Подружка невесты

Глава 5

Этот район Лондона на самом западе Западного Килбурна и севере Хэрроу-роуд Филипп почти не знал. Уже темнело, и после дождя на улицах никого не было. Напротив окруженного высокой кирпичной стеной длинного здания школы начала века располагалась бесплатная столовая для неимущих. На ступеньках стояла очередь — мужчины и одна пожилая женщина с сумкой на колесиках, в которой сидела собака. Филипп проехал мимо церкви, высившейся посреди кладбища, темного и густого, как лес, и повернул на Тарзус-стрит.

Только платаны с набухшими почками, которые вот-вот превратятся в листья, делали менее заметными трещины в асфальте и покосившиеся заборы и не давали этой улице окончательно выглядеть трущобой. Свет фонарей золотил нежные распускающиеся листья, тени были остроконечные, как лоза. Дом, где жила Сента, стоял в ряду темно-фиолетовых кирпичных зданий. Окна в нем были плоские, прямоугольные, будто вдавленные в стену. Десять ступенек вели к тяжелой деревянной двери с декоративными вставками, когда-то давно покрашенной в темно-зеленый цвет, а теперь такой разбитой и испещренной дырками, что казалось, будто кто-то использовал ее в качестве мишени. С этих ступенек можно было посмотреть через штукатуренную невысокую стену, служившую лестнице балюстрадой, и в подвальное окно увидеть помещение, забитое всяким хламом: консервными банками, бумагой, апельсиновой кожурой.

Сента отперла дверь. Дом был большой, трехэтажный, но, очутившись внутри, Филипп сразу почувствовал, сам не зная как, что они в нем одни. Это, конечно, не значило, что весь дом принадлежал Сенте. Два велосипеда у стены, кипа «макулатурной» почты на коричневато-красном столе говорили об обратном. Все двери были закрыты. Сента повела Филиппа по коридору и потом вниз по лестнице в подвал. Запах этого дома был новым для Филиппа. Он не мог точно его определить, мог только сказать, что это едва уловимый запах скопления застаревшей грязи, которую никогда не убирали, даже не перемещали из угла в угол или с одной поверхности на другую: засохших крошек, ненужных вещей, мертвых насекомых, паутины, нечистот и испражнений, давно пролитых жидкостей, шерсти зверей и их помета, пыли и сажи. Запах распада.

Подвал когда-то был отдельной квартирой. По крайней мере, так казалось. Все его комнаты, кроме одной, использовались для хранения разных вещей, которые отчасти и создавали этот запах. Там стояла старая мебель и ящики с бутылками и банками, лежали ворохи старых газет и сложенные стопками потемневшие вещи — когда-то это были шерстяные одеяла, но годы превратили их в серую, осыпающуюся, покрытую пылью массу. Уборную с унитазом и сливным бачком наверху отделяла натянутая наспех душевая занавеска. За ней же были колченогая ванна и один-единственный медный кран с холодной водой, покрытый зеленой коркой и перевязанный тряпками.

Комната Сенты, расположенная в передней части дома (ее окно выходило на улицу), оказалась единственным жилым помещением. Почти все пространство занимала большая кровать, шести футов шириной, с продавленным матрасом. Фиолетовые простыни и наволочки пахли так, будто их не меняли очень давно. Еще в комнате было огромное зеркало в раме, украшенной гипсовыми херувимами, цветами и фруктами, от которых откололись или совершено исчезли и позолота, и отдельные детали — веточки, лепестки.

На низком столике Филипп увидел догоревшую свечу в блюдце, полном воска, и пустую бутылку из-под вина. На плетеном стуле, увешанном ненужными вещами, стояло увядающее растение в медной кадке, полной пыли. Никаких штор — только деревянные ставни, сквозь которые пробивался бледный сероватый свет, но его было недостаточно. Сента зажгла лампу с пергаментным абажуром, отделанным бахромой. В тот первый вечер, с изумлением оглядывая комнату и оттого чувствуя себя неуверенно, Филипп спросил у Сенты, чем она занимается.

— Я актер.

— То есть актриса?

— Нет, Филипп, не актриса. Ты ведь не называешь никого медичкой или адвокатшей, правда?

Он уступил.

— Ты снималась на телевидении? Я мог тебя где-нибудь видеть?

