Полгода — и вся жизнь

— Почему ты не позвонила? — спросила мама.

Я неловко извинилась. Она пригласила меня войти. Мне предстояло вновь увидеть то, что я так любила раньше: уютную, теплую, любовно обставленную квартиру. Вдруг я почувствовала тошноту, мне показалось, что меня вырвет, и я зажала рукой рот. Мама быстро ковыляла на костылях передо мной.

Мебель стояла на своих прежних местах. В вазе, как и раньше, были цветы. Чистые, свежие портьеры слабо колыхались от ветерка. Круглый стол в стиле бидермайер, единственная ножка которого напоминала основание вазы, покрывала кружевная скатерть. На нем стояла темно-розовая ваза из богемского стекла. Циферблат часов все еще поддерживали два античных воина, которые каждые четверть часа ударяли серебряными мечами по серебряным колокольчикам. В комнате стоял все тот же запах свежевымытого пола, а на рояле выстроились, как будто на параде, семейные фото в золоченых рамках.

Мама, еще совсем слабая и на костылях, плохо вписывалась в пространство комнаты. Я тоже уже не была прежней Ренатой Ульрих. От этой мысли мое волнение улеглось.

Мама извинилась, что не может мне ничего предложить. Потом она пристально посмотрела на меня и спросила, действительно ли я поправилась. Когда я энергично поспешила ее заверить в этом, она захотела узнать, как прошел наш с Юргеном разговор об отъезде Матиаса в Штаты. Я ответила, что здесь все в порядке, и попросила ее рассказать о предписаниях врачей.

Она устроилась в кресле поудобнее. Резные листья филодендрона отбрасывали тень на ее маленькое, худощавое лицо. Она сидела далеко от меня, и я вдруг болезненно ощутила это расстояние между нами как своего рода отчуждение. Я постоянно помнила о своем списке под названием «Надежды» и запись в нем: «Больше общаться с мамой». Я очень хотела, чтобы эта надежда сбылась. Для этого мне нужно чаще бывать у нее после работы, готовить ей ужин, болтать с ней, читать для нее вслух.

— В какое время у тебя бывает сиделка? — спросила я.

Мама даже не взглянула на меня.

— Когда как, — ответила она, — каждый день по-разному.

— Но это не совсем удобно, — возразила я, — было бы лучше, если бы она приходила в определенное время. Ты могла бы тогда готовиться к ее приходам.

— Я с самого утра только этим и занимаюсь, — ответила она вежливо, но очень холодно, так, чтобы я поняла, что это меня не касается.

— А вечером, — попробовала я еще раз, — вечером она приходит?

— Естественно, Рената. Как бы иначе я смогла раздеться и лечь в постель? Самой мне пока не справиться. Сегодня она еще раз зайдет. Попозже.

Мне показалось это странным, и мама, видимо, почувствовала это.

— Я счастлива, что она у меня есть. Она замечательная женщина, — сказала мама.

— Кто она? — спросила я, ожидая услышать в ответ незнакомое имя.

— Это Камилла.

Я не понимала, как удалось ее голосу достичь самых тайных уголков моей души. Я никак не могла уяснить себе смысл этих слов. Мне нужно было преодолеть хаос, который воцарился в моей голове после ее сообщения. С большим трудом я наконец привела свои мысли в порядок.

«Хорошо, — сказала я себе, в то время как мой взгляд бесцельно блуждал по комнате, — хорошо, значит, на маму я тоже не могу рассчитывать, против ее имени в моем списке нужно поставить минус. Может быть, это следовало бы сделать уже давно. Правда, теперь я неожиданно получила возможность встретиться с Камиллой. Ведь я этого хотела. Мне надо было только остаться здесь и подождать. Откроется дверь. Войдет она. Узнает меня, подойдет и скажет: „Ах, Рената, неужели ты еще существуешь?“ Тогда я могла бы встать, посмотреть на нее и сказать: „Да Камилла, я еще существую. Богу, видимо, угодно, чтобы я еще пожила какое-то время. А теперь скажи мне, пожалуйста, что тебе еще от меня надо и зачем ты хочешь уничтожить меня?“».

Но все было не так просто. Здесь была мама, я знала теперь о причине ее враждебного ко мне отношения. Эта квартира была неподходящим местом для выяснения отношений с Камиллой. Она бы только сковала меня, лишила последних сил. Что же мне делать?

— Значит, у тебя с Камиллой хорошие отношения, — сказала я маме.

Она с упрямством маленького ребенка кивнула.

— Ты всегда хорошо относилась к ней.

— Да, — сказала мама и быстро прибавила: — Она много сделала для меня. И продолжает много делать.

— Ты никогда не рассказывала мне об этом.

Я вспомнила, как я была удивлена и обеспокоена, узнав, что Камилла была у мамы, когда с ней случилась беда.

— Я думала, это обидит тебя, — защищалась все еще любимая мною свекровь, которая занимала верхнюю строчку в моем списке надежд. — Ты знаешь, мне было одиноко после отъезда Юргена. Матиас в интернате, ты вечно в бюро. Не было никого, кто мог бы позаботиться обо мне. Тут появилась Камилла. Она ходила со мной гулять, сопровождала меня на концерты, в театры, покупала продукты, ходила со мной к врачу, приглашала к себе, в свой прекрасный дом.

— Ах да, — сказала я.

— Она решала все проблемы, столь обременительные для старой женщины. Мне не надо было ни о чем беспокоиться, все происходило само собой, автоматически. Это было большим облегчением для меня.

— Ну да, — сказала я.

— И еще из-за Юргена. Я бы никогда не смогла сама устроить переговоры между Веной и Барбадосом, а они были так нужны мне. А она со всем справилась. Она очень дельный человек. Даже Юрген убедился в этом.

— Ну да, — сказала я.

Мама выпрямилась:

— Рената, попытайся, пожалуйста, понять меня.

Как часто я это слышала. От всех людей, которых любила. «Попытайся, пожалуйста, меня понять». Так говорил отец, размышляя о несчастьях, которые он принес другим людям. Так говорил Юрген, покидая меня. Так сказал мой сын, когда сообщал, что хочет оставить меня. Так говорил Грегор, когда обижал меня. Так, наконец, сказала и мама, перестав играть со мной в прятки. Но кто из них попытался хоть раз понять меня? Кто? Я не находила ответа. Только моя мать и Камилла никогда не нуждались в моем понимании. Им всегда было безразлично, понимаю я их или нет. Моя мать умерла. А я поставила себе цель понять Камиллу. В какой же страшной драме я собиралась играть главную роль?

— Ты рассказала Камилле обо мне?

Эти слова вывели маму из себя. Она перешла в наступление.

— А что было скрывать? — сказала она наставительным тоном. — Твои вечные переезды? В твоей жизни, насколько я знаю, не было никаких событий, пока ты наконец не встретила этого Грегора, который, кажется, тоже не очень-то интересная личность? Твою борьбу за Матиаса, которая протекает с переменным успехом? Почему бы мне, Рената, и не поговорить об этом со своей подругой? В конце концов, это совершенно естественная потребность довериться кому-нибудь.

— Значит, ты просто доверялась ей. Или все-таки Камилла выспрашивала у тебя обо всем?

— Это что, допрос? У меня нет причин оправдываться. Конечно, Камилла тоже о чем-то спрашивала. Ведь вы же долгое время дружили, и я не видела в этом ничего сверхестественного. Поэтому я отвечала на ее вопросы, насколько это было возможно.

— Понимаю, — сказала я. — Наконец мне многое стало ясно, и это даже к лучшему. Только объясни мне все же, зачем ты рассказала об анонимном письме, в котором шла речь о замыслах Юргена в отношении Матиаса? Это ведь тоже как-то связано с Камиллой?

— Рената, — сказала мама, подняла костыль с пола, положила его на колени и обхватила его обеими руками, — я сказала неправду. Этого письма не существовало вовсе. Камилла попросила меня рассказать тебе о таком письме. Она думала, что это предупреждение как-то облегчит для тебя предстоящий разговор с Юргеном.

— Мама, а ты помнишь, что ты тогда говорила мне?

Она крепче сжала костыль и покачала головой.

— Ты сказала: «Рената, я всегда буду на твоей стороне».

Воины на алебастровых часах подняли свои мечи. Один ударил четыре, другой — девять раз по серебряному колокольчику, который тут же зазвенел в ответ на эту атаку. Я видела по маме, что она очень устала, что разговор слишком тяжел для нее и что больше она ничего не хочет слушать.

Свет на лестнице не горел. Я вспомнила, что это случалось и раньше, крепко оперлась на перила и стала медленно спускаться. Стекла высоких окон старого дома, в котором жила мама, имели дымчатый, матовый оттенок и почти не пропускали свет с улицы. Я сосчитала ступеньки первого пролета лестницы и уже была на площадке следующего этажа, когда внизу кто-то открыл входную дверь ключом. Я знала, что в девять часов вечера ее запирают. Следовательно, мне нужно было попросить вошедшего выпустить меня. Я остановилась и стала прислушиваться к шагам, которые быстро приближались ко мне. Я знала эту походку.

В старых домах остались еще старинные приспособления в виде чугунных сеток, на которые раньше ставили мешки с углем или деревянные бочки. Здесь тоже было такое устройство, я знала об этом. Наконец мне удалось нащупать его. Правда, теперь сетка уже не откидывалась, но мои руки вцепились в холодный металл, и мне стало легче. Шаги все приближались, не останавливаясь ни на минуту. Мне хотелось сделаться маленькой, незаметной, хотя я и понимала, что это бессмысленно. Я попробовала задержать дыхание. Вряд ли мне удастся спрятаться и на этот раз. Пусть будет что будет, решила я. Когда нас разделяли лишь несколько ступенек и чувство ее непосредственной близости полностью овладело мной, она тоже поняла, что здесь кто-то есть и замедлила шаги. Стоя на небольшом расстоянии от меня, она, видимо по очертаниям моей фигуры, узнала меня.

— Рената? — нерешительно спросила она.

— Камилла, — сказала я, и в этом ответе прозвучала надежда.

Я отпустила решетку и сделала шаг ей навстречу. Теперь я видела всю ее. Нас разделяло прошлое. Оно словно парализовало нас, мешало говорить. Холод прожитых десятилетий плотно сомкнулся вокруг нас на этой лестничной площадке и больше уже не отпускал нас. Мы не могли видеть глаза друг друга. От этого нам стало легче.

— Я прихожу, а ты уходишь, — сказала наконец Камилла.

— Спустись, пожалуйста, со мной, — сказала я. — До двери. У меня нет ключа.

— У меня есть, — ответила Камилла. — Я открою.

Мы молча спустились по лестнице. Камилла шла впереди, и я с трудом поспевала за ней. Она открыла дверь и прошла со мной несколько шагов. Улица была залита светом. Наконец-то я могла разглядеть ее. Это оказалось не так страшно, как я думала.

Грегор потерял работу.

После моей болезни он не появлялся, а я не звонила ему. Связь между нами прервалась. Я все больше убеждалась, что не нуждаюсь в его присутствии и что мое намерение порвать с ним легко осуществимо. У меня остались кое-какие вещи Грегора, я сложила их вместе и убрала подальше, чтобы они не попадались мне на глаза. В глубине души я надеялась, что он больше не объявится. Но вскоре после моей встречи с Камиллой он появился опять.

На нем был самый элегантный из его костюмов, но он явно злоупотребил туалетной водой и где-то пролил на костюм сливянку. Это сочетание запахов не способствовало более радушному приему с моей стороны. Он, кажется, и не ожидал, что я встречу его с энтузиазмом. Он медленно вошел, медленно сел и неторопливо начал разговор, тщательно стараясь не упоминать о моей болезни. Он как бы невзначай сказал, что, как он видит, у меня опять все в порядке. Дальше он не стал развивать эту тему. Потом он многословно и с большим апломбом рассказал о своих последних закупках, которые якобы принесли его фирме большую прибыль. Когда я из вежливости хотела похвалить его, он неожиданно вскочил и закричал:

— Ты знаешь, что они сделали? Они уволили меня. И это благодарность за мою напряженную работу, за мою обязательность, за мои ноу-хау. Понимаешь? Они уволили меня, лучшего работника. Под благовидным предлогом конечно, но я не давал им никакого повода. Это не умещается у меня в голове, Рената, просто не умещается.

Я знала, что Грегор хороший работник. Но повод для увольнения все же, я думаю, был. Раньше я приложила бы все силы, чтобы выяснить, в чем дело. Но сейчас мне было все равно. Все равно, какую глупость или неосторожность допустил Грегор. Это больше не интересовало меня. Я терпеливо ждала, когда прекратятся его многословные, гневные, а под конец даже слезливые жалобы, и сохраняла многозначительное молчание. В глубине души я радовалась его несчастьям и не стыдилась этого. Но просьба, с которой он в заключение обратился ко мне, была совершенно неожиданной.

— Рената, — сказал он, немного помолчав, — ты должна помочь мне. Я, ну, в общем, если говорить честно, у меня в данный момент абсолютно нет денег. Деньги под расчет мне еще не дали, а я в последнее время сильно потратился.

Я была весьма озадачена, но когда он захотел доложить мне о своих расходах, остановила его.

— Извини, Грегор, — сказала я, — я не могу и не хочу больше ничего для тебя делать.

— Я не понимаю, — ответил он, ошеломленный моими словами, — что значит «не хочешь?»

— Наши отношения, — осторожно начала я, не желая его обидеть, — изменились. Они уже давно далеко не безоблачны. Нам нужно расстаться.

— Вот как ты заговорила. Действительно, в последнее время обстоятельства не позволяли мне заботиться о тебе. У меня были трудности. Женщины не в состоянии понять это. Когда им перестают уделять внимание, они ищут объяснения в личных отношениях, обвиняют мужчин в подлости. Все женщины одинаковы. Но ты, Рената, не должна быть такой. Ты другая.

Он перешел на пафос и ожидал, что это произведет на меня впечатление. Но моя реакция была иной.

— К сожалению, я больше не в состоянии вести себя так, как ты этого хочешь, Грегор. Пока мы не встречались, случилось много такого, что переменило мою жизнь. Боюсь, что вряд ли я вообще в какой-то степени буду соответствовать твоим ожиданиям. Поэтому лучше прервать наши отношения.

