Подружка невесты

Глава 12

Он и вправду поверил ей, наверное, на какую-то долю секунды, но время это показалось вечностью. Филипп был потрясен, и с головой произошло что-то странное: появился гулкий звон в ушах, краснота и вращающиеся круги перед глазами. Когда разум вернулся к нему, он немного успокоился. Дурак, говорил он себе, дурак. Ты что, до сих пор не понял, что она живет в мире фантазий?

Филипп облизнул пересохшие губы, слегка встряхнулся. Сердце тяжело стучало и как будто билось о ребра. Сента, как ни странно, не замечала ни этих сотрясений, ни его попыток найти опровержение страшным словам и ухватиться за действительность, ни трещин в рассуждениях, из которых лезли наружу и ухмылялись жуткие кошмары.

— Я за ним следила. Два раза на прошлой неделе я ездила в тот дом, который ты мне показывал. Я узнала, что по будням он каждое утро ходит гулять с собакой в лес. Я подумала, что он ходит туда и по воскресеньям, но чуть позже, — так оно и оказалось. Я ждала его в лесу, спрятавшись за деревом, и увидела, как он идет с собакой.

Если какие-то сомнения в том, что все это выдумка и оставались, то последняя фраза Сенты рассеяла их полностью. Джерард Арнэм с собакой! Филипп вспомнил, как в тот роковой день мать сказала, что Джерард не любит собак, поэтому не стоит брать с собой Харди. И тогда Филипп решил задать Сенте вопрос, как полицейский, который пытается нащупать то, чего лжец, возможно, не продумал.

— С какой собакой?

— Маленькой такой, черной, — последовал незамедлительный ответ: подробности были у нее наготове. — Скотч-терьер, так они называются? Будь это большой свирепый доберман, Филипп, я, наверное, не смогла бы сделать того, что сделала. Я выбрала Арнэма потому, ну, потому что он твой враг. Ты говорил об этом, вот и я остановилась на нем.

Филипп захотел спросить, как выглядит Арнэм, но вспомнил, что было в предыдущий раз, когда он усомнился в правдивости слов Сенты, и стал думать, как сформулировать вопрос по-другому.

— Знаешь, интересно, что девушка, если встретит в лесу незнакомого мужчину, сильно испугается, — продолжала Сента, — а мужчина ничуть не боится, когда к нему подходит девушка. Я подошла, держась за глаз, сказала, что что-то в него попало, он болит и я ничего не вижу, что мне страшно. Хитро я придумала, да?

— Он ведь очень высокий, — Филипп гордился собой: он помнил подобный ход в каком-то телесериале. — Ему, должно быть, пришлось нагнуться, чтобы заглянуть тебе в глаз.

— Да, пришлось, пришлось, — Сента закивала довольно. — Он нагнулся и поднял мое лицо к свету, чтобы посмотреть, что там в глазу. — Тут Филипп улыбнулся, ведь догадка его подтвердилась: Арнэм-то не выше пяти футов росту, а то и ниже. — Он стоял ко мне так близко, как ты сейчас. Я знала, куда нанести удар. И вонзила стеклянный кинжал ему в сердце.

— Что вонзила? — переспросил Филипп, чувствуя, что его уже забавляет эта изобретательность.

— Неужели я никогда не показывала тебе свой венецианский кинжал? Он из муранского стекла, острый как бритва. Когда вонзаешь его, рукоятка отламывается и остается только след. Жертва даже не истекает кровью. У меня было два таких, но первый я использовала на что-то еще, теперь вот и второго нет. Я купила их в Венеции, когда путешествовала. Но мне жаль собаку, Филипп. Она подбежала к мертвому хозяину и заскулила. Это было ужасно.

Он никогда не был в Венеции, мало знал об этом городе и еще меньше — о муранском стекле. Пришлось сдержаться, чтобы не спросить, надела ли Сента карнавальную маску с клювом и черный плащ.