Она усмехнулась добродушно и снисходительно:

— Я училась в Королевской академии драматического искусства. А сейчас жду роли, которая нужна таким, как я, чтобы заявить о себе с самого начала. Возьмись я за первую попавшуюся роль, это повредило бы моей репутации. Ты так не думаешь?

— Не знаю, — ответил Филипп, — я в этом не разбираюсь.

— Я тебя научу. Мне хочется, чтобы у тебя было свое мнение обо мне, Филипп. Самым важным для меня, для нас будет то, что мы думаем друг о друге. Главным содержанием нашей жизни будет духовный обмен.

Однако ничего духовного в этот вечер не произошло. Вскоре они забрались в постель. Лежа в кровати Сенты, можно было видеть ноги прохожих за окном, а прохожие без труда увидели бы лежащих, стоило только нагнуться. Сента засмеялась, когда Филипп встал, чтобы прикрыть ставни, но он все-таки сделал это. В тусклом, коричневатом свете лампы на их движущихся телах, предающихся любви, мерцал загадочный золотистый глянец. Рвение Сенты казалось неутомимым, изобретательность — безграничной. То она выглядела сосредоточенной и серьезной, даже хмурой, то начинала звонко, безудержно смеяться. Филипп уже любил ее смех и странный, звонкий, но не визгливый голос, спокойный и чистый.

В полночь он собрался встать и пойти домой, но Сента — Сента использовала и подавляла его, поглощала и упрекала, сжимала и заманивала, отпускала только с огромным нежеланием, чуть не изрыла своими детскими, но сильными пальцами и натерла языком, шершавым, как у кошки. Он захныкал, вздохнул и уснул. Последнее, что она сказала, прежде чем он провалился в сон, звучало так:

— Я не просто хочу, чтобы ты был рядом, Филипп, я хочу быть тобой.

На следующее утро, в воскресенье, он, проснувшись только в девять, явился домой к десяти. Мать и Черил уже собирались звонить в полицию.

— Я подумала, — сказала Кристин, — как это будет ужасно, если я останусь без сына, ведь я уже осталась без дочери.

Она ни о чем не спрашивала Филиппа, и это не было проявлением такта или осторожностью. Просто теперь, когда сын вернулся, Кристин не думала о том, где он мог быть и чем заниматься.

В гостиной Филипп увидел, что открытка исчезла. Неужели потому, что он или Фи поговорили с матерью об этом? На ковре, напротив камина, лежал крохотный помятый розовый бутон, наверное выпавший из венка или букета одной из подружек невесты. Может, из венка Сенты? Все-таки странно, что о Сенте даже не думается в сентиментальном или романтическом ключе: чтобы вспоминать о ней, цветок не нужен. Филипп поднял бутон, понюхал — запах ни о чем ему не говорил. Да почему он должен был ему что-то сказать? Он вместе с Сентой, будет с ней вновь этой ночью, у него есть настоящая женщина, женщина с подернутыми серебром волосами…

В комнату вошла Черил и вручила брату пятифунтовую банкноту. Филипп чувствовал себя совершенно иначе по сравнению со вчерашним днем: еще четырнадцать или пятнадцать часов назад он был абсолютно другим человеком, а теперь возможные неприятности Черил отодвинулись очень далеко, перестали быть его заботой.

— Спасибо, — Филипп произнес это так задумчиво, что сестра пристально посмотрела на него. Он с радостью рассказал бы ей о Сенте. Конечно, с еще большей радостью он рассказал бы о ней Фи, не будь та сейчас на пути в Сент-Питер-порт. Но ведь Сента попросила никому не говорить:

— Я пока не хочу, чтобы кто-то знал о нас, Филипп. Не сейчас. Какое-то время это должно быть нашей святой тайной.

Прошла неделя. Они виделись каждый день. Филипп сказал, что не будет ночевать дома до вторника, по крайней мере сегодня и завтра, потому что из «Розберри Лон» его послали участвовать в одном проекте в Винчестере и там для него снят номер в гостинице. Он только сейчас осознал, что это очень ценно — иметь такую мать, как Кристин. Неопределенность ее реакций и отрешенность, которые раньше раздражали и, хуже того, тревожили (он ведь понимал, как это может сказаться на ее благополучии), ее очевидное незнание заурядных условностей Филипп воспринимал теперь как божий дар.