Грегор поднял подбородок, закрыл глаза и, откинувшись на спинку кресла, сказал:

— Можешь не продолжать. Я все понял. Я никто, у меня нет средств к существованию, будущее мое неопределенно. Я не имею права испытывать привязанности к женщине. Я должен уйти — это все, что мне остается.

Ситуация угрожала зайти в тупик. Его глупое поведение не на шутку рассердило меня, но в то же время мне было жаль его. Я нужна ему сейчас, именно сейчас. А я усадила его на стул возле двери. Может быть, мне следовало уступить и таким образом оттянуть конец? Нет.

— Я расскажу тебе, что у меня случилось, — сказала я вызывающе.

— Не утруждай себя, — услышала я в ответ. — Я пойду домой, все обдумаю и сам со всем справлюсь. Мое положение все же не безвыходно. По крайней мере в том, что касается финансов. В остальном…

Грегор развязал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Я молча смотрела на него. Наконец он встал и шагнул к двери. Я была уверена, что этим дело не кончится, и была права. Он вдруг быстро повернулся ко мне так, что каблуки его ботинок заскрипели, протянул ко мне руки, подался вперед, положил голову мне на плечо, обнял меня.

— Не оставляй меня в беде, — быстро сказал он, уткнув свой горячий лоб в мое платье. Меня словно парализовало, я не могла пошевелиться. На несколько секунд я вдруг поверила, что ко мне вернулся сын, Матиас, и просил простить его и помочь ему.

Я хотела гладить эти волосы, говорить слова утешения и сочувствия, излить всю доброту, которая невостребованной жила во мне и только ждала своего часа. Но огромным усилием воли я подавила эти чувства, прогнала прочь душащие меня слова, страстно повторяя одно: «Уходи, уходи же!»

Но Грегор не уходил. Он еще сильнее обнял меня, прижался мокрой щекой к моему лицу, попытался поцеловать меня. Я высоко закинула голову, его губы скользнули по лицу, он стал целовать мою шею. Этим он окончательно разрушил мои не нужные никому материнские чувства, но одновременно разбудил другие, ставшие уже чужими. Я была еще не слишком стара, не совсем уничтожена, чтобы сразу же расправиться с ними. Он с силой прижал мое безжизненное тело к двери спальни, сопротивляться ему было невозможно. Он тащил меня, как безжизненную куклу, к кровати, беспрерывно целуя и лаская, шептал какие-то слова, которые я не могла разобрать. В эти минуты я ненавидела его так же сильно, как и желала. Во мне бушевали и боролись два огня, два пламени. Но какая-то небольшая частичка моего мозга еще могла ясно мыслить. Я понимала, что мне осталось слишком мало времени, чтобы освободиться от него. Чем ближе мы подходили к кровати, тем свободнее держался Грегор, тем смелее и грубее становились его ласки, тем громче он говорил. Я слышала, как он сказал: «Ну вот и хорошо, Рената, теперь ты опять моя». От этих слов я пришла в себя, разум победил и мои и его не нужные мне чувства. Я искала выключатель. Он был совсем близко, на стене, к которой прижимал меня Грегор. В последний момент я нащупала его и ударила по нему кулаком. Нас залило холодным, ярким светом. Грегор не был готов к этому и, испугавшись, выпустил меня из рук.

Быстрым движением я распахнула платье и сорвала его с себя. Потом порывисто сняла белье и выпрямилась, чтобы показать ему глубокие впадины под ребрами, обвисшую грудь — эти еще не затянувшиеся следы моей болезни.

— Посмотри на меня, а потом решишь, нужна ли я тебе такой, захочешь ли ты меня после этого, — спрашивала я его быстро, не переводя дыхания. Он в это время рассматривал меня так, как будто это была не я, а другая женщина, которую он видел впервые. Потом он повернулся и, опустив плечи, вышел из комнаты.

Я медленно оделась. Я делала это не спеша, нарочно затягивая время. Когда я наконец вошла в гостиную, Грегора уже не было. Я знала, что он больше не вернется. Это был первый настоящий плюс в моем списке надежд, но я не испытывала ни радости, ни удовлетворения, а сидела неподвижно, в неудобной позе за журнальным столиком и, опершись на него руками, через равные промежутки времени повторяла: «Ничего, все пройдет, ничего, все пройдет». Ужинать я не могла. Только на следующий день, когда я отнесла его вещи на почту, мне стало легче, и я подумала о том, что у меня появился лишний шанс завоевать Матиаса. Кроме того, я почувствовала себя более свободной, чтобы приступить к выполнению главной своей цели — абсурдной попытки разгадать Камиллу.

Каска лежала у меня на трюмо. Она была огромной и владела всем пространством комнаты. Вопреки всем доводам рассудка, через несколько дней после визита к маме я пошла в лавку старьевщика и купила ее. Владелец магазинчика, молодой человек, зло посмотрел на меня и сказал: «Что, хорошие воспоминания?»

— Если эти вещи вам не нравятся, зачем вы тогда продаете их? — спросила я, но он ничего не ответил. Цена была высокой. Молодой человек объяснил, что у него нет бумаги, чтобы запаковать каску. Я стеснялась нести ее домой неупакованной и пошла искать канцелярский магазин. Когда я вернулась, продавец с любопытством наблюдал, как я заворачиваю каску в бумагу. Я не очень-то ловко справлялась с этим занятием. Принеся каску домой, я поняла, что ее покупка не была простым капризом с моей стороны. Я все больше осознавала тайные причины, которые двигали мной и которые я хотела скрыть даже от себя самой.

Пришла Инга, мы болтали о работе и повседневных делах. Когда я прошла за чем-то в спальню, она через открытую дверь увидела каску и была неприятно поражена. Она спросила, зачем она мне. Я могла бы легко что-нибудь придумать, но не стала этого делать и рассказала ей не только о том, откуда и как каска появилась у меня, но и зачем. Я вела себя так, словно была под гипнозом.

Это случилось, когда я уже почти точно знала, что Юрген изменяет мне. У меня не было доказательств, да я и не хотела их иметь и избегала любой возможности получить их. Юрген часто задерживался вечерами, не объясняя мне почему. В выходные дни он зачем-то назначал встречи с зарубежными партнерами или что-нибудь в этом роде. Он стал особенно внимателен ко мне и беспрерывно пытался выполнить мои желания, даже если у меня их не было. Я видела, что он, как и я, страдает и вряд ли вполне счастлив. Я не задавала вопросов. Во мне росли беспокойство и тревога, и я вела себя несвойственным мне образом: или была слишком активна — ходила одна в театр, на доклады, в школу иностранных языков, достала пролежавшие много лет коньки, делала зарядку и Бог знает что еще, или погружалась в летаргическое состояние — по полдня не вставала с постели, ходила целый день в халате, непричесанная, ненакрашенная, а потом, когда Юрген приходил домой, старалась не попадаться ему на глаза. Во время одной из активных фаз мне вдруг пришла в голову идея устроить праздник. Была масленица. Матиас сразу же загорелся этой затеей и обещал мне помочь. Юрген, казалось, был не в восторге от моего предложения, но все же, видимо из чувства вины, не сказал «нет», Я составила список гостей, в котором было примерно тридцать человек. Потом я вычеркнула два имени, но позже решила их оставить, однако всякий раз, когда я брала список в руки, они, написанные красными чернилами, бросались мне в глаза. Камилла и Франц Эрб.

— Камилла, — спросила Инга, — это та женщина, которая тебя преследовала?

Инга знала о Камилле немного. Она не могла понять всех обстоятельств этой истории. Это было и не важно. Я должна была рассказать ее и, утвердительно кивнув в ответ, продолжала:

— Я не сказала Юргену, что пригласила Камиллу с мужем. Это не значит, что я хотела их видеть. У меня просто не хватило смелости обойти Камиллу, которая наверняка узнала бы об этом празднике. В один из редких вечеров, когда Юрген был дома, я спросила его, какова, по его мнению, должна быть основная идея праздника. Вопрос был некстати, я знала, что Юрген не хочет иметь никакого отношения к этой затее. Он с трудом подавил раздражение, потом взглянул на меня так, как будто видел меня насквозь, и сказал: «Ты так долго ломала голову над этим праздником, неужели ты сама не можешь хоть что-нибудь предложить?»

— Я бы на его месте задала точно такой же вопрос, — сказала Инга.

— Ты права, но я была тогда в полной растерянности. Что бы я ни делала, о чем бы ни думала — все казалось мне неинтересным, неумным и неестественным. Конечно, я думала и о девизе праздника. Может быть, некоторые из моих идей были вполне приемлемыми, но я просто не отваживалась рассказать о них Юргену из страха быть смешной. Сейчас мне это кажется глупым, малодушным, но тогда я не могла вести себя иначе. Я пробормотала, что все, что мне пришло в голову, не годится, но я убеждена, что он найдет правильное решение.

— Ты подчинилась ему и этим только усложнила его жизнь, — вставила Инга.

— Может быть. В любом случае он или не мог, или не хотел об этом думать. Он что-то бурчал себе под нос, потом встал и сказал: «Возьми что-нибудь типа „Прошедшее и грядущее“. Эта тема универсальна, и каждый сможет подобрать костюм, который ему нравится».

Инга сочла это решение простым, не особенно оригинальным.

Я подтвердила, что подумала точно так же, но не стала противоречить Юргену и мучить его дальше, когда он поднялся, вздохнув с облегчением. Матиасу, которому тогда было десять лет, этот девиз показался скучным. Но, несмотря на это, он ярко раскрасил приглашения. Это внесло в мои приготовления радостную ноту. Когда я разослала их, то пожалела, что затеяла все это, однако было уже поздно.

До начала праздника оставалось еще три недели. Вечерами я сидела с Матиасом в детской, и мы мастерили из бумаги и фольги декорации. Они должны были изменить вид всей квартиры, начавшись уже в прихожей. Матиас относился к этим приготовлениям с необычной серьезностью и рвением. Проведя с ним полчаса или час, я уходила, чтобы заняться другими делами, и оставляла его одного. «Мама, ты где?» — кричал он время от времени и показывал мне, что он успел сделать. Я по большей части даже не смотрела на его поделки, только кивала головой. Мне все было противно.

— С тобой нелегко было жить в то время, — произнесла Инга.

— Да, — сказала я, — когда я сейчас вспоминаю те дни, то думаю, что вряд ли мужу и сыну доставляло большое удовольствие общение со мной. Но я и сама себе не нравилась. Примерно за неделю до праздника я объявила Юргену, что передумала и не хочу ничего устраивать. Я собиралась сообщить всем о своем решении под каким-нибудь удобным предлогом. Юрген разозлился, но потом с каменным выражением на лице сказал, что я должна сделать так, как считаю нужным. Тогда я решила оставить все по-прежнему, но мужу ничего не сказала. Не без задней мысли.

— Могу представить, что ты задумала, — сказала Инга, — Наверное, дня за два до праздника ты спросила его: «Ну, как у тебя дела с костюмом?»

— Ты угадала. Именно это я и спросила как бы невзначай, мимоходом. Он удивленно посмотрел на меня: «Какой костюм?» Я прикинулась изумленной: «Ты всерьез принял мои слова? Разумеется, я не собиралась отказываться. Разве ты не заметил, что Матиас все время мастерит декорации? Конечно, если так долго не заглядывать в детскую». Юргену стоило больших усилий взять себя в руки.

«Я был в детской, Рената. Но я не придал значения тому, что в комнате Матиаса все еще разложены украшения». — «Хорошо, — ответила я, — тогда отвлекись, пожалуйста, на полчаса от своих мыслей и подумай, в каком костюме ты хочешь быть на вечере. Сходи в пункт проката и выбери себе костюм».

Я была довольна собой. То есть мне казалось, что была довольна. На самом деле все внутри меня дрожало и вибрировало, приступы слабости следовали один за другим. Юрген молчал. «Что случилось? — с вызовом спросила я. — Почему ты не отвечаешь?» — «Потому что мне тяжело отвечать, Рената. Я, собственно говоря, не буду принимать участия в этом празднике». — «Ты с ума сошел, — закричала я. — Прикажешь мне одной управляться с тридцатью гостями на костюмированном балу? Ты не можешь бросить меня в беде». — «Смогу, — сказал Юрген, — вот увидишь». И тут произошло то, чего я никогда не позволила бы себе раньше и что меня всегда отталкивало в других женщинах.

— У тебя началась истерика, — сказала Инга.

— Да. Я устроила Юргену сцену. Это было отвратительно. До этого с нами не случалось ничего подобного, а тут все было разыграно по всем правилам. Я плакала, громко, несдержанно, что-то шептала, кричала, потом замолкала. Наконец я высказала ему все, в чем хотела упрекнуть, говорила все это то с иронией и знанием дела, то опять переходила на истерический тон и обвиняла его без всяких доказательств. Тогда я впервые сказала ему, что знаю, что он изменяет мне, и даже назвала ее имя.

Юрген выслушал все молча, он стоял прямо и неподвижно, как оловянный солдатик, который безропотно должен принять все, что ему скажут.

Когда я наконец замолчала, совершенно выбившись из сил, опустошенная тем, что произошло, и уже не знала, что мне делать дальше, он сказал: «Я совсем не хотел этого, Рената, правда». — «А почему, — спросила я, немного помолчав и упокоившись, — почему ты тогда это сделал?» — «Я не знаю, — ответил Юрген, — все произошло как-то само собой, возникло и увлекло меня. Я начал жить совсем другой жизнью». — «Неужели она настолько лучше меня?» — спросила я. «Нет, — ответил Юрген, — но она другая». — «И тебе нужно это другое?» — «Может быть, — сказал он, — я не знаю». — «Ты ничего не хотел и не знаешь, нужно ли тебе это, и все же все уничтожил». — «Для меня, — сказал Юрген, — ничего не уничтожено. Это только отрезок моей жизни, который я прожил замечательно. Он закончился, а новый начался. Я очень хочу, чтобы ты восприняла все так же, как я».

Как просто. Оказалось, что совсем просто выслушать все это. Только пережить тяжело. Не только мне. Нам обоим. Но в этом Юрген не хотел признаваться. Он хотел уйти из нашего брака так, как выходил из комнаты, когда мы решали неприятные и тяжелые проблемы.

