Посейдон (ЛП)

Глава 23

Офицер Даунинг сворачивает на подъездную дорожку, паркуясь рядом с маминой машиной. Конечно же, мама дома. Даже не знаю, почему я посмела надеяться, что ее не будет. Наверное, потому что мне восемнадцать, а это значит — копы не должны были звонить моим родителям с места происшествия. Но даже, если я не жертва закона, то жертва слухов в маленьком городе. Жертва мерцающих голубых огней, шепота с презрением и неодобрительных покачиваний головой. Блин, я чувствую себя жертвой вдвойне, потому что мама не просто дома, а стоит на крыльце, скрестив руки. Ждет.

Коп открывает заднюю дверь низкобюджетной полицейской машины, пропахшейся винилом, потом и унижением. Я выхожу. Он отдает мне мой рюкзак, который Рейчел любезно вынесла мне из дому, когда мы завезли туда Рейну. Ее любезности хватило, чтобы не прибить меня на месте, за мою наглость заявиться у ее дома с копом.

— Хорошенько отдохните, юная леди, — советует офицер Даунинг. — Вы можете почувствовать недомогание завтра. Последствия всегда проявляются на первый-второй день после аварии.

— Спасибо, что подкинули домой, офицер Даунинг. Я благодарна вам за помощь, — говорю я.

— Всегда пожалуйста, мисс Макинтош. Приятного вечера.

Он помахал рукой моей маме в качестве приветствия, затем сел в машину и уехал.

Я плетусь к крыльцу, развлекаясь тем, что пытаюсь взглянуть на ситуацию с другой стороны. Ведь, технически, у меня нет никаких проблем. Это была не моя машина. И не я ее разбила. А Саманта Форца. Чье фото на водительских правах просто вылитая Рейна. Она заявила офицеру Даунингу, что свернула, избегая столкновения с верблюдом, которого тот любезно интерпретировал, как оленя, после ее описания типа «волосатое животное с четырьмя ногами и рогом».

Раз никто так и не организовал поисковую группу для розысков не то верблюда, не то единорога, я решила, что все уяснилось само собой. Но судя по маминому выражению лица, не прояснилось ровным счетом ничего.

— Добрый вечер, — говорю я, подходя к крыльцу.

— Сейчас посмотрим, такой ли он добрый, — она хватает мое лицо и светит мне в глаза ручкой-фонариком.

Я отмахиваюсь.

— Мам, ты что, проверяешь мои зрачки?

— Хэл сказал, у тебя мутный вид, — она цепляет ручку обратно за воротник своего халата.

— Хэл? Кто такой Хэл?

— Хэл — это тот парамедик, которому ты расписалась в бумагах, что отказываешься от медицинской помощи. Он передал об этом по рации в больницу, после того как тебя покинул.

— А. Тогда Хэлу стоило бы также заметить, что я попала в аварию, поэтому я имела полное право быть рассеянной. А не накачанной какой-то дрянью.

Так значит, это была уже не просто сплетня-в-маленьком-городке, это была сплетня-в-маленьком-округе. Старый добрый Хэл, должно быть, переправил моей маме не одну сотню пациентов в приемное отделение через два городка отсюда.

Она сердится.

— Почему ты мне не позвонила? Кто такая Саманта?

Я вздыхаю и протискиваюсь мимо нее. Незачем проводить подобный разговор на крыльце. Мама следует за мной в дом.

— Она сестра Галена. Я не позвонила, потому что у меня на мобильном не было сигнала сети. Мы были на заброшенной дороге.

— Где был Гален? Почему вы ехали на его машине?

— Он был дома. Мы просто взяли ее покататься. А он не захотел, — технически, все это правда, поэтому и звучит вполне убедительно.

Мама фыркает, запирая входную дверь.

— Наверное, потому что знает, как его сестра за рулем опасна для жизни.

— Наверное.

Я прохожу на кухню и ставлю свой рюкзак на стойку. Вытащив бутылку воды из холодильника, я сажусь за обеденный стол расшнуровать свои теннисные туфли.

Она вытягивает стул рядом со мной.

— Ты не поранилась? Хэл сказал, ты ударилась головой. Я волновалась.

— Я ей и правда ударилась, о подушку безопасности. Но все в порядке. Ни малейшего головокружения.

Тон мамы сиюминутно превращает из материнской опеки в деловой.

— Ты не хочешь мне рассказать, что вы там делали на самом деле? Потому что я не куплюсь на чушь типа «мы-решили-покататься-на-БМВ-по-проселочной-дороге». Олень? Скажи, что ты шутишь?

Ненавижу, когда она вот так вот начинает. В духе допроса хороший/плохой коп. До нее не доходит, что лучше выбрать что-то одно, а не то и другое сразу.

— Я расскажу тебе, если ты расскажешь мне, — говорю я, торгуясь, как в первом классе. Мне до чертиков надоели эти двойные стандарты — у нее секреты быть могут, а у меня нет. К тому же, я устала и хочу спать. А значит — мне нужны ответы.

— Что ты имеешь в виду? Рассказать тебе что?

— Я расскажу тебе, что мы там на самом деле делали. После того, как ты расскажешь мне, кто мои настоящие родители.

Ну вот, я ее и открыла. Жестянку, кишащую червями.

Она смеется, как я и ожидала.

— Ты это серьезно?

Я киваю.

— Я знаю, меня удочерили. Я хочу знать, как. Почему. Когда.