— Завтра сообщение об этом будет во всех газетах, — говорила она, — я их не часто просматриваю, но завтра обязательно куплю какую-нибудь, чтобы прочитать. Нет, не так! Я лучше поднимусь к Рите и Джейкопо и посмотрю новости по телевизору.

Но сначала она примет у них ванну. Крови скорее всего нет, но в любом случае она не чувствует себя чистой после того, что совершила. А чтобы кровь была не видна, она надела темно-красную блузку. Если пятна и есть, но, наверное, совсем мелкие: Сента тщательно осмотрела все вещи, пока ехала в поезде.

Филипп пошел за ней наверх, сначала на первый, потом на второй этаж. Раньше он никогда не был в этой части дома. Там то же безнадежное запустение, убожество и пыль. Он окинул взглядом комнату: незаправленная кровать завалена пластиковыми мешками, из которых торчит одежда. У стен громоздятся картонные коробки из-под банок с консервами. Мухи, жужжа, вьются вокруг лампочек, на которых нет абажуров. Сента пошла в ванную — там стены и потолок были ярко-зеленые, а линолеум разноцветный. Снятую одежду она бросила в кучу на пол.

Произошло непредсказуемое: Филипп обнаружил, что не испытывает к ней никакого влечения. Он смотрел на раздетую, несомненно красивую девушку — и ничего не чувствовал. Она была даже не как картина, даже не как фотография — она была так же асексуальна, как каменная Флора. Филипп закрыл глаза, потер их кулаками, снова открыл и посмотрел, как Сента погружается в воду — и опять ничего не ощутил. Лежа в ванне, Сента рассказывала, как возвращалась на метро, как сначала боялась, что за ней кто-то следит, как потом ею овладела навязчивая идея, будто где-то на одежде есть пятно, как она рассматривала свои пальцы, ногти. Филиппу стало страшно, и с этим ничего нельзя было поделать. Сента говорила о том, к чему он испытывал особенное отвращение, — о преступлении, о том, что показывают в триллерах, об омерзительном насилии.

Не в силах оставаться с ней в ванной, Филипп пошел бесцельно бродить по комнатам. Сента позвала его ласково, но так, словно ничего между ними не было, словно он обычный гость.

— Пойди посмотри на последний этаж, я там когда-то жила.

Филипп поднялся наверх. Помещения там были меньше и теснее, потолок скошен. На этаже располагались три комнаты, без ванной, но с уборной и небольшой кухней, где в углу стояла очень старая плита, а еще была ниша, в которой, возможно, когда-то помещался холодильник. Все окна закрыты, и на одном из подоконников стояла зеленая винная бутылка — та, которую видно с улицы. Из-за духоты и пыли создавалось впечатление, что окна здесь не открывали месяцами, годами. Солнце светило ярко, но казалось, что оно очень далеко: грязное стекло висело пеленой тумана между комнатой и миром снаружи. Крыши Куиннс-парка и Кенсала выглядели как выцветшие или засвеченные фотографии.

Филипп поднялся наверх не просто так. Он пришел побыть наедине с болью и страхом, но теперь отвлекся и прохаживался по этажу в каком-то изумлении. Грязь поражала, хотя к мусору в этом доме он вроде начал привыкать, запах стоял густой, где-то пахло горелой резиной, где-то — рыбой и чем-то сладким; в уборной с побуревшим унитазом вонь была резкой и кислой, как от гнилого лука. Но на этаже есть комнаты, это — жилье. Филипп по привычке обратил внимание на большие шкафы с дверями, обшитыми панелями, половицы, раковину из нержавеющей стали, карниз для занавесок и кое-что из мебели.

Сента позвала его. Спустившись, он спросил:

— Почему ты переехала в подвал?

Она засмеялась, как всегда мелодично:

— Ах, Филипп, видел бы ты свое лицо! Ты, кажется, меня осуждаешь, — Сента постаралась улыбнуться, — но мне не нравилось подниматься так высоко по лестнице. Да и что делать со всеми этими комнатами?