«Ты не оставляешь нам никакого шанса?» — спросила я против своей воли. Юрген хотел ответить, но медлил. Он отвернулся и оставил меня стоять в одиночестве.

Я заметила, что эта часть моего рассказа неприятна Инге, и сказала, что не могла не упомянуть об этой ситуации, иначе она не поймет, что случилось дальше.

— Ну хорошо, — сказала Инга. — Ты действительно верила, что после этого разговора у тебя еще остался шанс все исправить?

— Да, — сказала я, — именно это придавало всему празднику значение чего-то необычного, фантастического. У меня было в запасе еще два дня. Я не хотела ни признаться себе в том, что Юргена на этом балу не будет, ни в том, что он решил бросить меня. Я выбрала костюм продавщицы лотерейных билетов, какой носили в Вене в прошлом веке. Мне был сорок один год, и я очень хотела молодо выглядеть. Этому должно было помочь сиреневое хлопчатобумажное платье в белую полоску, с высокой талией, глубоким вырезом и широкой, украшенной воланами юбкой. На голове у меня была желтая соломенная шляпка с белыми лентами, которые завязывались под подбородком. Из-под нее выбивались локоны светло-каштановых волос. Над этой прической долго трудился мой парикмахер. Лоток для лотерейных билетов, который висел на широких кожаных ремнях, перекинутых через шею, я сделала сама из большой коробки, обклеенной красной фольгой. Я заполнила ее лотерейными билетами, которые надписала в ночь перед праздником. Это были маленькие разноцветные записочки, сложенные вчетверо, пустые и с выигрышами. Каждый гость мог получить хороший приз.

— То есть в самый последний момент ты развила невероятную энергию, — сказала Инга.

— Наверное, это была энергия отчаяния. Холодные закуски удались мне как никогда. Я работала как лошадь, но была словно в трансе. Перед самым праздником мне позвонила Камилла и под каким-то предлогом выпытала у меня, в каком костюме я буду. Я очень разозлилась.

Юрген в тот день, как всегда, ушел в бюро. Когда он прощался, я была в кухне. Он сказал «до свидания», как обычно в последние недели — не глядя на меня, торопливо и смущенно. «Возвращайся пораньше», — попросила я. Он слышал это, так как дверь за ним еще не закрылась.

День прошел незаметно. После обеда Матиас слонялся по квартире, мешал мне, надоедал просьбами. Я пообещала, что он проведет один час с гостями. Комнатные цветы я на время убрала, мебель составила в одно место, служащие фирмы проката привезли смешные, пышно украшенные золотом кресла и столики. В пять часов, когда суета несколько улеглась, Юргена еще не было. Я прошла в спальню, посмотрела, все ли его вещи на месте, но так и не смогла определить это точно. Я приняла душ, прилегла, потом вскочила, выпила рюмку коньяка. Пришел Матиас и спросил, где папа. Я позвонила ему, он подошел к телефону. «Останься», — кричала я в трубку. «Останься», — шептала я. Матиас ушел, хлопнув дверью. Мне хотелось рыдать от гнева, но вместо этого меня стала мучить икота. В семь Юрген все еще не появился. Пришло время одеваться.

— Знаешь, — сказала Инга, — это простая и банальная история, но, когда я слушаю тебя, меня пробирает дрожь.

Рассказывая об этом через столько лет, я испытывала то же самое. Я постаралась преодолеть это состояние и продолжила:

— Несмотря на мою растерянность и беспокойство, выглядела я неплохо. В другой ситуации я осталась бы довольна своим отражением в зеркале, но сейчас я казалась карикатурой на саму себя. Я надела на лицо улыбку, когда за дверью раздался первый звонок. Я заранее придумала причину, объясняющую отсутствие Юргена. «Мой муж, — сказала я вошедшим римскому императору и астронавтке, — еще не вернулся из деловой поездки, у него задерживается самолет. Но он обязательно приедет, обязательно». Этими же словами я встретила князя времен барокко и даму в костюме для чарльстона, затем компьютер с прорезями для глаз и девушку в костюме гогеновских героинь. Вскоре собралось все общество. Было видно, что все очень тщательно готовились к этому вечеру и теперь восхищались друг другом, мной, а я гостями. Франц Эрб и Камилла пришли последними.

— Интересно, что было дальше, — сказала Инга.

Франц Эрб не стал ничего выдумывать. Он пришел в обычном охотничьем костюме, выглядел как всегда и сказал, извиняясь, что это его любимый костюм и в нем он чувствует себя лучше всего. Смысл наряда Камиллы я не поняла. На ней был длинный черный костюм, состоящий из узкой юбки и жакета свободного покроя. Он был сшит из тяжелого, добротного, очень дорогого шелка. Под жакет была надета кружевная блузка бирюзового цвета, на шее — бусы из жемчуга. Я не знала, какой персонаж она хотела изобразить. Все удивленно смотрели на нее. Когда я начала свои объяснения по поводу Юргена, она оборвала меня и сказала: «Как жаль, что твой муж сегодня не будет присутствовать». В этот момент я поняла, что надеяться мне больше не на что.

— Я не понимаю, — сказала Инга.

— Может быть, ты все поймешь, когда я расскажу эту историю до конца. Я должна упомянуть, что Камилла принесла с собой бумажный пакет, какие дают в магазинах. На нем крупными буквами было напечатано название какой-то фирмы. Я подумала, что в нем подарок для меня, но Камилла тихо попросила меня убрать куда-нибудь мешок. Я указала ей место в прихожей. Все это время я вела себя и говорила, как обычно, мои мысли были ясны и взвешены, только казалось, что все это происходит не со мной. Среди гостей, костюмы которых были подобраны с большой фантазией, охотничье одеяние Франца Эрба и элегантный, но никак не карнавальный костюм Камиллы очень бросались в глаза. Однако гости быстро забыли и об отсутствующем хозяине, и об этой странной паре. Все наслаждались закусками, пили, танцевали. Скоро стало довольно шумно, и все перестали замечать даже меня. Матиас резвился среди гостей, пытаясь заменить отца тем, что постоянно наполнял пустые бокалы. Вскоре и на него уже никто не обращал внимания и не благодарил. Какое-то время он еще занимался стереосистемой, а потом пошел спать. Мне было одиноко, я ненавидела этот праздник, ненавидела Юргена и Камиллу. Свой лоток я сняла. Призы, тщательно расставленные мной накануне, давно уже рассмотрели, обсудили и разбросали. Я не могла думать ни о ком другом, кроме Юргена. Не шел у меня из головы и странный наряд Камиллы, и то, что она была в курсе дел моего мужа.

— Почему, — хотела знать Инга, — ты не попыталась все выяснить? Почему ты не спросила ее, откуда ей все известно о Юргене и что она намеревается делать?

— Я хотела узнать правду как можно позже. Ведь мне было совершенно ясно, что все выяснится в этот вечер.

Незадолго до полуночи гости шумно потребовали распределения призов. Я стала искать свой красный лоток. Он куда-то исчез. Проходя мимо Камиллы, которая разговаривала с одним из гостей, я расслышала только два слова: моя дочь. В этот момент я поняла, что означает наряд Камиллы. Именно так и не иначе одеваются, когда идут на свадьбу. Именно с такой сдержанной и все же полной смысла торжественной элегантностью. Да, это была она: великолепная и эффектная мать невесты.

— Может быть, ты преувеличивала, — сомневалась Инга, — твоя фантазия слишком разыгралась и причиной всех этих мыслей был страх?

— Нет, — ответила я, — слушай дальше. Несмотря на вывод, который сделала, я продолжала поиски лотка. На настойчивые просьбы гостей я пыталась судорожно шутить.

Вдруг передо мной появилась Камилла и спросила, нельзя ли ей помочь мне. Я сказала: «Да. То есть нет. Как хочешь». — «Ящик с лотерейными билетами стоит в другой комнате, если ты его ищешь», — спокойно сказала она. Лоток стоял на буфете. Он был придвинут к самой стене. О нем мог знать только тот, кто его поставил туда. Камилла достала его. «Ты выглядишь усталой, Рената, давай вместе раздавать билеты». Я хотела отказаться, но Камилла уже взяла себе часть пестрых записок. «Подожди, — сказала я, — нам нужен какой-то сосуд или что-то в этом роде, куда мы могли бы положить билеты». — «Не ищи, — ответила она, — у меня, кажется, есть как раз то, что нужно». Она вышла. Я видела, что она пошла в прихожую.

Гости встали в круг, начали аплодировать, некоторые уже изрядно выпили и громко выкрикивали какие-то глупые замечания, один громче другого. Не знаю, откуда у меня взялись силы войти в этот круг, но я сделала это, причем была уверена, что веду себя естественно и свободно. «Минуту терпения, — крикнула я, — сейчас придет моя подруга Камилла с остальными билетами». — «Где она, черт с ней, сколько можно ждать», — услышала я в ответ. Наконец дверь отворилась и появилась Камилла. Она несла какую-то посудину, нельзя было разобрать, что именно, так как Камилла обхватила ее руками и при этом еще растопырила пальцы. Она подошла к ближайшему из гостей и сказала: «Пожалуйста, берите билеты». Тот вдруг отпрянул, другие с любопытством столпились вокруг Камиллы, все как-то странно оживились. Я осталась стоять одна с моим полупустым красным лотком. Я знал а, что тоже должна подойти к Камилле и, когда я сделаю это, случится что-то неприятное и ужасное.

— Что же ты сделала? — взволнованно спросила Инга.

— Я приближалась к ней. Медленно. Шаг за шагом. Никто не хотел брать билеты у Камиллы, все отходили в смущении, что-то бормоча. И вот Камилла повернулась ко мне. «Никто не хочет ничего брать, — сказала она насмешливо, — разве не странно, никому не нужны лотерейные билеты. Возьми хоть ты один, Рената». И она протянула мне то, что было у нее в руках, — немецкую каску времен второй мировой войны.

Это воспоминание заставило меня еще раз пережить случившееся. Я молчала, быстро и тяжело дыша. Инга тоже притихла. Она глядела на меня, ее пальцы беспокойно двигались. Она не могла понять всего, но все же уловила, что случившееся имело для меня судьбоносное значение. Я чувствовала потребность рассказать все до конца, сказать всю правду об одной из частичек моей жизни и этим рассказом попробовать уничтожить стену между мной и Камиллой, полностью состоящую из таких эпизодов.

Наконец Инга спросила:

— Ты взяла билет?

— Да. Я должна была до конца исполнить роль хозяйки дома и своим примером подбодрить гостей. Несмотря на страх и желание защититься, это оставалось главным мотивом моего поведения. За Камиллой, которая вызывающе засмеялась, желая положить конец моей нерешительности, вдруг возник Франц Эрб, большой и серьезный. Он смотрел на меня предостерегающе и уже поднял руку, чтобы сделать отрицательный жест, но я уже опустила руку в каску и вытащила билет. Он был больше, чем другие, и как бы сам шел мне в руки. Я тотчас же увидела, что не делала такого билета. Мне стало ясно, что он не обозначает ни выигрыша, ни проигрыша. Этот билет, наоборот, что-то отнимает у тебя самой. Я открыла его. Вокруг стало тихо. Люди, даже если они не трезвы и на какое-то время выпали из будничного течения жизни, чувствуют несчастье другого. Я прочла то, что было написано в билете. Его содержание не было для меня открытием. Славу Богу, у меня еще хватило сил, чтобы спокойно сложить этот билет, обернуться к гостям и сказать: «Я ничего не выиграла». Потом я покинула их и больше уже не возвращалась.

— Сейчас ты, наверное, уже можешь признаться, — сказала Инга после короткой паузы, во время которой прошедшее было сильнее настоящего, — что было написано в том билете.

— Ах да, — сказала я. — Это очень просто: «Юрген уехал с ней. У тебя больше нет шансов. Ты проиграла».

— С кем это «с ней?» — спросила Инга.

— С Вереной, — сказала я, — дочкой Камиллы. Теперешней женой Юргена.

— А что означает эта каска в твоей комнате? — спросила Инга озадаченно, но очень заинтересованно.

— Может быть, — ответила я, — она даст мне шанс на этот раз.

Спустя пару дней после визита Инги мне позвонила Камилла. Она старалась вести себя непринужденно и сообщила мне, что маму мучит совесть. Она думает, что обидела меня и страдает от этого. Не зайду ли я к ней? Я ответила, что пока не могу этого сделать, а вот с тобой, Камилла, я охотно поговорила бы. Молчание длилось недолго.

— Хорошо, — сказала она. — Мне заехать к тебе?

Мы назначили срок встречи.

— Мы все отлично придумали.

— Отлично, — подтвердил Толстый и переложил квадратный, обтянутый зеленым блестящим шелком футляр из одной руки в другую.

— Ты уверен, что твоя мама обрадуется? — спросил Матиас.

— Еще бы. Она, правда, сразу же захочет узнать, на какие деньги я купил такой дорогой подарок. Я скажу ей, что это просто счастливая случайность, а о том, где я купил его, я, естественно, ничего не буду говорить. Потом начнутся рождественские каникулы, и она быстро забудет о моих плохих оценках.

— Помни, что две трети суммы ты должен выплатить мне до конца этой недели, если в ближайший выходной поедешь домой.

Матиас сказал это очень серьезным тоном.

— Не беспокойся, — ответил Толстый. — Эти деньги я как-нибудь наскребу.

Он открыл футляр. На зеленом бархате лежали коралловые бусы. Бусинки были круглыми, блестящими, окрашенными в глубокие тона от темно-розового до светло-оранжевого. Они состояли из трех рядов, которые тяжело и торжественно покоились на мягкой ткани.

— Я думаю, — сказал Толстый, восхищенно покачав головой, — они очень дорогие. Я бы на твоем месте ни за что не стал продавать их.

— Папа сказал мне, что у них такие вещи не очень дорого стоят. Там полно коралловых украшений. Поэтому подарок не должен вызвать никаких подозрений. Не бери в голову.

Толстому только это и нужно было. За два дня до отъезда он отдал Матиасу две трети всей суммы. Цена была небольшой, и деньги он собрал без труда. Матиас собственноручно вручил другу бусы и после этого почувствовал себя необыкновенно легко и свободно.