У Сенты не было телефона. На том столике в коридоре, спрятанный под ненужной почтой, правда, стоял аппарат, но редко дома был кто-нибудь, кто бы снял трубку. Там наверняка жили другие люди, но Филипп ни разу их не видел, хотя однажды ночью его разбудила музыка и топот ног наверху. Он приходил домой, ел то, что приготовила ему мать, гулял с Харди, а потом ехал в Килбурн. Большим облегчением для него было услышать от Кристин, что она подумывает о том, чтобы провести вечер с другом. Не против ли он? А ужин она оставит. Друг — это тот мужчина, с которым Кристин познакомилась на свадьбе Фи. Сколько всего важного произошло на одной свадьбе!

Филипп попросил мать не беспокоиться о еде, сказав, что не будет ужинать дома. С работы он поехал сразу к Сенте, они впервые вместе пойдут ужинать в ресторан — серьезная перемена, похоже на настоящую жизнь. Филипп оставил машину на улице, немного волнуясь, ведь район неблагополучный. Побежал в подвал, сердце его, как и всякий раз, учащенно билось. Здесь, на лестнице, вонь была сильна, как нигде в доме. Но за дверью Сенты все куда-то исчезало. Там сырой и резкий запах гнили сменялся благовонием ароматических палочек, которые всегда курились в ее комнате. Сента, наверное, как обычно, ждет его, сидя по-турецки на подоконнике или на полу. Правда, однажды она полулежала на кровати, как «Олимпия» Мане — эту картину Филипп знал по открытке, присланной когда-то Фи.

Пойти с Сентой в ресторан было настоящим событием. Филипп узнал, что Сента не просто вегетарианка, а строгая вегетарианка. К счастью, он выбрал индийской ресторан. На Сенте было какое-то странное старое платье, которое, быть может, носила еще ее бабушка, серое с серебряными нитями, без пояса, с помятой розой из серого шелка на груди. Ее волосы висели как вуаль, специально подобранная к платью. Глаза она накрасила зеленым, помаду выбрала темно-фиолетовую. Филипп до конца не понимал, нравится ли ему наряд Сенты, но смущался и волновался, когда смотрел на нее. В дешевом ресторане, где звучал записанный на пленку ситар, где на обоях были изображены слоны и мужчины в тюрбанах, где свет был тускл, Сента выглядела как богиня всего загадочного и таинственного. Хотя ее губы… Филиппу не нравился этот жирный слой краски. Он решился попросить ее стереть помаду: ее губы и так прекрасны. Почему он думал, что Сента воспротивится? Она дочиста вытерла рот кусочком туалетной бумаги и добавила смиренно:

— Я сделаю все, что ты захочешь. Все, что тебе нравится, — правильно.

— Расскажи мне о себе, — попросил Филипп. — Сента, я ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты актриса — извини, актер — и того, что ты двоюродная сестра Дарена, хотя мне с трудом в это верится.

Сента слегка улыбнулась, потом засмеялась. Она могла быть такой серьезной, что Филиппу стало бы не по себе, попытайся он подражать ей, и в то же время она могла смеяться так легко и весело, как никто другой. Он подумал, что Сента, возможно, не хочет, чтобы ее имя связывали с семьей Колье — веселой компанией круглолицых мужчин, помешанных на спорте, и собранием женщин, заядлых любительниц бинго.

— Моя мать была исландка, — начала она, — отец служил на флоте, а познакомились они, когда его корабль был в порту Рейкьявика.

— Сента, что значит «была»? Ведь твоя мать жива, — Сента уже рассказывала ему, что ее родители в разводе и каждый сейчас живет с новой семьей. — Ты говорила, что у твоей матери есть друг, которой тебе не очень нравится.

— Моя мать умерла, родив меня.

Филипп уставился на нее. Это казалось таким странным: он никогда не слышал, чтобы кто-то умер при родах, разве что читал об этом в старых книжках.

— Это произошло в Рейкьявике, я там родилась. Отец был тогда в море, — На лице Сенты появилось странное выражение, она выглядела немного раздраженной. — Да почему ты так на меня смотришь? О чем ты подумал? Если тебя волнует именно это, могу сказать, что они к тому времени поженились.

— Сента, я не хотел…

— Он привез меня обратно сюда и вскоре женился на Рите, женщине, которую я называю своей матерью. А мою настоящую мать звали Рейдан, Рейдан Кнудсдаттер. Это означает «дочь Канута». Правда, удивительно? Не «сын», а «дочь». Это древняя система фамилий, передающихся по материнской линии.

