента? Ведь не больше двадцати?

— Двадцать четыре. Ясно? Я тебе все расскажу, ничего не буду от тебя скрывать, — Филипп в общем-то не собирался ни о чем спрашивать, он просто хотел прикасаться к ней, обнимать ее и наслаждаться. — Я искала с шестнадцати лет. Знаешь, всегда была уверена, что где-то есть тот самый, единственный, только для меня созданный мужчина. Я знала, что, увидев его, сразу пойму: это он.

Ее губы легко коснулись плеча Филиппа. Сента оставила поцелуй на месте за ключицей, где бугрится мышца.

— Я верю в то, что у каждого есть родственная душа, Филипп. Люди разделены и всю жизнь пытаются найти свою половину. Впрочем, иногда ошибаются и находят чужую.

— А мы с тобой не ошиблись, нет?

— Это, — ответила она, — навсегда. Неужели ты не чувствуешь? Я увидела тебя на другом конце комнаты и поняла, что ты — моя потерянная половина. Вот почему первое, что я произнесла при встрече, было твое имя.

Филиппу казалось, что сначала Сента сказала, какой Харди интересный пес, но, может, он ошибался. Да какая разница! Она была в его постели, занималась с ним любовью так, как никакая другая девушка, и наверняка не в последний раз.

— Навсегда, — прошептала Сента, медленно улыбнувшись. Это была улыбка сфинкса. Вот и хорошо: Филиппу не хотелось, чтобы Сента становилась слишком серьезной. — Не говори, что любишь меня. Не сейчас. И я не буду признаваться в том, что люблю тебя, хотя на самом деле это так. Эти слова такие банальные, они не для нас, потому что все произносят их. То, что у нас с тобой сейчас, и то, что будет, слишком серьезно, наши чувства слишком глубоки. — Она уткнулась лицом в его плечо и слегка провела пальцами вдоль по его телу, снова быстро возбуждая его. — Филипп, мне остаться на ночь?

Он не хотел отказывать. Мать не войдет ночью в его комнату, но утром, как обычно, принесет чашку чая, наполовину расплескавшегося по блюдцу, и покрытую налетом сахарницу с воткнутой мокрой ложкой. Мать не станет его осуждать, потом, может, даже не упомянет, что обнаружила сына в постели с девушкой. Она, наверное, просто будет потрясена и ужасно смущена, широко раскроет глаза, поднесет руку к поджатым губам… Он такого не вынесет. Это будет уже чересчур.

— Я хотел бы, чтобы ты осталась, очень хотел бы, но, думаю, еще не время. — Филипп не знал Сенту, но приготовился к немедленной сцене, гневу или, возможно, слезам.

А она одарила его сияющей улыбкой, взяла его лицо в ладони и оставила на губах крошечный поцелуй — удивительно. Через секунду Сента уже стояла на полу. Встряхнув головой и проводя по волосам пальцами, она сказала:

— Это не важно. Мы можем пойти ко мне.

— У тебя есть свой дом?

— Конечно. Теперь это и твой дом, Филипп. Понимаешь? Теперь и твой.

В комнате Черил, куда Сента отлучилась на минутку, она переоделась в одежду, в которой, вероятно, пришла утром: длинную широкую черную юбку и длинный свободный свитер, связанный из чего-то такого же серебристого, как и ее волосы. Все эти вещи скрывали ее очертания, как паранджа прячет фигуры мусульманок. На тонких ногах с маленькими лодыжками были черные колготки и черные туфли без каблуков. Вернувшись в комнату Филиппа, Сента заметила стоящую в углу Флору.

— Она так на меня похожа!

Филипп вспомнил, что, забирая Флору из сада Арнэма, подумал: если он когда-нибудь встретит девушку, похожую на эту статую, то сразу же в нее влюбится. Он посмотрел на Сенту — и увидел сходство. Как часто, когда мы думаем, что один человек похож на другого или, скажем, на чье-то изображение, это сходство вмиг исчезает, стоит сравниваемым оказаться рядом. Но сейчас все было иначе: статуя и Сента были как близнецы, только одна из камня, а другая — из плоти. Филипп даже вздрогнул, словно случилось что-то необыкновенное.

— Да, она на тебя похожа, — он почувствовал, что сказал это очень серьезно. — Как-нибудь я расскажу тебе о ней.

— Да, обязательно. Мне хочется знать о тебе все, Филипп. Каждую мелочь. У нас не должно быть секретов друг от друга. Одевайся, пойдем. Я боюсь кого-нибудь увидеть… ну, твоя маму, сестру, не знаю, кого еще. Просто не хочу никого встретить. Думаю, наш первый вечер должен быть чем-то вроде таинства, правда?

Прежде чем они вышли из дома, дождь прекратился. На улице, залитой водой, показалось заходящее солнце. Все лужи и широкие ручьи блестели, будто покрытые золотом. Сента какое-то время не решалась переступить порог, словно собиралась с силами, чтобы нырнуть. Наверное, так оно и было, ведь мостовая практически превратилась в дно мелкой реки. Оказавшись в машине, Сента сделала глубокий вдох и выдохнула с облегчением — или просто от счастья. Филипп сел рядом, и они поцеловались.