Общаться с отцом было очень приятно. Перед приездом в интернат отец позвонил директору и предупредил его о своем визите. Директор в свою очередь сообщил эту новость Матиасу и на весь день освободил от занятий.

Юрген появился около десяти утра. Матиас ждал его в приемной. С тех пор как он узнал о встрече, он все время пытался представить себе отца. Три года — долгий срок, за это время человек, пусть даже в годах, может сильно измениться. «Он наверняка поседел, — думал Матиас. — Может быть, пополнел. У многих мужчин в пятьдесят появляется живот. Какое сейчас у него лицо — постаревшее, отекшее? Мужчины под пятьдесят увлекаются алкоголем. Какая у него походка? Наверное, не такая быстрая и стремительная, как раньше. Мужчины под пятьдесят очень хотят казаться спортивными и подтянутыми, но им это не всегда удается. А его отношение ко мне? Ведь мы жили врозь не три, а пять лет, а это кое-что. У мужчин под пятьдесят всегда проблемы с сыновьями».

Матиас специально оделся очень небрежно. Он не хотел своим внешним видом выдать то значение, которое имела для него эта встреча. Он мерил приемную большими шагами. На нем были потертые джинсы и вытянутый, заношенный свитер. Его худое тело совершенно терялось в этом облачении, лицо было бледно, а коротко подстриженные, неухоженные волосы торчали во все стороны. Он знал, что выглядит не очень хорошо, но именно это и входило в его намерения. Он увидел отца издалека, когда тот пересек двор. Несмотря на холодную погоду, на нем была легкая светлая куртка. Он шел быстро и стремительно, с непокрытой и совсем не седой головой. Он был, как прежде, строен, и когда его лицо поравнялось с окнами приемной, оно оказалось вовсе не старым и отекшим, а худощавым, загорелым, очень уверенным. В том, что отец остался очень привлекательным мужчиной, не было никакого сомнения. Матиас, едва сдерживая переполнявшую его радость, глубоко вздохнул и расправил плечи. Потом дверь отворилась, и с этого момента все стало простым и легким.

— Таким я тебя себе и представлял, — сказал Юрген, и Матиас на секунду почувствовал на своей щеке щеку отца. После первых неловких предложений разговор стал ровным и быстрым. Сначала отец рассказал, как он доехал до интерната, потом перешел от пустяков к важным вопросам, вовлек в разговор Матиаса, который теперь уже с оживлением говорил о трех последних годах, о своих неудачах и успехах, о друзьях, переживаниях и впечатлениях. О Ренате он не упоминал. Потом они вышли прогуляться и долго ходили по мокрым тропкам, тянущимся вдоль серых полей, которые уже ждали первого снега. Туман подчеркивал темные силуэты обнаженных деревьев и служил как бы фоном для рассказов отца о Барбадосе, о его жизни и работе там. Потом, не изменяя тона и без всякой паузы, отец заговорил о своих планах в отношении Матиаса. Сын не прерывал его. Слушая отца, он часто на секунду закрывал глаза, чтобы вытеснить окружавший их серый мир яркими красками Карибских островов. Когда Юрген замолчал, он сказал: «Конечно, отец, я приеду. Обязательно».

Отец, не в силах скрыть свою радость, схватил сына за руку и крепко сжал ее. Матиас ощутил сладкую боль.

Позже, когда они обедали в кафе, Матиас осторожно спросил:

— Ты писал в своем письме о рождественских каникулах. Я хочу сказать тебе, что в это время я свободен. Я не поеду с мамой.

Отец очень удивился:

— Я не понимаю тебя, Матиас. Твоя мама сказала, что вы уже все решили и она не хочет, чтобы ты ехал ко мне.

— Тогда она еще не получила моего письма, — сказал Матиас и рассказал обо всем Юргену. Отец задумался и не сразу согласился с его решением.

— Ты поставил меня в затруднительное положение, — сказал он, — меня могут обвинить в таком развитии событий, которого я не хотел. Подумай хорошенько еще раз. Может быть, ты изменишь свое решение.

— Нет, — сказал Матиас, — нет.

Он попросил отца помочь ему получить согласие матери. Он не хотел ехать без ее разрешения. Отец обещал, но без особой охоты.

Потом они обсудили детали поездки Матиаса на Барбадос, и Юрген уехал в Вену. Он тоже считал, что лучше всего лететь самолетом Карибской авиалинии.

— Я закажу для тебя билеты, — сказал он. — До скорого свидания.

Матиас стоял и смотрел, как машина отца становится все меньше и меньше и как потом она совсем исчезла за холмами. Ему казалось, что он счастлив.

Незадолго до отъезда Матиаса Юрген сообщил о согласии матери на поездку и в заключение сказал, что пришлет ему подарок для нее, в знак примирения. Он попросил Матиаса не говорить, чей это подарок. Вскоре Матиас получил по почте коралловые бусы. Только раз взглянув на них, Матиас понял, что никогда не подарит их матери. Их происхождение было настолько очевидным, как будто на каждой бусине было отчеканено слово «Барбадос». Он не понимал отца, спрашивал себя, что побудило его дать сыну такое поручение. Сделка с Толстым, хоть и убыточная, была для него тем не менее отличным выходом. На эти деньги он хотел купить Ренате какую-нибудь симпатичную вещицу и попросить Толстого передать ее матери. От этого ему станет легче на душе, и, потом, так он не нарушит данное матери обещание не звонить и не писать ей.

— Лучше всего, если ты приедешь в воскресенье, — сказал он другу, — тогда наверняка сможешь застать ее дома. Я не хочу, чтобы ты предварительно звонил ей. Обязательно посмотри, одна она дома или нет, а потом расскажешь мне обо всем.

Толстый пообещал и уехал, увозя с собой тщательно упакованный в подарочную бумагу теплый шерстяной платок. На приложенной к нему открытке Матиас написал одно-единственное предложение: «Спасибо, что ты поняла меня». Позже оно показалось ему глупым, но ничего другого, к сожалению, ему не пришло в голову. Время до возвращения Толстого тянулось очень медленно. Когда наконец тот приехал, Матиас сразу же забросал его вопросами.

— Ты видел ее?

— Да, она была дома.

— Как она приняла тебя?

— Как всегда, очень дружелюбно.

— Как она выглядит?

— Не знаю, мне трудно судить об этом. Но я бы сказал, не очень.

— Что ты имеешь в виду?

— Она, наверное, болела и очень похудела.

— Что она сказала о подарке?

— Она не открывала пакет.

— Она спрашивала обо мне?

— Скорее нет. Она спросила только, что происходит в интернате.

— Совсем ничего не спросила обо мне?

— Нет, ничего.

— Ты долго сидел у нее?

— С полчаса. Разговор не клеился. Я пытался все время рассказать о тебе, но она меня не поддерживала.

— У нее кто-нибудь был?

— Я не заметил.

— В прихожей ты не видел никакого мужского пальто? Оно должно было броситься в глаза.

— Нет, я ничего не заметил.

— А когда ты уходил, что она сказала?

— Она сказала: «Подожди, Пауль, я передам кое-что для Матиаса».

— Идиот, почему ты сразу не сказал об этом. Что это?

Толстый смутился:

— Пакет у меня в сумке. Я хотел отдать его тебе позже.

— Почему? — спросил Матиас рассерженно. Одновременно у него возникло дурное предчувствие, а в области желудка появилось ощущение тяжести.

— Потому что я знаю, что она передала. Ты хочешь сейчас посмотреть?

— Конечно, — сказал Матиас и пошел за другом.

По пакету было видно, что его собирали в спешке. Матиас быстро вынул содержимое. Это были синие и белые джинсы, две футболки, белье и завернутая в газету камера. Сверху лежала записка: «Кроссовки я пришлю потом. Твой подарок посмотрю позже. Пожалуйста, прошу тебя до отъезда не заходить ко мне».

Матиас стоял и неподвижно смотрел на листок бумаги.

— Почему бы и нет, — сказал он, глубоко вздохнув, — тоже неплохая идея.

Потом взял вещи и ушел. Он лег на кровать. Ему редко бывало так плохо. Виновным во всем, конечно, был отец с его идеей сделать подарок матери. Что они не увидятся до отъезда, было для него одновременно и катастрофой, и огромным облегчением. Он отчетливо сознавал это. Но оба чувства так сложно переплелись друг с другом, что не могли уже больше никуда исчезнуть. Ощущение счастья поблекло, растворилось, как будто бы никогда и не существовало. Матиасу в эти минуты казалось, что лучше жить одному, без родителей. Он думал о том, чтобы отказаться от путешествия на Барбадос, у матери не показываться тоже, а уйти с лыжами куда-нибудь в горы. Никогда желание быть независимым от других не было в нем так сильно, как сейчас. Ко всем этим мыслям примешивался страх. А вдруг Грегор тоже оставил его мать? Грегор, который принес ему столько страданий, которого он так ненавидел. В глубине души он надеялся, что Грегор будет рядом с ней, когда он уедет к отцу. Матиас не видел выхода из своих мучений. Он уговорил Толстого пойти с ним тайно поздно вечером в поселок, чтоб скоротать там ночь. Придя в местный ресторанчик, они ударились в бессмысленные и бесконечные разговоры. Матиас в первый раз в своей жизни напился до беспамятства, и Толстому пришлось на себе тащить его домой. На следующий день к его душевным страданиям прибавились физические и он остался в постели. В тяжелых снах ему чудились кошмары, главной героиней которых была его мать, покинутая и жалкая в своей безутешной квартире, готовая на отчаянные шаги. Потом в сны прокрались Карибские острова и наполнили их волшебным очарованием. Это успокоило Матиаса, и он проснулся, как всегда, полный сил и с эгоизмом, свойственным семнадцатилетним, сказал себе: «Ну что ж, если так получилось. Я тут ничего изменить не могу. В конце концов, не я, а моя мать не хочет встречаться».

Жизнь потекла своим чередом. Дата отъезда приближалась.

Я сознательно не стала готовиться к нашей встрече и осталась в том виде, в каком пришла из бюро: юбка в складку, свитер, туфли на низком каблуке. Я не сняла даже шарф. Прическа оставляла желать лучшего, кончик носа блестел, но я не стала его припудривать. Из зеркала на меня смотрело невзрачное, усталое, постаревшее лицо. Все как и должно быть, это мне на руку: вот во что я превратилась. Квартира тоже требовала уборки. Окна я давно не мыла, занавески нужно было нести в чистку, а ковер на полу пропылесосить. Обои, которые я после приезда сюда так и не поменяла, не радовали глаз своим рисунком. Все это я отметила про себя с удовлетворением. Взяв пепельницу, чтобы выбросить ее содержимое, я вновь поставила ее на стол. Я не приготовила ничего, что могла бы предложить своему гостю. Я предлагала только себя и свою ситуацию. Этого должно было хватить.

— Ты уже давно живешь здесь? — спросила Камилла.

— Нет, — ответила я. — Ты же знаешь. Тебе ведь известно, что я часто переезжаю с квартиры на квартиру.

Она не стала развивать эту тему.

— Дом старый и очень запущенный, — сказала она.

— Мне нравится здесь, — сказала я.

— Эта квартира большая?

— Нет, она маленькая и тесная, но мне хватает места.

— Ну что ж, — сказала Камилла и села. Она была хорошо одета. Не так вызывающе, как раньше. На ее лице отложились прожитые ею пятьдесят три года, не больше и не меньше. Я думаю, это входило в ее намерение — выглядеть на свой возраст. На лбу и вокруг рта у нее не было ни одной морщинки, которые появились бы из-за переживаний о других людях. В лице — ни малейшего желания пройтись по нашим судьбам, что-то сгладить в них или изменить. В глазах — ни намека на улыбку. На что, собственно, я надеялась?

— Ты давно стала курить? — спросила она.

— Не помню, — ответила я. — Бывают дни, когда я не прикасаюсь к сигаретам.

— Тогда ты не настоящий курильщик. Настоящие курят постоянно.

— Да нет, — возразила я, — я просто делаю то, что мне нравится. А что не нравится, не делаю. Как получится. Сейчас я могу жить как хочу.

Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом. Я сидела и ждала, глядя ей в глаза. «Пусть сама ведет разговор», — думала я, хотя на нем настояла я. Но Камилла тоже ждала и играла кольцом на маленьком пальце левой руки. Это было простой формы красивое кольцо с полудрагоценным камнем. Обручальное она уже не носила. Значит, она не горевала о муже и ничем не хотела напоминать себе о нем. Когда я иногда вспоминала о Франце Эрбе, мне становилось грустно. Было жаль, что он так рано ушел из жизни.

— Я тоже сейчас могу делать все, что мне нравится, — наконец произнесла Камилла.

— Разве ты не всегда жила так? — спросила я.

— Нет, — сказала Камилла, — совсем нет. Были времена, когда я не могла себе этого позволить. Но сейчас они прошли.

Она встала, осмотрелась вокруг.

— Куда исчезли твои книги?

— Они лежат в кладовке. Здесь нет места для них.

— Отказаться от всего, что раньше имело для тебя значение, — это тоже как-то связано с твоими представлениями о свободе?

— Да, — сказала я, — тоже.

Она обошла комнату. Я была уверена, что от ее глаз ничего не укрылось: ни обшарпанная мебель, ни ветхий, выцветший ковер, ни светильник с разбитым плафоном — ни один из тех недостатков, которые я с удовлетворением отметила про себя перед ее приходом. Наконец она села и безобидным голосом спросила:

— Почему ты не снимешь квартиру побольше?

— Зачем? — сказала я, не дав себе труда пояснить свой вопрос.

— Мой дом очень большой и просторный, — ответила Камилла. — Мне нужен был такой только потому, что я так хотела.

— Рада за тебя, — сказала я.

Я не понимала, зачем Камилле нужен большой дом. Ведь она живет одна. Может быть, она преувеличивает и он не такой уж просторный.

Я сидела напротив нее. Толстые стены дома поглощали звуки в соседних квартирах, в комнате было тихо. В кухне из крана капала вода. У меня не было времени, чтобы вызвать слесаря. Я прислушивалась к мягкому звуку падающих капель и радовалась тому, что слышу их.

— Я думала, ты хочешь поговорить со мной, — сказала Камилла спокойно. — Мне казалось, что настал момент, когда ты перестала избегать меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я, не желая сейчас ничего рассказывать о себе.