Она вытерлась, надела серебристое платье с серым цветком, и они отправились обедать. Доехали до Хэмпстеда и уселись в летнем кафе, где ели булочки, сыр, салат и пили игристое розовое «Ламбруско». Потом пошли гулять по парку, и Филипп тянул время, чтобы отдалить возвращение на Тарзус-стрит. Он чувствовал, что вряд ли сможет заниматься с ней любовью. Он был опустошен: то, что казалось большой любовью, пропало, исчезло. И чем больше говорила Сента — а говорила она обо всем подряд: о богах и людях, о магии, об убийствах, о том, что общество называет преступлением, о себе, о нем и об их будущем, о своем прошлом, об игре на сцене — тем хуже становилось Филиппу. Его холодная ладонь вяло лежала в ее теплой руке.

Филипп предложил пойти в кино, в «Эвримен» или «Скрин» в Бакхерст-Хилле, но Сента хотела домой. Она всегда хотела к себе. Ей нравилось сидеть взаперти под землей. Не потому ли она переехала в подвал, что наверху чувствовала себя слишком уязвимой?

Они легли рядом, и Сента заснула. Филипп вздохнул с облегчением, хотя и понимал, что оно временное. Он обнял Сенту и почувствовал, как в такт дыханию поднимается и опускается ее тело. Она живая. Но страсти в нем было не больше, чем если бы рядом лежала мраморная статуя в натуральную величину.

Теперь его очередь оставить записку. «Увидимся завтра. Спокойной ночи». Он еще не написал «с любовью», но напишет: «Со всей любовью, Филипп». Он осторожно встал, чтобы не потревожить ее сон, закрыл окно и ставни. Сента, лежащая на постели, очень красива: глаза закрыты, длинные медные ресницы покоятся на белой коже, как мотыльки, сомкнутые губы словно высечены из мрамора, с щербинками в уголках, как у Флоры. Он поцеловал ее и вздрогнул: ему показалось, что он целует смертельно больную или труп.

Перед уходом Филипп удостоверился, что ключи на месте, в кармане. Но в глухом резком звуке, с которым за ним закрылась входная дверь, он услышал что-то вроде финального аккорда. Впрочем, нет, ничего не закончилось. Все только начинается.

На самом деле Арнэм не был маленького роста. Нельзя назвать невысоким человека ростом метр шестьдесят. Это только Филиппу, который намного выше, может так казаться. Арнэму не нравились собаки, да, но теперь-то он женат. А если это собака жены? Может, его жена любит собак, и у нее еще до замужества был скотч-терьер. Если бы Арнэм женился на Кристин, они оставили бы Харди, нет никаких сомнений. Филипп думал обо всем этом по дороге домой. В гостиной он застал Фи с Дареном и Кристин. Они смотрели телевизор.

Сейчас будут новости, короткий воскресный выпуск. Филиппа уже подташнивало. Сам бы он не стал включать телевизор, он не хочет ничего знать, но теперь уже поздно, надо остаться и все выяснить. Его тревогу усиливали постоянные восклицания Дарена, который подгонял диктора, чтобы тот побыстрее все отчитал и перешел к новостям спорта. Об убийстве не сообщили, вообще ни об одном, и Филиппу полегчало. Он спросил себя, можно ли быть таким глупым и хотя бы на минуту поверить в то, что Сента кого-то убила, Сента — маленькая, хрупкая, с детскими пальчиками!

— Черил говорит, ты ухаживаешь за Стефани? — спросила Фи, закуривая. От дыма Филиппа затошнило. — Это правда?

— Это ее фантазии, — ответил он. — А ты, значит, видела Черил?

— А что в этом удивительного? Она здесь живет.