Тем же вечером Сента рассказала ему, что получила стипендию на обучение в школе актерского мастерства, которую закончила в числе десяти лучших студентов. На втором курсе она поехала на каникулы в Марокко, где сняла на два месяца номер в гостинице «Медина» в Марракеше. Белой женщине нелегко одной в такой стране, и она одевалась, как местные мусульманки: носила платок, так что видны были только глаза и лоб, и черное платье до пят. В другой раз Сента поехала с друзьями в Мехико, где застала землетрясение. Была она и в Индии. Филипп чувствовал, что ему нечего рассказать о себе после описаний этих диковинных путешествий. Смерть отца? Ответственность за мать? Тревога по поводу Черил? Никудышный ответ.

Но по возвращении в комнатку в подвале, за бутылкой вина, которую он купил, Филипп все-таки рассказал Сенте о матери, Джерарде Арнэме и Флоре. Он подробно описал случившееся после того, как он увидел из окна спальни миссис Райпл мраморную девушку. Сента смеялась, когда он рассказывал, как нес статую и его увидел кто-то из соседей, она даже спрашивала название улицы и интересовалась подробностями, но все же Филиппа не покидало ощущение, что Сента не слушает его рассказ так внимательно, как он слушал ее. Полулежащая на большой кровати, она, казалось, была занята изучением своего отражения в зеркале. Этот осколок исчезнувшей, изысканной когда-то гостиной, это зеркало с позолоченными херувимами, кое-где без ног или рук, и с гирляндами цветов без листьев рисовало Сенту в дымке, словно она плыла в мутной зеленоватой воде, а из-за трещин казалось, что ее мраморно-белое тело в пятнах.

Если Сента не могла сосредоточиться на его рассказе, подумал вскоре Филипп, то только потому, что испытывала к нему страстное влечение, такое же сильное, как и он к ней. Филипп не привык к этому, ведь в прошлом имел дело с девушками, которые, когда его желание было очевидно, то ссылались на усталость, то говорили, что им «не хочется», то у них были месячные, то их раздражали его слова. Их с Сентой сексуальные порывы, оказалось, одинаково спонтанны и синхронны. И (долгожданное утешение!) доставить удовольствие Сенте можно было так же быстро и легко, как и ему самому. Невероятно, но не требовалось никакого нескончаемого и терпеливого внимания. Потребности Филиппа были ее потребностями, и наоборот.

В последний вечер недели, в канун возвращения Фи и Дарена из свадебного путешествия, он начал по-настоящему узнавать ее. Это стало настоящим открытием, которому Филипп невероятно радовался.

Они занимались любовью, а потом откатились на разные стороны кровати и лежали усталые, но счастливые. Удовольствию Филиппа мешало лишь легкое беспокойство, поселившиеся теперь в его мозгу: как бы уговорить ее сменить постельное белье? Как бы это сделать так, чтобы не обидеть ее и не показаться недовольным? Конечно, это пустяк, но все же запах простыней удручал его.

Серебряные волосы Сенты скрывали подушку. Некоторые пряди она заплела в косички. Сента лежала на спине. Волосы в промежности были у нее насыщенного, неестественного огненно-рыжего цвета. Он видел это яркое пятно дважды на ее белом теле и один раз — в отражении в зеркале, которое висело под углом, отступая вверху от стены по крайней мере на фут. Даже не успев подумать, Филипп взял ее руку в свою, положил на тот самый яркий пушистый треугольник и лениво проговорил, смеясь:

— Зачем ты красишь волосы в интимных местах?

Сента вскочила, резко сбросила с себя его руку, совершенно расслабленную, — и удар оказался очень болезненным. Лицо Сенты было искажено гневом, она дрожала от злости, сжав кулаки:

— Что ты имел в виду — «красишь»? Да пошел ты, Филипп Уордман! И у тебя еще хватает наглости так со мной разговаривать!

На протяжении нескольких секунд он не мог поверить своим ушам, не мог поверить, что слышал эти слова, произнесенные знакомым, чистым, мелодичным голосом. Филипп приподнялся и, попытавшись поймать ее руки, еле увернулся от удара.

— Сента, Сента, да в чем дело?

— В тебе дело, в тебе! Как ты смеешь мне говорить, что я крашу волосы в интимных местах?