— Я имею в виду то, что сейчас ты одна и свободна. Так же, как и я.

Я испугалась. Значит, она догадывалась о моих намерениях. Я попыталась возразить.

— Но у тебя остались твои сыновья, — сказала я.

— Твой сын тоже никуда не делся, — сказала она. Она сказала это, зная, что должно произойти. Однако она не знала, как мы расстались и как я осталась в одиночестве.

— Я не увижу Матиаса до его отъезда к Юргену, — объяснила я.

Камилла никак не отреагировала на мои слова. Я не ожидала, что они не произведут на нее никакого впечатления.

— Хорошо, — сказала она. — Расставание с сыновьями — это как конец несчастной любви. Один плачет и пестует свою боль, другой вздыхает с облегчением и пестует свою свободу. Сыновья — это прекрасный, но краткий дар, которым мы не успеваем воспользоваться. Они как ветер в поле. Они срывают плоды, оставляя стебли голыми. Но может быть, я и заблуждаюсь, — продолжала Камилла, — может быть, ты совсем не одинока и не так уж свободна. И у тебя есть близкий человек.

— Да, — ответила я. — У меня был такой. Но его больше нет.

Это был мой последний козырь. Он не принес результата.

— Ты знаешь, я ожидала этого, — сказала Камилла.

— Ты ожидала, потому что ты этого хотела.

— Да, — сказала Камилла, — хотела.

К этому нечего было прибавить. Все было сказано, но это ничего не меняло. Я ничего не достигла, ни о чем не узнала, ничего не поняла. Моя голова одиноко торчала в пустоте, и я не могла ни повернуться ею, ни вытащить ее из чертовского переплетения этой загадки. «Не останавливайся, — сказала я себе, — ты делаешь это для себя, ты хочешь жить, хочешь заполнить до конца этот проклятый список надежд, чтобы потом сохранить его или, наоборот, выбросить». Камилла наверняка еще о чем-нибудь спросит, я жадно ждала этого вопроса, я жаждала услышать его. Она должна была задать его, чтобы я могла в ответ задать свой вопрос и выслушать ее ответ. Я надеялась, что это уничтожит все мои страхи, эту гору страхов, о которых было написано на моем лбу.

Камилла смахнула пепел со своего платья и провела указательным пальцем по векам. При этом морщины на ее висках разгладились, и я увидела девичье лицо из того военного лета, которое объединило наши судьбы. Тогда я не понимала, отчего это произошло. Я стала догадываться обо всем позже, но до конца не могла объяснить даже сейчас. Она взглянула на меня как тогда, летом, в саду, строго и одновременно нетерпеливо.

— Рената, ты хотела поговорить со мной. О чем?

— Скажи, Камилла, ты понимаешь, что теперь ничего не сможешь отнять у меня?

Она глядела мимо меня, но не потому, что не могла выдержать мой взгляд, а потому, что видела нечто большее. Это причиняло ей боль и радость, которые никак не были связаны с сегодняшним днем. Из этого далека она и сказала мне: «Да, Рената, я знаю».

Пако бежал по лугу. Из-за высокой травы были видны только его уши, которые как бы танцевали между стеблей. Яблоня была усыпана круглыми красными яблоками. Их снимали с помощью длинных палок с мешочком на конце, в который и падало яблоко.

— Господин Вегерер, господин Вегерер, я тоже хочу попробовать, пожалуйста.

Он отдает Камилле палку, она вытягивается, ее лицо серьезно и сосредоточенно, голые ноги в деревянных сандалиях становятся тонкими и длинными, мешочек качается под яблоком — и вот оно уже там. «Я тоже могу так», — говорит Рената. Она маленькая и слабая, а палка очень тяжелая и неумолимо клонится к земле. Детские руки не могут удержать ее. Наконец она падает, на глазах у нее выступают слезы, и она уже готова разрыдаться. Пако прыгает вокруг палки, хватает ее и треплет из стороны в сторону, потом кусает мешочек, он рвется. Ребенок забывает о том, что хотел плакать. Все сражаются с собакой, отбирая у нее палку. Пако тянет за один конец, а Камилла, Рената и Вегерер — за другой. Пес сдается, бешено прыгая. Он разжимает зубы, и палка больно и неожиданно ударяет его по голове. Он застывает на несколько мгновений, потом трясет головой с закрытыми глазами и жалобно скулит при этом. Трое на другом конце палки смеются, спешат ему на помощь, но с Пако и так все в порядке. Правда, он страшно обижен и убегает. «На сегодня уборку яблок заканчиваем», — говорит господин Вегерер. Они садятся на траву. Камилла приносит малиновый сок в больших зеленых стаканах. Его сделала баронесса. В одном из стаканов замечают крошечного мертвого червячка. Его выуживают и пьют сок дальше. «Больше не хочу», — говорит ребенок.

— Ты, наверное, ненавидишь меня, — произносит Камилла.

— Да, — говорю я, — но я, к сожалению, не умею этого делать.

— Ты что, жалеешь об этом? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я. — Сейчас не жалею, ведь я больше не боюсь тебя.

— Тогда все в порядке, — говорит она.

Она откинулась на спинку кресла. Волнение, которое она не хотела показывать мне, покинуло ее. Я тоже больше не ощущала страха, копившегося долгие годы, но напряженность все еще осталась. Я опять вспомнила о своей цели.

— Ты была хорошо информирована о последних годах моей жизни, — сказала я, стараясь выдержать легкий тон разговора, — у тебя были хорошие осведомители. А я вот ничего не знаю о том, как сложилась твоя жизнь в последние пять лет. Ничего, кроме того, что ты сообщила мне на остановке.

— Тогда мне не показалось, что ты хочешь знать обо мне больше, — возразила Камилла.

— Верно, — согласилась я, — но сейчас мы встретились при других обстоятельствах. Расскажи немного о себе. О чем хочешь.

— С удовольствием. Моя жизнь изменилась к лучшему, когда я переехала в свой дом. В нем я счастлива. Он — исполнение всех моих желаний, которые я когда-то загадала. Он обеспечил мне спокойную, уравновешенную жизнь и достижение некогда поставленной цели.

— Его купил твой муж?

— Нет, — сказала Камилла, — я сама купила его после его смерти. Собственно говоря, приобретение этого дома стало возможным благодаря его смерти.

Я была обескуражена и слушала ее, затаив дыхание.

— Как это понимать? — пробормотала я наконец.

— Ты знаешь, каким страстным охотником был мой муж, — ответила Камилла спокойно, — охота значила для него больше, чем профессия, семья. Верена — извини, что я упоминаю ее имя — была единственным исключением. Помнится, я говорила тебе, что он погиб в результате несчастного случая. Это случилось на охоте. Он был застрахован на большую сумму. На эти деньги я и купила дом.

— И ты можешь так спокойно жить там? — спросила я растерянно. Мне очень хотелось ее понять. Она должна была помочь мне в этом.

— У нас с Францем были очень корректные отношения, — продолжала Камилла, — внешне мы производили впечатление обычной супружеской пары. Ты знаешь. Конечно, за годы совместной жизни произошло отчуждение, чувства утратили прежнюю силу. Нас связывали только повседневные заботы и ответственность за детей. Но в отличие от других мы понимали, что не любим больше друг друга, а может быть, и не любили никогда. Это очень осложняло наши отношения, и мы предоставили друг другу возможность жить своей жизнью.

— И умереть своей смертью, — сказала я.

— Да, — согласилась Камилла, — я отношусь с уважением к тому, как мой муж ушел из жизни, независимо от того, был это несчастный случай или нет. У меня нет причин, чтобы убиваться о нем и чувствовать себя несчастной в своем доме.

— Но купить дом — это еще полдела, — вставила я. — Его еще надо содержать. Твой муж предоставил тебе и эту возможность?

— Нет, — ответила Камилла, — его смерть была не настолько эффективной. Ты спрашиваешь, что я делала последние пять лет. Четыре из них я прожила без всяких событий, с мужем. Достойны упоминания лишь разлука с детьми и смерть Франца. У меня не осталось иной цели, кроме наблюдения за тобой. Но потом подвернулся этот дом. Он вдохнул в меня жизнь, потребовал всех моих сил. Мне стоило многих усилий не забывать о других делах. И поэтому я рада, что все, что касается тебя и меня, наконец-то доведено до конца.

Не знаю, почему я все еще сидела и слушала всю эту чушь. Почему я не вскочила и не сказала: «Уходи, и давай не встречаться больше. Я не хочу больше слушать, как ты говоришь о смерти своего мужа, обо мне. Как будто бы жизнь и смерть — это вещи, с которыми можно запросто разобраться». Как я могла вынести все эти предложения, которые она холодно бросала мне, наводя на меня ужас одним словом «дом».

Но я выдержала все это и сказала себе, что выслушаю все до конца, чтобы узнать все, что хочу.

— Финансовые проблемы были вполне разрешимы, — продолжала Камилла, — я продала кое-что из имущества и таким образом смогла купить дом. Там многое нужно было отремонтировать, привести в порядок, участок вокруг дома был тоже очень запущен. Прежний владелец ни за чем не ухаживал, не обновлял. Все осталось в том виде, в каком он получил дом от своего предшественника. Даже обои.

Мне казалось, что она забыла о моем присутствии, пока произносила эту речь. Она отчитывалась перед самой собой, ни перед кем другим.

— Значит, ты привела дом и сад в порядок и сменила обои, — произнесла я автоматически.

— Нет, обои я только почистила, — ответила Камилла.

Она встала.

— Обои можно прекрасно почистить с помощью специальных щеток и химического раствора. Я занималась этим целыми днями, много дней, не знаю, сколько их было. Хочешь, я покажу, как я это делала?

Она подошла к стене, сделала вид, будто у нее в руке щетка, и начала этой воображаемой щеткой водить по обоям, вверх и вниз, то вставая на цыпочки, то нагибаясь до пола.

Я не могла понять, что происходит.

— Камилла, — сказала я, — сколько комнат в твоем доме?

— Пять, — сказала она, продолжая водить рукой по обоям, — пять комнат и много подсобных помещений.

— Почему, — спросила я, — ты принялась за эту бессмысленную работу?

Камилла опомнилась и подошла к столу.

— Все должно было остаться таким, каким было прежде, — сказала она.

Потом она села и попыталась скрыть возбуждение, которое, видимо, удивило ее саму.

— Одной мне не удалось бы справиться, — тихо сказала она, — но в работах по саду мне помог сосед. У меня замечательный сосед. Он уже стар, но работает все еще как молодой. Он любит мой сад. Он знает его. Мы договорились, что и в саду не будем ничего менять. Мы только выпололи сорняки и убрали мусор. Но в остальном все осталось как было раньше. Теперь я там живу. В саду, в доме. Я живу одна, иногда ко мне приезжают гости. Мои сыновья с семьями. Твоя свекровь. Друзья. Но лучше всего, когда я остаюсь одна. Тогда этот дом обволакивает меня, защищает меня, становится моей второй кожей.

Она наконец взяла себя в руки.

— Вот и все, Рената. Покупка этого дома — самое важное событие в моей жизни за последние пять лет. Мне нравится о нем рассказывать.

Мое терпение достигло предела. Я больше была не в состоянии что-то выслушивать и о чем-то спрашивать. Мне очень хотелось, чтобы Камилла ушла и мы встретились бы опять через некоторое время, когда я вновь найду в себе силы приступить к выполнению своего задания. Она, видимо, почувствовала это, поднялась, взяла сумку, прошла в прихожую. Держалась она свободно и уверенно.

— Теперь между нами все прояснилось, — сказала Камилла, стоя в дверях с многозначительной улыбкой.

— Не все, — ответила я, — но многие важные моменты.

— Мы еще увидимся? — спросила она вежливо.

— Конечно, — сказала я.

— Тогда приглашаю тебя в гости.

Что-то удержало меня принять это приглашение. По каким-то необъяснимым причинам дом Камиллы пугал меня.

— Лучше пойдем в какой-нибудь ресторан, — сказала я.

— Нет, — ответила Камилла, — я хотела бы, чтобы ты ответила визитом на визит. Ты, собственно говоря, прекрасно знаешь моего соседа. Ты удивишься, когда услышишь его имя.

— Да? — сказала я и зачем-то ухватилась за подставку для зонтиков, которая начала танцевать под моей рукой. — Кто же он?

— Господин Вегерер, — ответила Камилла.

Следы от колес опять бросались в глаза. Предательские следы грузовика, у которых не было никакого повода появляться в саду барона. Они вели от широких боковых ворот, которые после отъезда виноторговца были обмотаны проржавевшей уже железной цепью, прямо к погребу. Цепь теперь тоже была обмотана по-другому вокруг прутьев решетки. Это никому не бросилось бы в глаза, но следы колес были хорошо заметны с тротуара.

Барон ненавидел рано вставать еще с молодости, когда служил в армии. Теперь, с приближением старости, он ненавидел это еще больше. В это прохладное августовское утро он встал раньше, чем его вечно озабоченная домашними делами жена, пробуждения которой в другие дни он даже не замечал, и быстро пошел в сад. Теперь он, вооружившись граблями и лопатой, как это часто бывало в последнее время, пытался заровнять следы. Он уже не скрывал этих своих действий от Терчи. У нее хватало ума ни о чем не спрашивать. Как долго он сможет укрываться от соседей, исключая, конечно, инженера, он не знал, и это вызывало у него неопределенные чувства. Но он все же решился пойти на риск, а если уж он принял одно из немногих в своей жизни решений, то оставался верен ему до конца.

Барон был в это утро в отличном настроении. Он насвистывал про себя мелодию канкана Жака Оффенбаха. Когда он начинал орудовать граблями особенно энергично, то прикусывал язык своими желтыми зубами. У него было предчувствие, что этот только что начавшийся день будет прекрасным. Вчерашний день тоже был хорошим — в том, что касается сделки, разумеется. На сегодня он не намечал никаких дел. Значит, тогда случится что-нибудь приятное в личной жизни. Он подумал, как это часто бывало в последние дни, о своем сыне Винценте, о том, что от него до сих пор не было никаких известий. В отличие от баронессы, которая была серьезно озабочена судьбой приемного сына и предчувствовала неладное, он просто не мог поверить, что этого парня больше нет на свете, и был уверен, что скоро выяснится, что тот жив.