Филипп собирался поговорить о Черил с Фи. Старшая сестра — самый подходящий человек. Но не сейчас, не сегодня. Он сделал себе бутерброд с ветчиной, выпил чашку растворимого кофе и вызвался прогуляться с Харди по кварталу. Пес бежал впереди, и Филипп вернулся к мыслям об Арнэме. Вот Арнэм лежит мертвый, а его собачка скулит над остывающим телом. Беда в том, что Сента описала эту сцену слишком ярко, смакуя подробности. А он теперь думал об этом и не мог ничего с собой поделать. Кошмары поселились в его сознании. Ночью ему снились стеклянные кинжалы. Вот он в Венеции, бредет по набережной, сворачивает за угол и видит, как на какого-то мужчину набрасывается некто в плаще и в маске, замахивается кинжалом, идеально, зловеще прозрачным, вспыхивающим в лунном свете. Убийца исчезает, Филипп бросается к упавшему навзничь человеку, рука которого свисает над темной водой. Ищет рану, но там, куда вонзился нож, ничего нет — только что-то вроде царапины от кошачьих когтей. Однако мужчина мертв, и тело его быстро остывает.

Всю прошлую неделю Филипп не читал газет. Он не хотел знать, нашла ли полиция убийцу бродяги Джона Сиднея Крусифера. Стараясь вычеркнуть эту историю из памяти, он избегал всего, что могло быть связано с этим делом, любого источника, который мог раскрыть какие-то подробности. Телевизор он и так почти не смотрел с тех пор, как помирился с Сентой, а теперь еще и понял, что не поставил в машину новую магнитолу только потому, что не хотел слушать выпуски новостей.

Это страусиное поведение допустимо, когда на карту поставлено что-то несущественное. Но сегодня нельзя проигнорировать газеты, необходимо узнать обо всем наверняка. По пути в Хайгейт, где «Розберри Лон» проектировала две ванные комнаты в доме одной актрисы, Филипп остановился и купил в киоске три утренние газеты. Машина стояла в неположенном месте, но ему не терпелось узнать новости как можно скорее. Нужно только быть начеку и не пропустить момент, когда покажется полицейская машина.

За воскресенье произошло два убийства, одно в Вулверхемптоне, другое в Хэно-Форест, Эссекс. Каждая из трех газет приводила подробности, но ни одна не предлагала никаких версий. Окажись убитые женщинами, в особенности молодыми, все было бы иначе. Но это были мужчины — газетам они не так интересны. Имя убитого в Хэно-Форест не называлось, указан был только его возраст — за пятьдесят. Тело нашел лесник. Ни в одной из газет не писали о причине смерти или о способе убийства.

Филипп ехал к дому Оливии Бретт — молодой актрисы, получившей феноменальную популярность благодаря роли в одном телесериале. Ее постоянно приглашали сниматься. Она была очень худая, почти тощая, с волосами, покрашенными в такой же цвет, как у Сенты, но более короткими, более тонкими и не такими блестящими. Оливия была лет на десять старше Сенты, но из-за толстого, как блин, слоя макияжа выглядела еще старше. Она спросила Филиппа, как его зовут, обращалась к нему по имени, еще говорила ему «дорогой» и попросила называть ее Олли: все ее называют именно так. О, она обожает ванные комнаты, которые делают в «Розберри Лон»: это лучше, чем все, что она видела в Беверли-Хиллз. Ей безумно нравится цвет, цвет — вот что делает жизнь стоящей. Не хочет ли он чего-нибудь выпить? Она-то не будет, она пьет только «Перье», потому что толстеет так стремительно, что скоро ей будут предлагать исключительно роли тучных бабушек.

Чувствуя, как голова идет кругом от всех этих разговоров, Филипп, отказавшись от угощения, поднялся наверх, чтобы взглянуть на те две комнаты, из которых предстояло сделать ванные. Это всего лишь предварительный осмотр, еще рано делать даже замеры. Филипп стоял в одной из них, уже используемой в качестве ванной комнаты, изучал старомодную обстановку и выглянул в окно. Внизу, раскинувшись у подножия северных холмов, лежал Лондон. Чигвелл ведь к Лондону относится, не к Эссексу? Он вспомнил, что на Центральной линии метро есть станция «Хэно». Сента упоминала лес. Она его имела в виду — Хэно-Форест? Это и есть тот перелесок около дома Арнэма?

