Прекрасные создания

Глава 1 Второе сентября. Сон наяву

(переводчик: Ирина Ийка Маликова)

Падение.

Я летел в свободном падении, кувыркаясь в воздухе.

— Итан! — позвала она меня, и мое сердце заколотилось. — Помоги мне!

Она тоже падала. Я протянул руку, пытаясь поймать ее. Я тянулся, но хватался за воздух. Под моими ногами не оказалось твердой почвы, я тонул в грязи. Мы соприкоснулись пальцами, и я увидел, как вспыхнули зеленым глаза в темноте.

Потом она выскользнула из моих пальцев, и я остался наедине с чувством утраты.

Лимоны и розмарин, даже сейчас я чувствовал ее запах.

Но я не смог поймать ее.

И я не мог жить без нее.

Я проснулся в холодном поту, пытаясь отдышаться.

— Итан Уэйт! Подъем! Я не хочу, чтобы ты опоздал в свой первый день в школе, — я слышал голос Аммы, взывающий ко мне снизу.

Мои глаза сфокусировались на размытом пятне света в темноте. Я слышал, как дождь глухо барабанит по нашим старым ставням на окнах. Похоже, что был дождь. Похоже, что было утро. Я, вероятней всего, в своей комнате. В моей комнате было жарко и влажно из-за дождя. Почему у меня открыто окно?

В голове стучала кровь. Я упал обратно на кровать, и сон исчез, как и всегда. Я был в безопасности, в своей комнате, в нашем старом доме, в той же скрипучей кровати из красного дерева, на которой до меня, возможно, спокойно спали шесть поколений Уэйтов, и на которой никто никогда не проваливался в черную дыру из грязи, и вообще никогда ничего не происходило.

Я уставился на свой потолок, оштукатуренный под цвет неба, чтобы на нем не гнездились шмели-плотники. Что со мной такое?

Этот сон мне снился уже несколько месяцев. И пусть я не мог вспомнить его весь, та часть, которую я запоминал, всегда была одной и той же. Девушка падала. Я тоже падал. Мне надо было удержаться, но я не мог. Будто, если я ее отпущу, с ней случится что-то ужасное. Но в этом и дело, что я не мог отпустить ее. Не мог потерять ее. Как будто я был влюблен в нее, хотя понятия не имел, кто она. Вроде как любовь до первого взгляда.

Что было особенно странным, ведь она была всего лишь девушкой из сна. Я даже не знал, как она выглядит. Я столько раз видел этот сон, но я никогда не видел ее лица, или, по крайней мере, не мог его вспомнить. Я знал только, что каждый раз внутри меня появляется дыра, когда я ее теряю. Она выскальзывает из моих пальцев, и мой желудок словно исчезает, то же ощущение, как на американских горках, когда вагончик резко срывается вниз.

Бабочки в твоем животе. Какая паршивая метафора. Скорее уж тогда шершни.

Может меня уже стало отпускать, а может мне просто надо сходить в душ. Мои наушники все еще были у меня на шее, и когда я взглянул на свой айпод, я увидел песню, которая была мне незнакома.

Шестнадцать месяцев.

Что еще за…? Я включил ее. Мелодия была навязчивой. Я не мог распознать голос, но мне казалось, что я уже слышал его.

Шестнадцать лун, шестнадцать лет,

Шестнадцать страхов потаенных,

Шестнадцать снов в моих слезах

И вечно падать в ров бездонный.

Голос звучал угрюмо, пугающе, почти что гипнотически.

— Итан Лоусон Уэйт! — я услышал голос Аммы через музыку.

Я выключил ее и сел в кровати, отбросив покрывало. Было такое ощущение, что на моих простынях полно песка, но у меня была версия получше.

Это была грязь. И пальцы на руках были сплошь покрыты коркой черной грязи, точно так же, как это было в прошлый раз, когда мне приснился этот сон. Я скомкал простыню и сунул ее в корзину для белья, спрятав под пропитанным потом спортивным свитером. Я отправился в душ, и, отмывая руки, старался забыть обо всем, пока последние черные пятна моего сна не отмылись водой. Если я не буду думать об этом, то этого и не было. В последние несколько месяцев это был мой подход к решению большинства проблем.

Ко всему, кроме нее. Я ничего не мог с собой поделать. Я постоянно думал о ней. Я постоянно возвращался к этому сну, хотя не мог его объяснить. Таков был мой секрет, и этим все сказано. Мне было шестнадцать лет, я был влюблен в несуществующую девушку, и я медленно сходил с ума. Сколько бы я не оттирал ту грязь, мое сердце болело. И через запах мыла и шампуня, я все равно чувствовал его. Лишь намек, но я знал, что он здесь. Аромат лимонов и розмарина.