Барон прислонил грабли к стене дома и присел отдохнуть на расшатанный садовый стул. С улицы кто-то поздоровался с ним. Это был Вегерер, который шел в свой виноградник.

Барон повел себя в высшей степени необычно: он встал, чтобы ответить на приветствие Вегерера, сделал пару шагов ему навстречу и любезно сказал: «Тоже с утра за работой?»

Слово «тоже» смутило винодела.

— Вы работаете в саду, господин барон? — спросил он неуверенным голосом, и так как в последнее время ему приходилось искать отговорки, чтобы отказаться от просьб барона, он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Почему бы и нет, — весело ответил барон, — это идет на пользу моим старым костям. Кстати, Вегерер, сегодня вечером вы получите свои деньги. Я ведь вам задолжал кругленькую сумму.

Теперь Вегерер растерялся окончательно. Барон еще никогда в жизни сам не предлагал ему заплатить долги. Обычно Анна Вегерер сначала смущенно намекала на это баронессе и только потом, спустя долгое время, они получали свои деньги. Сейчас Вегерер раскаивался в том, что случилось недавно на собрании виноделов района. Староста, член нацистской партии, расспрашивал всех о пустующих подвалах, которые можно использовать как убежища, и Вегерер, не сдержавшись, указал на погреб барона, описав его как просторное и очень надежное помещение.

— Совсем не обязательно сегодня отдавать деньги, господин барон, — сказал Вегерер и отступил на два шага назад, — я могу подождать.

— Нет, нет, именно сегодня, — настаивал барон.

Вегерер поспешил распрощаться. Барон еще некоторое время посидел, думая о своем. Вчера ему удалось большую часть сырья, переданного инженером, выменять на другой, более ходкий товар. Теперь он подсчитывал прибыль, которую мог получить от этой сделки. Он был доволен. Инженер тоже будет доволен.

За завтраком баронесса села рядом с мужем. Она отправила четырех детей в деревню к своей кузине. Там были прекрасные возможности для игр и прогулок, но самое главное — там они могли вдоволь и сытно поесть. Баронесса была счастлива, она писала своим детям подробные и веселые письма о том, как спокойно течет жизнь дома. Младшие братья Винцента тоже отправились в многодневную велосипедную экскурсию. Таким образом, она осталась одна со своим мужем, и это было очень непривычно для них. Ведь даже во время медового месяца три мальчика от первого брака были с ними и сразу же взяли свою новую маму в оборот. Жизнь вдвоем с Гого в этом большом доме вызывала у нее своеобразное ощущение, которое она находила замечательным. В их положении появилось какое-то новое, пикантное очарование, в котором она не решалась себе признаться. Ей становилось стыдно, ведь она знала, что все ее чувства должны были в этот момент принадлежать Винценту.

Она принесла мужу газету, налила кофе, поставила на стол свежеиспеченный хлеб и недавно сваренное варенье. Воздух уже немного прогрелся, и было приятно перед грядущей жарой насладиться прохладой раннего утра. Барон старался не морщиться, когда пил эту светло-коричневую, разбавленную жидким молоком бурду, которая называлась кофе. Он боялся обидеть свою жену. Но потом, не выдержав, ударил кулаком по газете и потребовал:

— Пожалуйста, Терчи, запомни раз и навсегда: кофеин — это составная часть кофейных зерен, возбуждающим действием которого сегодня лишь немногие могут насладиться. Химия нуклеидов привлекает к себе все большее внимание биологов. Благодаря воздействию на нуклеиды разбавленных щелочей и определенных ферментов они собрали достаточно много сведений о строении этих веществ. Ученым даже посчастливилось химическим путем создать кофеин, который добавляют сейчас в кофейные напитки.

Барон с отвращением отставил чашку:

— Сейчас уже не знаешь, что ты ешь и пьешь. Что сегодня на обед?

— Запеканка, — произнесла баронесса чуть слышно. — Но это хороший, испробованный рецепт.

— Отвратительно, — сказал барон и прибавил: — Ты разрешишь мне позаботиться об ужине?

— Конечно, — ответила баронесса удивленно. Потом она сказала, что до обеда ей нужно зайти в одну из лавочек, где можно обменять детскую обувь, которая стала уже мала, на большую. — Слава Богу, есть еще хорошие законы, — сказала она, — благодаря которым только в Вене за последние три года было обменено сорок тысяч пар обуви.

— Ты неисправима, — сказал барон. — В самом плохом ты находишь что-то хорошее. Представь, что войны бы не было. Тогда сорок тысяч пар старой обуви сгнили бы на свалке и все купили бы сорок тысяч пар новых, красивых башмаков на любой вкус.

Барон немного помолчал.

— Хотя нет, я не прав. Ведь ног было бы гораздо больше, чем сейчас.

Он отложил газету, неожиданно почувствовав сильное желание наверстать упущенные часы сна.

— Не пропусти почтальона, — попросил он жену.

— Терчи, — крикнул барон, появившись снова уже перед обедом. Он стоял в саду и уже некоторое время ждал ее. — Терчи, — кричал он до тех пор, пока она не подошла к нему. Он не нашел других слов, чтобы выразить свои чувства. В правой руке у него было два листка бумаги, которыми он сильно размахивал.

Баронесса ускорила шаги, побежала и упала прямо в объятия мужа. Она произнесла только одно слово — «Винцент», а барон сказал: «Он жив». Потом они обнялись и стояли так, щека к щеке, и было ясно, что баронесса плачет. Слез барона не было видно, потому что его щека была плотно прижата к щеке баронессы.

Винцент писал, что дела его идут хорошо, даже можно сказать очень хорошо, особенно если помнить о том, в каком состоянии была его левая рука при поступлении в лазарет три недели назад. Ему попался хороший хирург, который прекрасно заштопал рану. Теперь он уже может немного шевелить пальцами. Ему сказали, что он будет пользоваться рукой как раньше. В первые дни он был в довольно комическом положении: в голове все перепуталось, он не мог даже отличить вчерашний день от сегодняшнего — шок после ранения, как ему объяснили. Поэтому он попросил сестру написать за него письмо. Она написала, но лазарет постоянно переводили в разные места, и было неизвестно, как работает почта, поэтому родители могли и не получить первых писем. Теперь он наконец-то может сообщить им не только о своем самочувствии, но и о том, что в ближайшие дни его отправят на родину в резервный лазарет для долечивания. А теперь самое главное: этот лазарет находится на Нижнем Дунае, в каком-то монастыре, местечко называется Бойген. Значит, скоро они увидятся. Внизу стояла подпись: «Ваш счастливый Винцент».

Чтобы баронесса смогла прочесть письмо, они опустились на траву прямо там, где стояли. Барон читал письмо вместе с ней, они перечитывали его много раз. Потом поднялись, забыв на земле сверток со старыми башмаками, и пошли, взявшись за руки, в дом.

Вегерер первым узнал эту грандиозную новость, когда вечером пришел за деньгами. Барон сказал ему об этом не сразу, так как знал, что тот больше никогда не увидит своего сына. Он не без смущения рассказал обо всем позже.

— Хорошо, господин барон, — сказал Вегерер тихо, забыв при этом, вопреки привычке, пересчитать деньги. — Рад был услышать хоть какую-то хорошую новость, хотя моя жена…

Он не договорил фразу и быстро попрощался.

«Наверное, лучше было бы промолчать», — подумал барон, но потом утешился мыслью, что Вегерер рано или поздно все равно обо всем узнал бы.

— Ты сейчас удивишься, Терчи, дорогая, — сказал он, появившись в кухне после семи часов вечера. Его жена, одетая в домашнее платье и передник, уже с нетерпением поджидала его.

— Сними передник, — сказал муж приказным тоном и поставил на стол какую-то коробку.

Не послушавшись мужа, что бывало очень редко, баронесса подошла к столу и хотела посмотреть, что в коробке.

— Убери руки, я сам, — сказал барон.

То, что он вынул оттуда, вызвало у нее безумную радость. Многие продукты она не видела уже несколько лет, а о существовании некоторых из них даже забыла. Здесь были тушенка и икра, консервированные ананасы и персики, пражская ветчина, бельгийский шоколад, бисквиты из Голландии, норвежский лосось, французские сардины, испанское вино, египетские сигареты, греческий коньяк и шампанское, шампанское. Растерявшись, не в силах что-то сказать, баронесса с удивлением смотрела на все эти чудеса. Иногда случалось, что инженер, возвращаясь из поездок в деревню, делился с ее мужем продуктами и им доставались очень лакомые кусочки — горшок свиного жира, пара яиц, кусок свинины. Но такое… Баронесса судорожно глотнула.

— Гого, откуда это у тебя…

— Не спрашивай, — настойчиво попросил муж, — не спрашивай, лучше давай отметим этот вечер. У нас есть веская причина, чтобы быть счастливыми. Согласна?

— Да, — сказала баронесса.

— Накрывай на стол, а я пойду охладить напитки. Ужинать будем в гостиной. Устроим настоящий праздник.

— Ты это серьезно, Гого? — баронесса была смущена, но тем не менее радовалась, словно молоденькая девушка. — У меня нет подходящего платья. Ты знаешь, на крестины Антонии я перешила свое последнее платье.

— Найди что-нибудь, — сказал барон нетерпеливо. — Я тоже подыщу что-нибудь подходящее. Надеюсь, мы все же узнаем друг друга.

Из кухни он поднялся на чердак. Порывшись немного в старых вещах, он нашел что искал. Это был старый граммофон с огромной трубой, о котором все давно забыли. «Будет очень жаль, если ты сломан», — ворчал барон, с трудом спускаясь по лестнице.

Последняя серебряная жирандоль [6] стояла на столе, покрытом изысканной ажурной скатертью из наследства баронессы. Рядом с ней баронесса поставила две тарелки разной величины, которые когда-то были частью большого столового сервиза, теперь уже не существующего. Пузатые рюмки для красного вина и узкие высокие бокалы для шампанского из благородного богемского стекла составляли сильный контраст с обыкновенными стальными вилками и ложками. Супруги сели напротив друг друга. В центре стола расположились большие, треснутые во многих местах блюда с редкими деликатесами. Они не могли оторвать друг от друга глаз и скрыть возбуждение от необычности всего происходящего.

— Дорогая, — сказал барон, налив вина и сделав первый глоток. При этом он закинул голову назад, чтобы насладиться вкусом вина, текущего по гортани, — дорогая, красавица моя, откуда у вас это сказочное, слегка поношенное платье в пятнах? Его кружева так дороги, хоть и не везде сохранились. Оно отлично идет вам.

— Это мамино платье, — сказала баронесса с наигранной серьезностью и грациозно поправила мятый рукав. — «Терчи, моя дорогая девочка, — сказала она мне двадцать пять лет назад, — я вручаю тебе это платье. В нем ты будешь прекрасно выглядеть на праздниках». А сегодня у меня как раз большой праздник. А у вас, сударь, откуда эти чудные панталоны, которые вам чуть длинны и широки? А этот элегантный фрак, в котором вы похожи на пингвина? Позвольте сказать, что я восхищена вами.

— Позволяю, — сказал барон, — я тоже признаюсь, что это костюм моего дедушки, единственная парадно-выходная вещь, которую я нашел в своем барахле. А сейчас, мадам, пожалуйста, приступим к ужину. Здесь есть на что посмотреть.

Они ели и пили, а продуктов не становилось меньше. Баронесса ничего не знала о граммофоне и еще менее была осведомлена о способностях своего мужа как танцора. «Не смотри так часто на скрипача, когда мы танцуем танго», — заклинал ее прокуренно-томный мужской голос, льющийся из трубы граммофона. Руки барона держали ее крепко, как тиски, в то время как сам он задавал ритм своим кривым ногам, непрерывно диктуя: «Два коротких — один длинный, два коротких — один длинный». В промежутках между шагами барон неожиданно склонял свою партнершу сначала назад, а потом вниз, но она была уверена, что кружится самостоятельно. Иногда наклоны доставляли ей боль и она невольно вскрикивала, причем барон принимал эти крики за возгласы восторга и шептал: «Это аргентинский темперамент», а потом уже по-чешски добавлял, что полька нравится ему больше. Наконец он выпустил жену из рук, подбежал к граммофону, перерыл все пластинки, приговаривая: «Как глупо, здесь только Иоганн Штраус». Найдя польку, он при первых звуках мелодии скрестил руки сзади и стал танцевать, отстукивая каблуками такт в три четверти, причем на первом такте он высоко поднимал правую ногу и стремительно проносился по всей гостиной, на что баронесса смотрела растерянно, но с явным умилением.

— Пардон, сделаем паузу, — сказал барон через несколько минут, остановился у стола, налил себе шампанского, выпил, уронил голову на грудь и закрыл глаза. Потом, быстро собравшись с силами, держась очень прямо и имитируя парадный шаг, приблизился к своей молча стоящей жене, склонился в глубоком поклоне, поцеловал ее руку и пригласил на вальс. Он сразу же закружил ее, на что она сердито сказала: «Гого, но ведь пицикато еще не кончилось». Он ответил: «Ах так», провальсировал с ней до граммофона, нашел среди пластинок, не выпуская ее из рук, «Розы юга», поставил ее и продолжил танец. Баронесса была в лучшей за всю свою жизнь форме, а она когда-то слыла хорошей танцоркой.

— Это, — сказала баронесса, сев на стул, глубоко дыша и желая хоть на мгновение продлить замечательное, давно забытое состояние легкого головокружения, — был самый замечательный танец в моей жизни. А ведь знаешь, Гого, мы с тобой танцевали в первый раз. Я никогда бы не подумала, что нам доведется пережить нечто подобное и восхитительное.

— Может быть, — задумчиво сказал барон, — ты многое потеряла, когда решила выйти за меня. Сегодня мы наверстали кое-что из упущенного. Я верю, Терчи, моя дорогая, что у нас впереди еще много хорошего. Сейчас я, конечно, не очень трезв, но у меня есть причины, чтобы говорить так.

Он осмотрелся вокруг, его взгляд скользил по залу, запущенному, утратившему многие детали некогда великолепного убранства, и наконец остановился на лице счастливого Богуслава, написанного рукой великого Лампи.