Убитому мужчине лет примерно столько же. Сенте, такой миниатюрной, человек ростом пять футов может показаться высоким. Ну прекрати, сказал себе Филипп, прекрати. Это все ее фантазии, выдумки. С тем же успехом можно считать сон про мужчину, заколотого стеклянным кинжалом, явью. Да и где Сенте взять стеклянный кинжал? Такие вещи нельзя купить легально. Тихий голос шепнул ему: но она ведь что-то выдумывает, а что-то нет, ты же сам знаешь. Она действительно окончила театральный институт — но не Королевскую академию драматического искусства. Она действительно путешествовала — но не так много и далеко, как рассказывала.

Оливия Бретт куда-то ушла, а у лестницы Филиппа уже ждала экономка с суровым лицом — чтобы проводить, как она выразилась, «из помещения». Это не Арнэм, говорил себе Филипп, ты же знаешь, это не он, что ты нервничаешь по пустякам. Единственный выход сейчас — выбросить все из головы, забыть об этом точно так же, как о Крусифере. Не покупай вечером газету, не смотри новости. Если хочешь с этим справиться, то должен показать ей, что ее выдумкам никто не верит, что фантазировать — это несерьезно и что сам ты не будешь ничего сочинять и потакать ее фантазиям. Нельзя было допускать этого.

Но стоит вспомнить, что происходило, когда он возражал, когда старался не поддаваться: она не желала его видеть. А будет ли он огорчен, если Сента не захочет с ним встречаться? От этого чудовищного, предательского сомнения Филиппа бросило в холод. Невозможно любить кого-то так, как он любил Сенту, а потом в пять минут потерять интерес только из-за лжи и какой-то выдумки. Ведь так? Ведь так?

В тот вечер у него не было мысли не поехать на Тарзус-стрит. Двигаясь по холму Шут-Ап, он говорил себе, что теперь знает, почему плохо лгать и фантазировать: это приносит слишком много неприятностей, страданий и боли. Он купил Сенте вина и шоколадных конфет. Это уже взятка, Филипп чувствовал это.

Проезжая по Сизария-гроув, он вдруг обеспокоился судьбой Джоли. Бродяга никогда не оставлял свой пост на такое продолжительное время. А ворота церкви снова заперты, паперть пуста. Еще неделю назад ничто не остановило бы Филиппа, когда он мчался к Сенте. Теперь все по-другому. Он абсолютно готов и даже доволен отложить встречу на полчаса и отправиться на поиски Джоли.

Джоли говорил, что часто бывает еще и на Илберт-стрит. Эта длинная улица соединяла Третью авеню с Килбурн-лейн. Филипп двигался по ней, объезжая припаркованные машины. Был душный безветренный вечер, несомненно, предвещавший теплую ночь, такую, что Джоли с удовольствием спал бы на улице с не меньшим комфортом, чем в дверном проеме или на пустыре. Из-за стоящих вплотную машин увидеть тротуар было невозможно. Филипп припарковался и пошел искать бродягу. Джоли нигде не было. Филипп свернул с центральной улицы и попал в убогий мрачный квартал. Солнце уже садилось, оставляя на дымчато-сером небе красные полосы-перья. К Филиппу опять вернулось чувство, что его судьба зависит от Джоли. А тот исчез.

Филипп вернулся на Тарзус-стрит, и желание идти к Сенте пропало окончательно. Зачем он сказал, что кого-то убил? Почему же он был таким болваном? Он ведь описывал ей убийство так поверхностно, так небрежно, только чтобы отделаться, — любой бы понял, что история выдумана от начала до конца. Нет сомнений, Сента не поверила ему. Филипп переступал порог дома медленно, будто превозмогая усталость. Совсем как несчастный муж, возвращающийся домой к галдящим детям и сварливой жене.