Он был почта на фут выше и вдвое сильнее. На этот раз он сумел-таки схватить ее за руки и смерить взглядом:

— А что? Ты светловолосая, тот цвет внизу не может быть настоящим.

Она плевала в него словами:

— Я крашу волосы на голове, дурак!

Филипп ослабил хватку из-за накатывающегося смеха. Едва отпустив Сенту, он сразу стал ждать нападения, поднял руки, чтобы защитить лицо, и при этом думал: как ужасно, мы ссоримся, а что теперь, что теперь? Сента ласково убрала его руки от лица, поднесла свои мягкие теплые губы к его губам и поцеловала Филиппа нежнее и дольше, чем когда-либо, поглаживая его лицо и грудь. Затем взяла кисть его руки, той самой, которую сбросила, и нежно положила на место, вызвавшее раздор, — на рыжий треугольник волос и тонкую, белую, бархатистую кожу внутренней стороны бедер.

Через полчаса она поднялась и сказала:

— Действительно, эти простыни чуть-чуть воняют. Сядь на минутку на стул, я их переменю.

И она поменяла — фиолетовые на изумрудные, и запихнула грязные в свой саквояж, с которым ходила в прачечную. Филипп подумал: мы сближаемся, она уже читает мои мысли, это чудесно, я люблю ее, этот маленький, бурный вулкан. Потом, уже за полночь, оставив Сенту спящей под стеганым одеялом в чистом пододеяльнике и поднимаясь вверх по темной вонючей лестнице, он вспомнил их ссору и не поверил тому, что она сказала о своих волосах. Сента, наверное, просто подкрашивает их. Конечно, она их обесцветила и подкрасила, чтобы они стали серебристыми (это видно), но кто же будет перекрашиваться из рыжего цвета в пепельный? Зачем?

Он почувствовал страх. Филиппа путало, что Сента может его обманывать. Но, в конце концов, это ничтожно маленькая ложь, сущий пустяк, нечто такое, о чем все девушки, наверное, и не могут говорить правду. Он вспомнил Дженни, которая уверяла, что у нее естественный загар, хотя на самом деле каждый день ходила в солярий.

Дженни… Филипп не думал о ней очень давно. Он не видел ее, не слышал ее голоса с тех нор, как в январе они поссорились. Дженни хотела, чтобы они поженились, начала говорить об этом в октябре, когда они вместе были на Майорке.

— Я не могу жениться, — сказал ей Филипп, — не думаю, что это произойдет в ближайшем будущем. Где мы будем жить? У меня, с матерью?

— Если бы мы с тобой были хотя бы помолвлены, — ответила она, — я чувствовала бы, что что-то значу для тебя, знала бы, что мы вместе, что мы пара.

И тут, конечно, всплыла на поверхность истинная причина:

— По-моему, мне не нужно спать с тобой, если это для тебя просто так. Не думаю, что это правильно, если у нас все несерьезно.

Дженни изводила его, требуя пообещать ей то, чего он не мог, а кроме того, не хотел выполнить. Расставание было для Филиппа мучительнее, чем он мог предполагать, но теперь оно представлялось ему самым мудрым из всех возможных решений. Странно сравнивать Дженни и Сенту, это такой контраст. По дороге домой Филипп поймал себя на том, что смеется в голос, представляя, как Сента говорит с ним о серьезных отношениях, о помолвке например. Представления этой девушки о постоянстве были такие, что Дженни, серой мышке из пригорода, и не снилось: абсолютная преданность, исключительность каждого партнера, идеальный, не имеющий себе равного, союз двух людей, отправляющихся в путешествие по жизни.

Когда вернулись Фи с мужем, Филипп с удивлением осознал, что знаком с Сентой всего две недели. Ровно столько Фи и Дарен были в отъезде, а когда он видел их в последний раз, Сента в сущности была для него обычной чужой девушкой в нелепом платье в рыжую крапинку, смотревшей на него через всю комнату как-то таинственно, а он, дурак, не сумел тогда правильно истолковать этот взгляд.