Я спускался вниз по ступеням к неизменной реальности. На стол передо мной Амма водрузила ту же самую старую, голубую с белым, китайскую тарелку — Драконью, как называла ее моя мама, — наполненную жареными яйцами, беконом, промасленным тостом и овсянкой. Амма была нашей домработницей, хотя она больше походила на мою бабушку, разве что была умнее и раздражительнее моей настоящей бабушки. Амма практически вырастила меня, и до сих пор считала своей главной задачей нарастить мне еще один фут, хотя я и так уже был шести с лишним футов ростом. Этим утром я был удивительно голоден, будто не ел неделю. Я отправил в рот яйцо и две пластинки бекона и сразу же почувствовал себя лучше. Я улыбнулся Амме с набитым ртом.

— Не задерживай меня, Амма. Это же первый день в школе.

Она со стуком поставила на стол гигантский стакан апельсинового сока и рядом с ним еще больше, с молоком. С натуральным молоком, единственным, которое мы здесь пили.

— А шоколадного молока не найдется?

Я пил шоколадное молоко так, как некоторые люди пьют колу или кофе. Даже по утрам я всегда искал свою дозу.

— П.Р.И.В.Ы.К.А.Й., - Амма обожала произносить слова по буквам, и чем длиннее, тем лучше. Когда она произносила слова буква за буквой, появлялось ощущение, что она каждый раз лупит тебя по голове. — Что значит — обойдешься. И не думай, что тебе удастся выйти из-за стола, не выпив этот стакан молока.

— Да, мэм.

— Я вижу, ты уже оделся.

Это было не так. На мне, как и в большинство дней, были надеты джинсы и выцветшая футболка. На каждой из футболок была своя надпись, на сегодняшней была: «Харли Дэвидсон». В последние три года все они были черными и одной и той же марки.

— Я думала, ты собирался подстричься, — сказала она вроде бы сердито, но на самом деле эта была старая добрая забота обо мне.

— Когда я такое говорил?

— Глаз не видно, а глаза — это зеркала души, знаешь об этом?

— А может быть я вовсе не хочу, чтобы кто-то мог заглядывать в мою.

Амма наказала меня еще одной порцией бекона. Она была едва ли пяти футов ростом и, наверное, старше Драконьей тарелки, хотя и настаивала на каждом своем дне рожденья, что ей исполнилось пятьдесят три. Но Амма была кем угодно, только не благообразной пожилой леди, она была абсолютным авторитетом в нашем доме.

— И даже не думай, что ты выйдешь на улицу с мокрыми волосами. Не нравится мне этот шторм. Будто, что-то зловещее вырвалось на волю вместе с ветром, и ничто его сегодня не остановит. Он себе на уме.

Я закатил глаза. У Аммы было свое представление о некоторых вещах. Когда на нее накатывало подобное настроение, мама обычно называла его «темный настрой»; религия и суеверия так тесно переплетались, как это могло быть только на Юге. Когда Амма пребывала в темном настрое, лучше было не попадаться ей на пути. Так же, как было лучше не трогать ее амулеты на подоконниках и не вытаскивать ее кукол из ящиков комода, где она их прятала. Я зачерпнул еще одну полную вилку яиц и наконец-то справился с этим завтраком чемпионов — яйца, ледяной джем, бекон и в довершение ко всему поджаренный сэндвич. Засунув вилку в рот, я по привычке глянул в коридор. Дверь кабинета моего отца уже была закрыта. Мой отец писал по ночам, а днем спал на диване в кабинете. Так продолжалось с тех пор, как умерла мама в прошлом апреле. Он вполне мог быть вампиром, именно это сказала моя тетя Каролина, когда пожила у нас здесь этой весной. Вероятней всего я его не увижу до завтра. Если эта дверь оказывалась закрытой, открыть ее было невозможно.

С улицы я услышал сигнал клаксона. Линк. Я схватил свой потрепанный черный рюкзак и выскочил под дождь. На улице было так темно, что могло быть как семь утра, так и семь вечера. Теперь погода будет сходить с ума еще несколько дней.