Лестница в подвал была напоена ароматом китайских палочек. Он зашел в комнату. Ставни заперты, лампа включена. Невыносимо душно, а еще этот подавляющий пряный запах. Сента лежала на постели ничком, обхватив голову руками. Когда Филипп вошел, она вздрогнула. Он тронул ее за плечо и позвал. Сента медленно перевернулась на спину и посмотрела на него. Ее помятое лицо, залитое ручьями слез, сморщилось от рыданий. Подушка была мокрой, то ли от слез, то ли от пота.

— Я думала, ты не придешь. Я думала, ты больше не вернешься.

— Ах, Сента, я, конечно, вернулся, конечно, пришел.

Он обнял ее, прижал к себе, как напуганного плачущего ребенка. Что с нами произошло? Что мы натворили? Мы были так счастливы. Зачем мы все испортили ложью, этими играми?

Филипп пошел в библиотеку и стал искать в телефонном справочнике, где среди прочего были номера в Чигвелле, имя Джерарда Арнэма. Не нашел. Справочник не новый, поэтому телефона Арнэма в нем, естественно, нет: он же переехал не больше полугода назад. Можно, конечно, узнать и другим способом, но тут Филипп задумался: а что сказать, если трубку возьмет не Арнэм, а кто-то другой, например жена? Не спрашивать же, жив ли ее муж.

С тех пор как Сента сказала ему, что убила Арнэма, прошло три дня. За это время она стала другой, стал другим и он. Они поменялись ролями. Теперь дистанцию держал Филипп, а плакала и льнула к нему Сента. Она говорила, что убила ради него врага, а он, вместо того чтобы испытывать благодарность, ненавидит ее за то, что она совершила. Все было именно так, за исключением того, что Филипп прекрасно знал, что Сента не убивала Арнэма, а только придумала это. Копаясь в себе, он понял причину своей неприязни: Сента гордится тем, что убила кого-то особенно жестоко. Или не в этом дело? Может, он просто не уверен в том, что Сента не убивала, и в глубине души боится, что она действительно совершила преступление?

Филипп уже знал из газет, что в убитом в Хэно-форест опознали Гарольда Майерсона, пятидесяти восьми лет, технического консультанта из Чигвелла. То, что он из Чигвелла, — чистое совпадение, вот и все. Гарольд Майерсон не Джерард Арнэм. Арнэм ведь не может жить под двумя фамилиями, да он и моложе. А помимо этого убийства на Британских островах в прошлое воскресенье произошло только одно: в Вулверхемптоне двадцатилетнего парня зарезали в драке около паба.

Филипп знал обо всем этом, потому что просмотрел в понедельник три утренние газеты и вечернюю, во вторник купил и внимательно изучил еще три. Все свидетельствовало о том, что в воскресенье Сента ничего не совершила и Арнэм наверняка жив, а Филипп повел себя глупо, вообразил бог знает что. Тот, с кем ты знаком, не может убить. Это может сделать только человек из другого мира.

Филипп старался убедить Сенту, что виной всему тревога, просил ее снова обстоятельно рассказать ему всю историю, надеясь найти какую-то зацепку, нестыковку, обнаружить расхождения с первоначальной версией.

— Когда ты была у него? Ты говорила, что по утрам ездила в Чигвелл и следила за его домом?

— Я ездила во вторник и в пятницу, Филипп.

Он давился словами, но все-таки выговорил:

— Во вторник — это на следующий день после того, как я признался, что убил Джона Крусифера. Я приезжал вечером в понедельник и рассказал, что предыдущей ночью совершил убийство.

— Правильно, — сказала Сента, — и я поняла, что пора. Как только ты сделал это, я почувствовала, что нужно готовить свой план. Я очень рано встала, спала совсем мало, поехала туда на метро и начала наблюдать за домом. Я увидела, как женщина в халате открыла дверь и взяла с порога бутылку молока. У нее крупный нос и большой рот, спутанные волосы.