Ежедневное общение с Сентой заставило Филиппа на некоторое время поверить, что Дарен, ее двоюродный брат, наверняка гораздо более интересный и умный человек, чем ему казалось раньше. Да, видимо, Филипп ошибался относительно Дарена, ведь, наверное, до свадьбы естественно думать, что ни один мужчина не может быть достаточно хорош для твоей сестры. Однако теперь, оказавшись в компании своего новоиспеченного зятя, Филипп понял, что не ошибался нисколько. Коренастый, с выросшим к двадцати четырем годам животом, Дарен сидел перед телевизором и гоготал над каким-то сериалом, который ему нужно было обязательно смотреть даже в гостях. «Он настаивал на том, чтобы смотреть его, в те два воскресенья, когда мы были в путешествии», — пояснила Фи гордо, как мать, рассказывающая о том, что просит есть ее малыш.

Вернувшись, молодожены зашли на чай, хотя просто так чай в Гленаллан-Клоуз не пили. Кристин подала один из своих кулинарных шедевров — нарезанная ветчина и кольца спагетти. Потом она собиралась делать Фи прическу, радуясь, как ребенок, тому, что Фи в виде исключения согласилась на это. Филипп считал, что мать выглядит неплохо. Несомненно, после свадьбы она как будто помолодела и даже стала казаться счастливее. Но не потому, что завершение свадебных хлопот и замужество дочери стали для нее облегчением: ведь она один или два раза предлагала Фи (Кристин всегда только предлагала) подождать еще пару лет, прежде чем заводить семью. Наверное, мать изменилась благодаря новому другу, благодаря общению с ровесником. Розовая помада была нанесена умело, по краям не расплывалась, а волосы, вымытые золотистым оттеночным шампунем, приберегаемым прежде для клиентов, сверкали.

Кристин и Фи скрылись на кухне. Филипп услышал, как мать сделала дочери комплимент по поводу темно-синего джемпера и добавила, что забавно покупать свитер гернси на острове Гернси. Неторопливое объяснение Фи, что этот предмет одежды был назван в честь острова, так же как и джерси, вызвало возгласы удивления.

Черил, как обычно, где-то гуляла. Филипп остался с зятем один. В отсутствие телевизора Дарен оказался словоохотливым, стал говорить о спорте, о новой модели Фиата, о пробках на дорогах, и подробно рассказывал, где они с Фи провели медовый месяц. Утесы на острове Гернси — самые высокие из тех, что он когда-либо видел, наверняка они вообще самые высокие на всех Британских островах, хотя он и не мог бы назвать их высоту даже приблизительно. А течения в Ла-Манше чрезвычайно изменчивы — интересно, сколько пловцов потерпели неудачу в его водах? Филиппу, несколько раз бывавшему за границей в туристических поездках, пришло в голову, что Дарен — один из тех, кто всегда спросит экскурсовода, насколько тот или иной предмет древний или современный, насколько глубока эта река, насколько высоки эти горы, сколько кирпичей потребовалось, чтобы построить этот собор, и сколько людей расписывали его.

Уже напечатали свадебные фотографии, но слайдов еще, слава богу, не было. Филипп очень хотел поговорить с Дареном о Сенте. Сейчас, пока женщины на кухне, ему представилась такая возможность. Он, конечно, не собирался нарушать обещание, данное Сенте, и распространяться о своих отношениях с ней. В том, чтобы обсуждать ее, скрывая, что Сента для него не просто знакомая, будет даже что-то приятное. Но пока Дарен тарахтел без умолку, увлеченный выбранной им самим темой, и не давал Филиппу никакого шанса. Пришлось терпеливо ждать удобного случая. Филипп уже знал этот восторг, когда ему доводилось произносить имя Сенты при других людях или упоминать о ней вскользь, беспечно и равнодушно, в разговорах с матерью или Черил:

— Сента, ну, та девушка с какими-то не то пепельными, не то серебристыми волосами, которая была подружкой невесты, она наверняка хорошо получится на фотографиях, — а потом дерзко добавлять: — Никогда не скажешь, что эта Сента, подружка невесты, родственница Дарена, правда?

Отец Сенты приходился матери Дарена братом. В это трудно поверить: у них не было ни одной общей черты, ни цветом кожи, волос, глаз они не походили друг на друга. Сложенные совершенно по-разному, они еще и казались людьми разных рас. Волосы у Дарена были желтоватые, тонкие и жесткие, как солома, глаза — голубые, черты лица грубые, хотя и красивые, кожа румяная. Когда-нибудь его густо-красные щеки будут свисать на воротничок рубашки, а нос станет похож на крупную клубнику. Дарен был ничем не примечательный мужчина, валет в колоде карт.