Машина Линка, Колотушка, стояла на улице с заведенным двигателем и орущей музыкой. Я ездил в школу с Линком каждый день с самого детского сада, с того дня, когда он угостил меня половинкой Твинки в автобусе. Я уже по прошествии времени узнал, что батончик был поднят с пола. И хотя с этого лета у нас обоих были права, машина была только у Линка, если это можно назвать машиной.

Но, по крайней мере, двигатель Колотушки заглушал шум шторма.

Амма вышла на крыльцо и недовольно скрестила руки на груди:

— Уэсли Джефферсон Линкольн, немедленно выключи свою громкую музыку. А не то я расскажу твоей маме, чем ты все лето занимался в подвале, когда тебе было девять лет.

Линк моргнул. Кроме его мамы и Аммы очень немногие люди звали его полным именем.

Да, мэм.

Входная дверь захлопнулась. Он засмеялся, и втопил педаль газа, отчего шины машины прокрутились на мокром асфальте, прежде чем она рванула с места. Это была его обычная манера езды — стартовать так, словно мы собираемся навсегда уехать из этого места. Разве что нам никогда отсюда не выбраться.

— И что ты делал в нашем подвале, когда тебе было девять лет?

— Чего я только не делал в вашем подвале, когда мне было девять лет.

К моей радости, Линк сделал музыку потише, потому что она была ужасна, а он обязательно спросил бы мое мнение о ней, как делал это каждый день. Беда его группы, «Кто Убил Линкольна», была в том, что никто из них не умел толком ни играть на инструментах, ни петь. Но все его разговоры сводились к игре на ударных, к переезду в Нью-Йорк после выпускного и записи диска, что, вероятно, никогда не сбудется. По моему мнению, у него гораздо больше было шансов забросить трех-очковый мяч в корзину с парковки у спортзала, будучи пьяным и с повязкой на глазах.

Линк не собирался поступать в колледж, но в одном он меня обходил. Он точно знал, что именно он хочет делать в будущем, даже если у этого были туманные перспективы. У меня же была полная коробка брошюр разных колледжей, которые я не мог показать своему отцу. Мне бы подошел любой колледж, лишь бы он был как минимум за тысячу миль от Гатлина. Я не хотел прожить всю свою жизнь, как проживал ее мой отец — жить в одном и том же доме, в том же маленьком городе, в котором вырос, с теми же самыми людьми, которые никогда не мечтали уехать отсюда.

С одной стороны дороги тянулась вереница домов Викторианской эпохи, почти не изменившихся с момента их постройки сто лет назад. Моя улица называлась Хлопковый поворот, потому что раньше она обрамляла мили и мили бесконечных хлопковых плантаций, теперь же она обрамляла только Девятое шоссе, единственное, что изменилась с тех пор. Я взял несвежий пончик из коробки на полу машины:

— Это ты вчера вечером закачал в мой айпод такую странную песню?

— Какую песню? А что об этой скажешь? — Линк включил погромче один из своих последних демо-треков.

— По-моему с ней еще надо поработать. Как и со всеми остальными песнями, — это был текст, который в разных вариациях я произносил каждый день

— Ага, это над твоим лицом придется поработать, после того, как я тебе врежу, — это был текст, который он каждый день в разных вариациях произносил мне в ответ.

Я просмотрел свой плейлист:

— Песня; она вроде бы называлась «Шестнадцать лун».

— Не знаю о чем ты.

Песни не было. Она исчезла, хотя я слушал ее сегодня утром, и я знал, что она мне не почудилась, потому что она до сих пор крутилась у меня в голове.

— Если хочешь послушать песню, я тебе сейчас включу новую, — Линк посмотрел вниз, чтобы найти нужный трек.

— Эй, чувак, смотри на дорогу.

Но он так и не поднял глаз, а я краем глаза увидел, как мимо нас проезжает незнакомая машина…

На секунду вокруг меня исчезли все звуки: машины, шторма, Линка — все потонуло в тишине и двигалось словно в замедленной съемке. Я не мог отвести глаз от этой машины. Это было только лишь ощущение, которому я не мог дать определение. А потом машина проехала мимо нас и исчезла за поворотом. Я не знал этой машины. Я никогда ее раньше не видел. Вы себе и представить не можете, насколько это невозможно, ведь я знал здесь все машины до единой. В это время года туристов здесь не бывало. Никто не осмелится приехать в сезон ураганов. Эта машина была длинной и черной, похожей на катафалк. Может быть это было знамение. Может быть этот год будет куда хуже, чем я ожидал.

— Вот она. Черная Бандана. Эта песня сделает меня звездой.

К тому времени, как он взглянул на дорогу, машина скрылась из вида.