Филипп вздрогнул. Он вспомнил, как в витражном окне в виде герба увидел жену Арнэма. Сента, которая сидела рядом на постели, подогнув ноги и обвив руками его шею, прижалась к нему:

— Я прекрасно себя почувствовала, увидев ее. Я подумала: эта та женщина, на которой он женился, хотя должен был жениться на матери Филиппа. Ну и поделом ей, говорила себе я, ее муж умрет, а она останется вдовой. Нехорошо уводить чужих мужчин. Если кто-то попытается отбить у меня тебя, я убью, без всяких раздумий. Я расскажу тебе один секрет, связанный с этим, но не сейчас, позже. У меня не будет от тебя тайн, Филипп, и у тебя от меня тоже — никогда.

Арнэм вышел со своей собакой в восемь. Он дошел с ней до той рощи, завел туда, а потом повел назад. Это заняло двадцать минут. Но я не уехала, а продолжила наблюдать, и через некоторое время он снова вышел из дома, в костюме, с портфелем, а она, по-прежнему в халате, провожала его. Он поцеловал ее, и она обняла его вот так.

— И ты приезжала еще в пятницу.

— Да, Филипп, я приехала в пятницу, чтобы выяснить, всегда ли он там гуляет. Я подумала, вдруг собаку иногда выводит она, Воришка. Мне нужно было как-то называть их про себя. Тебе это кажется странным? Я звала его Джерри, ее — Воришка, а собачку — Уголек, потому что она черная. Я подумала, вдруг окажется, что Уголька по воскресеньям выгуливает Воришка. Тогда я просто так сюда промотаюсь и придется вернуться в понедельник, так ведь?

Филипп почувствовал, что не вынесет рассказа об ударе кинжалом. Когда Сента уже добралась до того, как подошла к Арнэму и сказала, что ей что-то попало в глаз, Филипп перебил и спросил, почему ей казалось, что за ней могут следить в метро.

— Все из-за старухи на платформе. Никогда в жизни я не ждала поезда так долго, а она все время на меня таращилась. Я подумала: на мне есть кровь? Но не увидела ни одной капли. Да и как можно заметить кровь, если на мне темно-красная блузка? А когда подошел поезд, я села, сняла кепку и распустила волосы. Старухи рядом не было, она ехала в другом вагоне, но вокруг стояли люди, и тогда, Филипп, я стала рассуждать: допустим, она приняла меня за парня, но окружающие могут подтвердить, что в вагоне ехала девушка, тогда все поймут, что здесь есть какая-то связь, и это покажется подозрительным. Ты не думаешь, что полиция сюда уже приехала бы? Приехала бы, да?

— Тебе не нужно бояться полиции, Сента.

— Нет, я не боюсь. Я прекрасно понимаю, что полицейские — всего лишь представители общества, правила которого ничего не значат для таких людей, как мы. Я не боюсь, но нужно быть начеку, нужно иметь алиби.

Если бы это не было так мерзко, то можно было бы усмотреть что-то комическое в том, как полиция выслеживает Сенту, такую крошечную, невинную, с большими одухотворенными глазами, мягкой чистой кожей, детскими ладонями и ступнями. Филипп обнял ее и начал целовать. Он гнал страшные мысли прочь. А может, он просто сумасшедший, на миг позволивший себе поверить этим искусным фантазиям? Тем не менее, открывая вторую бутылку вина и освобождая конфету — он купил вишню в шоколаде — от обертки из красной фольги, Филипп попросил Сенту вспомнить и рассказать поподробнее, как она следовала за Арнэмом от дома до того перелеска.