— У меня, слава Богу, появилась возможность привести в порядок эту лачугу, — сказал барон, обращаясь одновременно к жене и к своему более удачливому предку, — у меня теперь есть средства. Я займусь этим, как только кончится война.

— Гого, — произнесла баронесса, которую вдруг покинуло чудесное настроение, — я боюсь.

— Тебе нечего бояться. Я никогда не сделаю ничего такого, что дало бы тебе повод для страхов.

Барон солгал спокойно и уверенно.

— Я не могу тебе все объяснить, — продолжал он, — но ты знаешь, что я человек предприимчивый. Мои сегодняшние дела дадут мне, если я поведу их с умом, возможность скопить капитал на мирное время. И если мы, ты и я, а также наши дети сможем дожить до мирных дней, мы заживем так, что эта напыщенная обезьяна уже не будет смотреть на нас сверху с таким отвращением.

Барон встал и подошел к картине.

— Богуслав фон Ротенвальд, — сказал он, — я поклялся никогда не расставаться с тобой. Я держу эту клятву, хотя если бы мы расстались, то я пусть и на короткий срок, но облегчил бы себе жизнь. Я думаю, ты никогда по-настоящему не ценил этого. Я был часто очень недоволен твоим высокомерным отношением ко мне. Ты, наверное, не очень хорошо чувствуешь себя здесь. Но скоро тебе станет лучше. Состояние, которое ты, старый жулик, сколотил, было, конечно, очень большим, но мое будет тоже не таким уж маленьким.

— Гого! — в ужасе сказала баронесса, стоя у него за спиной.

Барон испугался. Он совсем забыл о жене.

— Я не так выразился, Терчи, — заверил он ее, — я говорил с ним как мужчина с мужчиной, а мужчины всегда преувеличивают, когда говорят друг с другом.

— Нужно занавесить окна, — сказала баронесса, — уже десять часов вечера.

— Нет. Оставь их открытыми, — попросил барон, — я хочу, чтобы сюда проникли свет ночи и благоухание сада.

Баронесса сделала, как он сказал. Она погасила свечи, оставив гореть лишь одну. Ей было холодно. Муж подошел к ней и обнял ее за плечи.

— Бокал шампанского? — спросил он и провел губами по ее уху.

— Да, — ответила она.

Они стояли у окна, пока баронесса пила шампанское. Очертания сада стали более отчетливыми.

— Я устала, — сказала баронесса.

— Жалко, — ответил муж. И так как он хотел доставить ей радость, спросил: — Ты сыграешь что-нибудь для меня?

Она села к роялю. Эта часть зала лежала в тени, и она не могла различить в темноте клавиши, но ей было все равно. Она тоже хотела обрадовать мужа и поэтому не стала играть Моцарта или Бетховена, Легара или Кальмана, а, сильно ударив по клавишам, заиграла марш «О ты, моя Австрия», под звуки которого маршировали офицеры военной академии до 1938 года. Однако результат оказался не таким, какого она ожидала. Барон не проронил ни слова восхищения или одобрения. Он сидел непривычно тихо, а потом вдруг смущенно сказал:

— Пожалуйста, не надо никаких маршей, Терчи, не надо. Я сейчас не переношу маршей.

Баронесса убрала руки с клавиш и положила их на колени.

Отец Камиллы приехал в отпуск. Для его жены это не было неожиданностью, но его приезд, однако, поверг ее в растерянность и испуг. В тот день, когда прибыл Карл Лангталер, инженер уехал.

Отец выглядел плохо, хуже, чем раньше, когда у него болели легкие. Он привез для Камиллы подарки, которым она при других обстоятельствах очень обрадовалась бы. Сейчас она не была рада даже тому, что он приехал. Первые часы прошли за распаковыванием вещей и осторожными расспросами человека, который не был дома больше года. Отец не сразу почувствовал себя свободно. Он ходил, будто ища чего-то, по комнатам и говорил: «Мне казалось, что у нас больше места, и все-таки здесь очень уютно и спокойно, так спокойно».

Вечером они сидели втроем в маленькой кухне, а он рассказывал. Его уже давно перевели служить в тыловые части по причине слабого здоровья. Но Камиллу не интересовало, что происходило в тылу, и она все время просила рассказать о фронтовой жизни. Отец не хотел вспоминать об этом. Он радовался тому, что все уже позади, и надеялся больше не попадать на передовую. Сейчас стало заметно, как сильно изменился отец. Он говорил много и быстро, потом вдруг надолго замолкал и, казалось, забывал, где находится. Мария Лангталер была скованна и вела себя неестественно. Камилла понимала почему. Мать часто без всякой цели вставала, делала что-то совершенно ненужное, спешила возвратиться в комнату и улыбалась какой-то чужой улыбкой. Отец сначала ничего не замечал, потом все чаще и чаще стал всматриваться в ее лицо. Он видел в нем что-то незнакомое, но не мог понять что. Потом он совсем замолчал, предоставив своей жене возможность говорить. Она о чем-то лихорадочно и манерно рассказывала, но содержание сказанного его не интересовало. Чувствуя опасность, она повернулась к дочери и попросила ее рассказать о школе, о последних событиях, но Камилла не хотела делать ей это одолжение.

— В школе у меня все в порядке, — сказала она, — а больше никаких событий нет. Что, собственно, должно происходить, когда уже четвертый год идет война?

— Может быть, ты будешь спать один? — спросила Мария Лангталер мужа, когда тот сказал, что устал и хочет лечь. — Когда человек истощен, как ты, лучше спать одному. У Камиллы очень удобный диван.

— Нет, — сказал отец. Он хотел спать там, где и раньше, и нигде больше.

Мария не отважилась возразить.

Камилла ушла в свою комнату. Она закрыла дверь, повесила на нее платье, поискала вату, чтобы заткнуть уши. Не найдя ее, она достала толстую шерстяную шапку и надела ее. Крепко сомкнув веки, она лежала среди подушек и непрерывно повторяла: «Я ничего не слышу, я ничего не слышу». И все же слышала все, что происходило в комнате родителей: сначала шепот, потом требования, угрозы, вопросы и быстрые ответы на них, которые становились все короче. Затем она услышала приглушенные крики, которые становились все громче. Это, захлебываясь, кричал отец. Послышались удары, мать завизжала. Кто-то рыдал, нельзя было понять кто. Постепенно все стихло. Камилла облегченно вздохнула, но тишина оказалась обманчивой. Вдруг мощными и быстрыми рывками заскрипела кровать, потом опять стало тихо. Камилла зарылась с головой в подушки, натянула шапку на глаза и застонала. Ее отчаяние было так же велико, как и стыд. Лицо покрывали капельки пота.

На следующий день отец сказал, что хочет навестить своего брата, который жил в ближайшем пригороде. Ни Камилла, ни мать не удерживали его. Он тихо и медленно уложил в армейский ранец часть своих вещей, положил на стол деньги и исчез, не сказав, когда вернется. Камилла вышла из дома и пошла в сад, туда, где кусты росли прямо у стены. Проходя мимо беседки, она отвернулась. За кустами она примяла траву, бросила на нее свой передник и легла на него. Через некоторое время, почуяв ее, к ней прибежал Пако, но она прогнала его. Она слышала, как мать звала ее есть, но не отозвалась. Небо затянулось облаками, пошел мелкий дождь. Камилла открыла рот и стала считать капли на губах, пока не заснула тяжелым, без сновидений, сном. Проснулась она уже после обеда и сразу же вспомнила о том, что случилось накануне. Камилла очень хотела пожалеть отца, но все ее чувства, к кому бы они ни относились, умерли.

Вечером она каталась перед домом на велосипеде, дразня мать. Она доезжала до виллы барона, потом назад до дома Вегерера, проделывая этот путь снова и снова. Через какое-то время на улицу вышла Анна Вегерер с сумкой в руках.

— Камилла, — крикнула она, — Камилла!

Девочка медленно направилась к ней.

— Я слышала, твой отец вернулся. Какая радость! Как он?

— Хорошо, — сказала Камилла, нажала на тормоз, но продолжала сидеть на велосипеде.

— Он зайдет к нам? — спросила Анна Вегерер.

— Конечно, — ответила Камилла и уже повернула переднее колесо, чтобы уехать.

— Погоди, — сказала женщина, — ты знаешь последнюю новость? Кроме твоего отца еще кое-кто возвращается, правда не сюда, но куда-то поблизости.

— Кто? — спросила Камилла без интереса и постаралась скрыть отвращение, увидев на глазах Анны слезы.

— Винцент Ротенвальд, — сказала женщина. — У баронессы опять будет сын, хотя он ей и не сын. Но он все равно будет с ней рядом.

Камилла сошла с велосипеда и медленно подошла к Анне Вегерер.

— Винцент Ротенвальд? — спросила она, прислушиваясь к своему голосу, который звучал для нее как чужой. — Куда он приезжает и почему?

— Он ранен, — объяснила Анна Вегерер. Потом она еще что-то говорила, но Камилла уже ничего не слышала. Она понимала только слово «ранен», оно повторялось в ее ушах, как монотонная дробь морзянки, и ей казалось, что она тоже беспрерывно повторяет это слово. На самом деле она стояла молча, неподвижно устремив глаза на Анну Вегерер, которая, переживая вновь собственное горе, не обращала внимания на странное поведение Камиллы. Анна рассказывала о том, что узнал ее муж от барона, и вдруг упомянула название, которое вырвало Камиллу из оцепенения. Это было название деревни, где Рената проводила каникулы. Теперь Камилла, придя в себя, стала задавать вопросы так быстро и настойчиво, что Анна Вегерер отвлеклась от своего горя и удивленно проговорила:

— Я совсем не знала, Камилла, что ты так интересуешься Винцентом.

— Я спрашиваю просто так, — запнулась девочка, — потому что сразу же хочу рассказать об этом маме.

Анна Вегерер повторила все, что знала. Она пошла со своей сумкой вверх по улице, а Камилла все стояла с велосипедом перед ее садом. На одном из деревьев висели остатки плаката страховой компании, на котором еще можно было разобрать надпись: «Сколько стоит надежное будущее?». Ответ был в следующей строчке: «Меньше, чем вы думаете, если вы будете действовать правильно». Потом следовало уже ставшее к этому времени иллюзорным заверение в том, чем сможет насладиться тридцатилетний молодой человек, достигнув шестидесяти пяти лет, если он будет выплачивать компании маленькие суммы. Камилла не стала перечитывать это. К тому же слово «надежное» показалось ей подозрительным. Только слова «будущее» и «правильно действовать» крепко засели у нее в голове, когда она наконец пошла домой, ведя за собой велосипед. Ехать она не могла от волнения.

От Ренаты уже пришло много открыток. На одной из них даже был виден монастырь, на который, впрочем, Камилла не обратила никакого внимания. Теперь она достала открытку из ящика и углубилась в созерцание здания монастыря. Оно показалось ей красивым и таинственным. Под подписью девочки на открытке было очень неразборчиво написано маленькими буквами: «Почему ты не хочешь ко мне приехать?» Вопросительные знаки обрамляли весь текст в виде декоративной рамки. Камилла пошла с открыткой к матери. Мария Лангталер сидела за кухонным столом и быстро вязала свитер из старых, распущенных шерстяных вещей.

— Я хочу уехать, — сказала Камилла и положила перед матерью открытку от Ренаты.

— Сейчас? Ты в своем уме? — Мария даже не потрудилась прочесть открытку. — Как ты можешь уехать, когда твой отец приехал в отпуск?

— Но ведь его нет здесь, — ответила Камилла. Она взяла один из клубков и начала разматывать шерсть.

— Он приедет завтра или в крайнем случае послезавтра, — быстро сказала мать.

— И ты в это веришь? — спросила Камилла.

Мать помолчала, потом бросила вязанье в угол и выхватила шерсть из рук дочери.

— Но ведь ты же хотела, чтобы я уехала в деревню. Убирать урожай. Тогда, когда инженер еще был здесь.

Мать быстро поднялась со своего места:

— Что ты имеешь в виду? Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу уехать, — ответила Камилла. — Завтра.

— Это невозможно. — Мать попыталась сказать это тоном, не допускающим возражений, хотя знала, что это у нее не получится. — Как я объясню отцу твое отсутствие?

Камилла пожала плечами. Она посмотрела матери в лицо, но не прямо в глаза, а куда-то в область щек и рта.

— Что-нибудь придумаешь. Тебе ведь не только это придется ему объяснять. Мое присутствие здесь ни к чему.

Мать встала, отвернулась от Камиллы, схватилась за край буфета, спина ее сгорбилась, голова опустилась на грудь, прежний вызывающий вид исчез.

— Камилла, пойми же, это невозможно, — сказала она наконец.

— Нет возможно. Я вовсе не хочу видеть тебя здесь с отцом.

«Я не лгу, я говорю правду, — думала Камилла, — а о главной причине отъезда я ей не скажу, я не могу больше доверять ей, она потеряла на это право».

Мария Лангталер ушла в спальню и заперлась там. Камилла услышала, что она плачет. Она попробовала, как и ночью, не слышать того, что не хотела слышать. Сейчас ей удалось это лучше. Она стала искать чемодан, но не нашла его. Тогда она упаковала те немногие вещи, которые хотела взять с собой, в коробку и перевязала ее. Она не хотела жить у Ахтереров только в качестве гостя. Она честно решила помогать им, делать любую, даже тяжелую работу. Она все отдала бы за то, чтобы оказаться в Бойгене. Двадцать восьмого августа начинаются занятия в школе. Времени у нее оставалось очень мало.

Перед сном ей в голову пришла еще одна мысль. Все, что она собрала для Винцента и не смогла отослать, все эти чудные вещи она возьмет с собой. Непременно. Она быстро оделась и вышла из дому. Пробежав через сад, она остановилась перед беседкой, в которую избегала заходить с того вечера. Она думала, что если быстро взбежит на гору, то, не сбавляя темпа, сможет войти в это ужасное помещение. Однако она ошиблась. Перед дверью она остановилась как вкопанная. Камилла на цыпочках подошла к окну, но не могла разобрать, задернуты ли занавески, так как внутри было темно. Она знала, что инженер уехал, а мать была внизу, дома. Несмотря на это, страх не оставлял ее. Она боялась, что если войдет, то тени матери и инженера появятся снова и опять заставят ее страдать.