Она смеется снова, вот только что-то наигранное проскальзывает в ее голосе, словно смех не был ее первой реакцией.

— Так вот к чему все это? Ты бунтуешь, потому что решила, что тебя удочерили? Как тебе это вообще взбрело в голову?

Я складываю руки перед собой на столе.

— Посмотри на меня. Мы обе знаем, что я другая. Я не похожа ни на тебя, ни на папу.

— Это неправда. У тебя мой подбородок и губы. А нос тебе однозначно достался от Макинтошей.

— Что насчет моей кожи? И моих волос?

— Они здесь причем?

— Да нет, не причем, — говорю я, махая на нее рукой. Я встаю, чтобы уйти. Она не собирается меня останавливать, как я и думала. — Не хочу быть осмеянной. Я принимаю душ и ложусь спать.

Она хватает меня за руку.

— Что значит «осмеянной»? Почему ты решила, что я буду над тобой смеяться?

Не учитывая того, что она уже дважды смеялась за весь наш разговор? Я скептически поднимаю бровь, но все же сажусь обратно. Сделав глубокий вдох, я выпаливаю:

— Потому что ты так делаешь каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить.

Она моргает.

— А когда ты последний раз пыталась поговорить со мной? — говорит она тихо.

Ха. Хорошее замечание. Когда она поворачивает все таким образом, мне это не кажется честным. Я открываю и закрываю рот несколько раз. И что мне следует на это сказать? «Когда мне было четыре?» В конце концов, она сама является причиной того, почему я с ней не разговариваю, верно?

— Когда та рыба спасла меня…

Она всплескивает руками, отчего я вздрагиваю.

— Бога ради, Эмма, я думала ты хочешь серьезно поговорить. Что ты себе выдумала? Тебе было четыре года. Как ты могла вообще это запомнить?

— Я не знаю, я просто помню. Помню, как меня спасла та рыба. Помню, как ты смеялась надо мной, когда я пыталась тебе об этом рассказать. Но папа не смеялся. Папа мне поверил.

Она вздыхает.

— Послушай, я знаю, ты скучаешь по папе. Но что общего у всего этого с твоей уверенностью, что тебя удочерили?

Я подрываюсь на ноги, почти опрокидывая стул.

— Просто забудь, хорошо? Ты моя настоящая мама. Папа мой настоящий папа. А Ре… Саманта — въехала в дерево, чтобы не сбить оленя. Все, жизнь продолжает идти своим чередом. А я иду спать, — я поднимаюсь по лестнице и начинаю стягивать свою одежду. Сейчас один из тех моментов, когда горячая ванна могла бы превратить меня снова в довольную жизнью Эмму. Но я обречена довольствоваться еле теплой водой до конца моей долбанной жизни.

Поостыв, я понимаю, что перегнула палку. Мне следовало продолжить говорить с ней и задавать воспросы. Но вместо этого, я сама оказалась крайней. Каким-то образом, внезапно оказывается, это моя вина, что у нас нет доверительных отношений.

Я отдергиваю занавеску в душе, ступая под дымящую воду. Такое чувство, что я купаюсь под летним дождем. Плеснув на руку шампуня, я растираю его что есть силы, взбивая густую пену. И замираю, когда за занавеской раздается мамин голос.

— Ты права. Папа поверил тебе, — говорит она бесцветным голосом. — Но он бы поверил всему, чтобы ты ни сказала. Эмма, ты была такой напуганной случившимся и такой эмоциональной. Конечно же, ты решила что это было правдой. И я верю, что тогда оно тебе так и казалось. Прости, что я смеялась. Не знаю, говорила ли я тебе это прежде. Но мне правда очень жаль. Я не осознавала, как сильно это может тебя задеть.

У меня дрожат губы. Я не могу вымолвить и слова. Казалось бы, проще простого сказать ей, что все хорошо. Принять ее извинения. Но я слишком долго удерживала эту горечь в себе, чтобы так просто ее отпустить. Не сейчас. И я не говорю ничего. Она тоже молчит. Я так и не услышала, когда она ушла.

Когда я выхожу из душа, на раковине лежит мое свидетельство о рождении, рядом с несколькими детскими фотографиями, которых я никогда не видела. Фото папы, который позирует на камеру, перерезая пуповину. Фотография мамы — многочасовой труд сказался на ее лице, но на губах играет улыбка, когда она прижимает к груди бледного младенца с почти прозрачной кожей и чубчиком белых волос, перемазанных в крови. Меня.

Могло ли все это быть постановкой? А свидетельство подделкой? И если да, то зачем? В этом нет никакого смысла. Но я слишком устала, чтобы во всем этом разбираться. Возможно, утром я смогу взглянуть на эти фото свежим взглядом. Я, пожалуй, даже захвачу сертификат к Рейчел, вдруг она сможет сказать, подлинный ли он.

Удовлетворенная своим планом, я оборачиваю одно полотенце тюрбаном вокруг головы, а вторым оборачиваюсь сама. Открываю дверь ванной. И едва не теряю и то, и другое. Гален сидит на моей кровати. Мне однозначно пора начать запирать балконную дверь.

Он выглядит дико злым и счастливым одновременно. Прошло всего двадцать четыре часа с нашей последней встречи, но даже лишенная сна и расстроенная, я безумно рада его возвращению.

— Я думаю, твой папа был полукровкой, — говорит он. И хмурится. — А еще я никогда не обещал Рейне научить ее водить.