В подвале темнело быстрее, чем наверху. Здесь было еще и душно, запах пыли смешивался с ароматом масла пачули. В этот час при слабом свете большое зеркало, висящее на стене, выглядело как зеленоватая водная гладь, отражения на которой были нечеткими. На зеркале обнаружилось жирное, как будто перламутровое, полупрозрачное пятно. Кровать со смятыми коричневыми простынями, подушками и одеялом напоминала скорее холмистую местность с глубокими лощинами. Филипп остановил Сенту, когда она собралась включить лампу, и привлек к себе, скользя руками под тонкой черной юбкой, свободной марлевой блузкой. Ее кожа была гладкой и нежной, как теплый шелк. В темноте, разбавленной лишь слабым зеленоватым светом, пробивавшимся сквозь полузакрытые ставни, Филипп представлял себе Сенту такой, какой она была до всех страшных признаний, такой, как в те два раза в его постели.

Так, и только так, закрыв глаза, можно было заниматься с ней любовью. Теперь фантазировать учился он.

Посреди ночи Филипп проснулся. Вообще он заранее решил, что сегодня не поедет домой. По меньшей мере раз в неделю Филипп не ночевал дома, а как раз вчерашний вечер и ночь он провел с матерью. Но дело было в том, что у него уже появилась привычка вставать, одеваться и тихо уходить. И вот он проснулся, хотя идти никуда не нужно.

Сента спала рядом. Желтый свет уличных фонарей падал на ее лицо и делал серебристые волосы медно-золотыми. Форточка была отворена, и ставни приоткрыты. Раньше в это время наверху играла музыка и танцевали, но теперь Рита и Джейкопо куда-то уехали. Старый, понемногу ветшавший дом с замусоренными, загроможденными и захламленными комнатами на последнем этаже был пуст — только Филипп и Сента. Она дышала ровно и почти бесшумно, ее полураскрытые губы были бледны, как морская раковина.

Филипп закрыл ставни и сходил налить себе стакан воды из перевязанного медного крана. Когда он вернулся, Сента уже проснулась и сидела в постели, накинув на плечи белую шаль с бахромой. Теперь горел свет, яркий и резкий. Из-за дыр в пергаментном абажуре на потолке был пятнистый узор. Сента, должно быть, поставила лампочку помощнее, и непривычно освещенная комната предстала во всех подробностях запустения: пыль на деревянном полу, как пух, собравшаяся в серые комочки по плинтусам, паутина, темные залежи песка на карнизах, плетеный стул с вылезшими прутьями, потемневшие застарелые пятна и капли на ковре и подушках. Я должен вытащить ее отсюда, думал Филипп, так жить нельзя. Теперь, когда включили свет, пробудилась от сна и зажужжала вокруг липкого горлышка бутылки муха. Сента сказала:

— Я проснулась. Хочу тебе кое о чем рассказать. Помнишь, я говорила, что у меня есть один секрет, который я раскрою позже? Насчет того, как женщины уводят мужчин.

Филипп лег. Ему хотелось только спать. Он понимал, что до того момента, когда нужно будет проснуться, вылезти из кровати, кое-как умыться, одеться и поехать на работу, осталось всего пять часов. Но думать о какой-то ничтожной ерунде, о том, что он забыл взять чистые трусы и майку, сейчас было нелепо. И нелепо вдвойне после того, что заявила Сента:

— Ты же знаешь, Филипп, что ты у меня не первый, да? Как жаль, что я не сохранила себя для тебя, но прошлого не воротишь. Даже Бог не может изменить ход истории — ты знаешь об этом? Даже Бог. Я была влюблена в одного человека, по крайней мере, мне так казалось. Теперь я понимаю, что на самом деле не любила его, сейчас-то я знаю, что такое любовь на самом деле…

Этот человек — нет, в общем-то, мальчик, еще мальчик… Появилась девчонка, которая собиралась отбить его у меня, и на какое-то время ей это удалось. Он, может, и вернулся бы в конце концов, но я не приняла бы его. Нет, после нее — нет. И знаешь, Филипп, что я сделала? Я убила ее. Это моя первая жертва. Я потратила на нее свой первый кинжал из муранского стекла.

Она сумасшедшая? Или издевается? Что же у нее в голове, если ей так нужно выдумывать подобные сказки?! Чего она добивается?

— Сента, выключи свет, — сказал он. — Мне нужно поспать.