Заполняя короткую паузу, повисшую, когда Дарен убирал в желтый конверт фотографии, Филипп сказал:

— Я не был знаком с твоей двоюродной сестрой, Сентой, до свадьбы.

Дарен поднял глаза. Он молчал несколько секунд и, как казалось Филиппу, смотрел на него с изумлением. У Филиппа мелькнула странная мысль, смешанная с чувством тревоги, что Дарен сейчас начнет отрицать, что у него есть кузина, или даже скажет: «Кто? Ты говоришь о Джейн, да? Она только говорит, что ее зовут Сента».

Но Дарен не удивился. Ни изумления, ни возмущения, ни чего бы то ни было в этом духе — просто заторможенная реакция, обычная для Дарена.

Он расплылся в хитрой улыбке:

— Тебе, значит, она нравится, да, Фил?

— Я ее не знаю, видел ее только один раз, — Филипп понял, что впервые солгал ради Сенты, и сам удивился, зачем это сделал. И тем не менее продолжил: — Она ведь твоя двоюродная сестра?

Такой вопрос оказался Дарену не по силам, и он ответил в каком-то замешательстве:

— Двоюродная, троюродная… не помню, чтобы я когда-нибудь интересовался всем этим. Знаю только, что моя мама — ее тетя, а ее отец — мой дядя, вот почему я считаю ее своей двоюродной сестрой. Правильно? — Дарен вернулся на более безопасную и проверенную позицию: — Ну давай же, Фил, признайся: она тебе нравится?

Проницательный взгляд и замысловатая улыбка — вот какой реакции ждал Дарен, и Филипп без лишних усилий оправдал его ожидания. Дарен подмигнул в ответ:

— Она странная, эта Сента. Посмотрел бы ты, где она живет, — это же настоящая крысиная нора, просто свалка. Когда нужно было уладить что-то насчет платьев и всякой всячины, Фи сказала, что ни за что в жизни не пойдет туда, и я не знаю, стоит ли ее осуждать. А ведь Сента могла бы замечательно жить с дядей Томом в Финчли. Лечиться ей пора.

Чувствуя, что выдает себя с каждый словом, Филипп все же не мог остановиться:

— Значит, Фи ее знает плохо?

— Пускай это тебя не беспокоит, старина: ее знаю я. Могу тебя туда провести, если нужно.

Он больше не тратил слов на Сенту, а вернулся к разговору о Гернси, своей страсти к высотам, глубинам, величинам и перепадам температур. Филипп послушал какое-то время, а затем извинился и ушел. Он должен быть у Сенты в девять, а еще нужно кое-что уладить наверху. Филипп подумал, что Фи, если останется, может после его ухода заглянуть в его комнату. Она никогда не входила туда, живя здесь, и ей незачем было заходить сейчас. Но Филиппа одолевали какие-то предчувствия — или обычные опасения. Статуя по-прежнему стояла в его комнате, ничем не накрытая, в углу, между платяным шкафом и окном.

Было без десяти девять, но еще не стемнело, и в тусклом свете мраморная кожа Флоры мерцала, как перламутр, и в то же время была очень похожа на настоящую, женскую. В жизни Флора была Сентой. Принадлежал ли этот спокойный и одновременно мечтательный взгляд, устремленный далеко за горизонт, только ей одной? А эти сомкнутые губы, выполненные в идеальной пропорции к прямому изящному носу? Сента, когда они ходили в ресторан, даже причесалась так же, как Флора: уложила волосы локонами и заколола на висках. Филипп почувствовал внезапное желание, которое, впрочем, счел глупым и быстро подавил, поцеловать эти мраморные губы, казавшиеся такими мягкими. Он снова завернул статую, на этот раз не в холодный и скользкий пакет, а в старый трикотажный свитер, и засунул в глубину шкафа.

Говоря о Сенте, ища и находя подтверждения ее слов, — Филипп казался себе предателем, но он действительно сомневался и боялся — ощущая на губах вкус ее мелодичного имени и слыша, что другие произносят его так бездумно, он наполнялся новой, еще более неистовой страстью. Невозможно больше ждать, он должен быть с Сентой. Он задыхался, когда сидел в машине и проклинал красный свет светофора. Филипп бежал по грязным ступенькам, его тело напряглось, он был возбужден, никак не мог попасть ключом в замок, — а потом повеяло ароматом дымящихся китайских палочек, дверь незаметно отворилась и впустила его в манящее, пыльное и загадочное владение.