Значит, она приедет к Винценту с пустыми руками.

«Я даю свое согласие на добровольное участие моей дочери Камиллы Лангталер в уборке урожая на хуторе Ганса и Греты Ахтерер в Бойгене, на Нижнем Дунае».

Камилла написала это на большом белом листе бумаги. На следующее утро мать молча поставила под написанным свою подпись.

— Деньги у меня есть, — сказала Камилла, — я возьму то, что накопила.

Мария Лангталер молчала. Услышав, как хлопнула садовая калитка, она выбежала на улицу.

— Камилла, — крикнула она, — ты знаешь, как ехать?

Но девочка, казалось, уже не слышала ее. Она шла по дороге, держа в правой руке коробку, а левой прижимая к себе холщовую сумку, висящую на плече. Было очень рано, и на улице, кроме Камиллы, никого не было. Мария смотрела, как фигурка дочери становится все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду.

Быстро пообедав, все вновь уехали на уборку пшеницы. Утром Рената тоже была в поле. Она помогала ставить снопы, охлаждала в роднике напиток, привезенный из дома в глиняных кувшинах. За завтраком она смешивала сухое вино с холодной водой, нарезала буханку грубого черного хлеба на тонкие ломти и раздавала их — Гансу Ахтереру, украинцам, Петеру и его друзьям. Завтракали они на скорую руку в тени полевых пугал. Мальчики наперебой просили Ренату помочить их хлеб в вине. Она сначала смеялась, потом начала злиться, пока Ганс Ахтерер не вступился за нее и не велел оставить ее в покое.

— Тетя Грета, — спросила Рената, отложив полотенце в сторону, — я еще нужна тебе?

— Можешь идти в сад, — сказала Грета, — ты хорошо сегодня поработала.

Но у Ренаты на уме было другое. Она вышла из кухни, дошла до дороги и побежала к воротам монастыря. Во внутреннем дворике монастыря было прохладно, в тени заросших кустов стояли каменные скамейки. Девочка отыскала скамейку, стоящую рядом со старым, покосившимся и осевшим в землю памятником, немного посидела на ней, болтая ногами, потом вскочила и побежала дальше мимо сфинксов, которые охраняли вход в крепость и которые ей не нравились. За дорогой, огибающей монастырь, начинался лес. Там стоял каменный крест в честь Девы Марии. Вокруг него буйно разрослись полевые цветы. Рената быстро нарвала целую охапку и положила их в маленькую нишу под распятием. Она знала, что когда снова вернется сюда, цветы уже поблекнут и завянут и ничем не будут отличаться друг от друга.

Сойдя с дороги, она стала пробираться через лесные заросли вниз по течению реки. Она точно знала дорогу, потому что часто ходила здесь. В глубокой низине кустарник расступился, открылась лужайка с короткой, мягкой травой. Густая листва высоких деревьев почти не пропускала солнечный свет. Глубоко вздохнув, девочка побежала вниз по ложбине. Она чувствовала, как ее ноги щекочет трава и как по ним пробегают муравьи. Потом она легла на спину и стала смотреть в густую синеву неба, которая нарушалась быстро проплывающими облаками. Где-то поблизости шумел, ища путь к реке, ручей. Совсем рядом пробирался, шурша листьями, какой-то зверь. Рената отогнала от себя страх и снова предалась веселой путанице своих мыслей, которые приходили ей в голову только здесь. Главными действующими лицами в них всегда были деревня с ее жителями, лес со своими тайнами и опасностями, иногда вспоминался город. Но о нем Рената думала без особого желания. Она не скучала по родителям и с тех пор, как была здесь, почти забыла о них. Помнила она только о Камилле и именно поэтому возвращалась в своих мыслях к воспоминаниям о городе. В такие минуты Рената представляла, что делает сейчас Камилла, и всегда видела одну и ту же картину: Камилла с большим чемоданом в руках садится в поезд, который едет в деревню. Ее взгляд остановился на ярко-красных гроздьях рябины. Ягоды выглядели как жемчуг для принцессы, а принцессой была, конечно, Камилла. В тот момент, когда она решила собрать, высушить, а потом нанизать ягоды на нитку, чтобы подарить эти бусы Камилле, она услышала чьи-то шаги и от страха крепко закрыла глаза. Шаги приближались, и вскоре она почувствовала, что над ней кто-то склонился. Потом чужой голос произнес: «Девочка, что ты здесь делаешь?» Рената открыла глаза. Перед ней стоял солдат, его голова была перевязана, но глядел он весело. Он улыбался ей. Рената вскочила, не зная, что ответить, и наконец решила назвать свое имя, на что солдат рассмеялся и ушел. Она смотрела ему вслед, он был большим и серым и шагал по лесу, как великан. Он испугал ее и похитил у нее Камиллу.

Придя домой, она пробралась в кладовку, в которой лежала буханка сдобного хлеба и форма для его выпечки. Вдыхая запах сливок и сыворотки, она радовалась хлебу, от которого хотела отрезать ломоть и съесть его перед амбаром, усевшись на большое бревно. Вечером все будут есть молочный суп — густой, наваристый, с зернышками тмина, которые можно подогнать ложкой к центру тарелки и сделать из них маленькие черные островки.

— Со следующим эшелоном раненых приедет военный священник, — сказал Ганс Ахтерер жене.

— Ну и что, — ответила Грета. Она мыла тяжелые бидоны из-под молока и не имела ни малейшего желания разговаривать. Ее муж, справившись со всеми дневными делами, сидел в кухне. Они были одни.

— С сегодняшнего дня настоятелю не разрешают больше ходить по монастырю. Он может посещать только церковь и ризницу. Он уже освободил свою комнату, два других священника ждут нового назначения. Им не позволили остаться здесь.

Грета обернулась и вопросительно взглянула на мужа:

— Да, но почему, кто имеет право им приказывать?

— О чем вспомнила. Право имеют все, кроме нас.

— Ты думаешь, что-нибудь уже заметили? — тихо спросила Грета.

— Может быть. Вдруг проболтался кто-то из солдат, с которыми настоятель общался больше, чем с другими. А может, и нет. Вероятнее всего, это распоряжение городской партийной ячейки.

Ганс подошел к жене и взглянул на нее.

— Грета, — медленно произнес он, — ты не против, если настоятель будет исповедовать раненых, которые хотят этого, у нас? Ведь многие могут выходить за пределы лазарета.

Бидоны, один за другим, с громким стуком ударялись о пол. Крестьянка отвернулась от мужа и, стоя лицом к двум чанам, от содержимого которых поднимался запах металла и кислятины, сказала:

— Я понимаю, что ты хочешь и должен что-то сделать. Ты тот человек, который не все может принять. Который идет на риск за свои убеждения. Я не знаю, много ли пользы от листовок, которые ты передал отцу настоятелю для солдат. Я не знаю, действительно ли эти сельские парни, на которых рассчитывает настоятель, поняли, что они воюют не за родину и мир, а за гибель этой родины и уничтожение всего, что им было дорого. Я ничего не говорила и ни во что не вмешивалась, но то, что ты предлагаешь сейчас, кажется мне опасным. А одного я вообще не могу понять. Зачем ты одновременно занимаешься какими-то темными делами со своим другом, ведь здесь речь идет только о деньгах и прибыли, больше ни о чем.

— Ты не права, — возразил Ганс Ахтерер, — от этих дел я ничего не имею. Я делаю это только ради своего друга и с целью борьбы против режима. Это все.

— Ради друга, — с горечью сказала Грета. — Хорош друг. Два станка все еще стоят в амбаре. Каждый раз, когда я прохожу мимо, я схожу с ума от страха. Почему он не забирает их?

— Мне никак не связаться с ним, — ответил муж. — Но я обещаю тебе, что все будет в порядке. Подумай над моей просьбой. В одиночку отцу настоятелю не удастся ничего сделать. Ему нужен помощник.

— А кто тебе поможет, случись что-нибудь? Твой друг? Бог?

Грета Ахтерер сняла с плиты чугунок, в котором варила суп на завтра, и заложила отверстие с вырывающимся наружу пламенем чугунными кольцами.

— А может быть, красавица Ирена? — сказала она, обращаясь больше к себе самой, чем к нему, и вытерла щеки передником.

Ганс молчал. Этого жена уже не могла вынести. Остатков наигранного спокойствия хватило только до двери, но на улице, во дворе, ее терпение кончилось. Она согнала куриц с насеста, выгнала детей с сеновала, прогнала украинцев, расположившихся на террасе, и наконец убежала на скамейку в саду. Там она разулась, очистила обувь от грязи. Гроза прошла стороной, стало гораздо прохладнее. «Хорошо бы немного отдохнуть, — думала Грета, — хоть один разок».

Она видела, как муж подошел к ней, но даже не пошевелилась, когда он сел рядом.

— Я все же предложу настоятелю свою помощь, — сказал Ганс.

— Знаю, — ответила жена.

Вечером Ганс Ахтерер решил, не дожидаясь согласия друга, увезти станки. Он знал, что ему не обойтись без помощи украинцев. Ему было хорошо известно, сколько врагов у него в деревне и что среди них есть такие, которые только и ждут случая, чтобы навредить ему. А в эти времена нет ничего проще.

На следующий день приехала Камилла. Дома была только Грета. Она с удивлением смотрела на девочку, которая смущенно стояла перед ней, не отваживаясь поставить на пол свою коробку и, запинаясь объясняла, что приехала навестить Ренату.

— Я слышала о тебе, — сказала Грета Ахтерер, когда Камилла назвала свое имя, — от Ренаты. Входи.

В комнате Камилла положила на стол записку от матери, развернула ее и сказала:

— Я приехала не просто так. Я хочу у вас работать.

Но Грету Ахтерер не так-то легко было провести. Названные девочкой причины казались ей недостаточными для объяснения настоящих мотивов этого неожиданного визита. В выжидающей позе девочки не было ни тени покорности, в ней, наоборот, скрывалось какое-то намерение. Грета задалась целью узнать, в чем оно состоит.

Радость Ренаты была безграничной. Она ни на мгновение не усомнилась в том, что Камилла приехала из-за нее, и уже в первую четверть часа постаралась показать ей двор, дом, чтобы сразу же ввести подругу в курс этой чудесной, захватывающей деревенской жизни. Вечером, когда девочки лежали в широкой удобной кровати, Рената, не замолкая ни на минуту, продолжала обо всем рассказывать. Камилла с трудом боролась со сном, но, когда Рената вдруг, без особого любопытства, спросила о своем отце, она сразу же проснулась.

— Мой отец приехал в отпуск, а твой — уехал. А потом мой тоже уехал, — сказала Камилла.

— Значит, там не осталось ни одного папы, — засмеялась девочка.

Императорские покои монастыря сохраняли свое роскошное убранство до 1940 года. В сентябре этого года в монастыре разместили беженцев немецкого происхождения из Бессарабии. Оставшимся там священникам разрешили и дальше осуществлять управление монастырем, но это продолжалось недолго. В 1941 году гестапо, согласно параграфу номер два распоряжения об изъятии частных и негосударственных владений в пользу рейха, произвело окончательную конфискацию монастыря.

К 1943 году, когда пункт переселения беженцев прекратил свое существование, императорские покои окончательно утратили свой первоначальный блеск. Барочная мебель, картины, зеркала и украшения были вывезены, чтобы дать место более простой обстановке. По дороге на склад самые ценные вещи украли, а оставшиеся хранились там не долго, так как все в конце концов было разворовано и сбыто по дешевке на рынке. Переселенцы на исконную родину, согнанные сюда ради иллюзии, не имели никакого понятия о месте, куда их выслали. Они с недоверием относились к местному населению, а местное население — к ним. Вместо своих зажиточных дворов они жили теперь все вместе в тесных, холодных залах монастыря с последними остатками украшений, потерявших первоначальный смысл, и прежде чем закрыть глаза после еще одного пустого, без единой надежды прожитого дня, смотрели вверх, на белую лепнину и живопись в медальонах, содержания которой они не понимали. Они не щадили этих стен, переживших века. Чтобы вывести на улицу печную трубу, уничтожалась декоративная отделка, а из-за вешалки для одежды отбивались богатые украшения на стенах залов. На наборном паркете варили, стирали, ели, играли, дети разрисовывали его для своих игр.

Главврач, в ведение которого перешли императорские покои для устройства в них лазарета, в первый же день велел с немецкой основательностью закрасить нежные тона стен и потолков белой краской. И только настойчивые просьбы одного из санитаров, который в мирное время преподавал историю искусств, удержали его от того, чтобы навсегда скрыть под толстым слоем краски изображение подвигов Фаэтона, Юпитера и Климены. В каждый зал установили в зависимости от его размера — от пятнадцати до двадцати железных коек. Здесь была хорошая естественная вентиляция из-за высоких больших окон. Но запах карболки и свернувшейся крови надолго впитался в эти стены и чувствовался годы спустя.

Перед императорскими залами проходил длинный коридор. Из него был виден чудный дворик с фонтаном в центре. Крестьянский мальчик самозабвенно танцевал, размахивая пивной кружкой, под струями воды. Сейчас фонтан не работал. Для солдат, независимо от их происхождения и возраста, фонтан был символом радости жизни. Не было часа, чтобы кто-нибудь из выздоравливающих не стоял у окна и не любовался им.

В середине августа пришел новый эшелон с ранеными. Среди счастливцев, которые долечивали здесь полученные преимущественно на Востоке раны, чтобы опять как можно быстрее отправиться на фронт, был и прапорщик Винцент Ротенвальд. Он хорошо перенес перелет и нескончаемую поездку в санитарном поезде. Он не знал, как долго пробыл в пути. Все это время он думал только о том, что все дальше и дальше удаляется от фронта, а потом удивленно, не в состоянии понять происшедшего, смотрел на разрушенные города и железнодорожные станции Германии. Однако в Австрии, думал он, все не так, и это было для него самым важным. Когда он достиг родных земель, ему показалось, что он попал в страну, далекую от ужасных событий. Кошмарные сны, которые преследовали его, неожиданно исчезли, а на их место пришли воспоминания о родном доме и детстве. Они становились все живее, давая ему ощущение покоя и защищенности.