Прекрасные создания

Глава 3 Второе сентября. Дыра в небе

(переводчик: Анна kalusha Русакова)

Жареная курица с картофельным пюре и соусом, бобы и печенье — все это остывшее стояло на плите, там, где оставила Амма. Обычно она подогревала мне обед перед тем, как я возвращался домой с тренировки, но только не сегодня. У меня намечались большие проблемы. Амма в гневе сидела за столом, поедая конфеты «Ред Хотс», и разгадывала кроссворд из Нью-Йорк Таймс. Мой отец тайком подписался на воскресный выпуск, потому что кроссворды в Старз энд Страйпс были с ошибками, а в Ридерс Дайджест были слишком короткими. Не знаю, как ему удалось обойти Карлтона Этона, который наверняка оповестил бы весь город, что мы считаем себя слишком умными для Старз энд Страйпс, но не было ничего такого, что мой отец не сделал бы для Аммы.

Она подвинула мне тарелку, не глядя в мою сторону. Я запихнул в рот холодное пюре и курицу. Ничто на свете так не бесило Амму, как еда, оставленная на тарелке. Я старался держаться подальше от острого грифеля ее черного карандаша № 2, специально предназначенного для отгадывания кроссвордов и столь остро заточенного, что им можно было бы пустить кровь. Сегодня это вполне могло случиться.

Я слушал ровное постукивание дождя по крыше. Других звуков в комнате не раздавалось. Амма побарабанила карандашом по столу:

— Слово из девяти букв. Тюремное заключение или физическое наказание, — она метнула еще один взгляд в мою сторону. Я запихнул в рот полную ложку пюре. Я знал, к чему она клонит. Девять букв по горизонтали.

— З.А.Т.О.Ч.Е.Н.И.Е. в наказание. А именно, если ты не в состоянии вовремя прийти в школу, то будешь сидеть дома.

Мне было интересно, кто же позвонил ей и рассказал о моем опоздании. Или, точнее, кто не позвонил. Она стала точить карандаш, хотя он и без того был острым, вращая его в своей старой автоматической точилке, стоявшей на кухонном столе. Она намеренно не смотрела на меня, что было еще хуже, чем если бы она смотрела мне в глаза.

Я подошел к ней, точившей карандаш, и крепко обнял ее.

— Брось, Амма, не злись. Ведь с утра лило, как из ведра. Ты же не хотела бы, чтобы мы гнали по дождю?

Она вопросительно приподняла бровь, но тон ее смягчился:

— Что ж, похоже, что дождь будет лить еще долго, до тех пор, пока ты не подстрижешься, поэтому, лучше бы тебе найти способ появляться в школе до того, как прозвенел звонок на урок.

— Слушаюсь, мэм, — я еще раз обнял ее и вернулся к своей остывшей картошке. — Ни за что не поверишь, что сегодня произошло. К нам в класс пришла новенькая, — не знаю, почему я это сказал. Наверно, все еще думал об этом.

— Ты думаешь, я не знаю про эту Лену Дюкейн?

Я подавился печеньем. Лена Дюкейн. Ее фамилия, произнесенная на южный манер, звучала в рифму со словом «капель». Амма произнесла его, будто к слову добавили еще один слог. Дю-ке-ейн.

— Это ее имя? Лена?

Амма пододвинула мне стакан с шоколадным молоком:

— Да и нет. И это не твое дело. Ты не должен вмешиваться в дела, в которых не разбираешься, Итан Уэйт.

Амма всегда говорила загадками. Большего от нее нельзя было добиться. Я не был в ее доме на Заводи Бредущего с тех пор, как был ребенком, но уверен, что в нем побывало большинство людей из нашего городка. Амма была самой уважаемой гадалкой на картах Таро на сто миль вокруг Гатлина. Совсем как ее мать и бабушка до нее. Шесть поколений гадалок на картах. В Гатлине было полно богобоязненных баптистов, методистов и протестантов-пятидесятников, но и они не устояли перед искушением погадать на картах, перед шансом изменить свою судьбу, потому что они верили, что могущественная гадалка способна на это. Уж в чем-чем, а в могуществе Амме нельзя было отказать. Она владела силой, с которой нельзя было не считаться.

Иногда я находил один из ее самодельных амулетов, припрятанным в ящике с моими носками или же висящим над дверью в кабинет отца. Я только однажды спросил ее, для чего они нужны. Мой отец дразнил Амму каждый раз, когда находил один из них, но я замечал, что он никогда их не трогал. «Лучше не трогать, чем сожалеть». Думаю, он имел в виду, не трогать саму Амму, которая могла заставить вас сожалеть очень сильно.

— Ты что-нибудь еще о ней слышала?

— Следи, лучше, за собой. В один прекрасный день ты проделаешь дыру в небе, и вселенная в нее провалится. Тогда у нас у всех будут неприятности.

Мой отец в пижаме, шаркая, зашел на кухню. Он налил себе чашку кофе и достал из шкафа коробку с хлопьями. Из ушей торчали беруши. Хлопья означали, что отец готов начать свой день. Беруши означали, что день еще не начался.

Я наклонился к Амме и прошептал: — Что ты слышала?

Она вырвала у меня тарелку и отнесла ее в раковину. Она промыла какие-то кости, по виду напоминающие свиную лопатку, что было странно, если учесть, что на ужин у нас была курица, и положила их на тарелку.

— Не твоего ума дело. А я вот хочу знать, почему это ты вдруг так заинтересовался?

Я пожал плечами.

— Да ни почему. Просто любопытно.

— Ты знаешь, что говорят про любопытных, — она воткнула вилку в мой кусок запеканки, затем еще раз взглянула на меня и вышла.

Даже мой отец заметил, как дверь за ней сильно качнулась, и вынул из уха затычку:

— Как дела в школе?

— Отлично.

— В чем ты провинился перед Аммой?

— Опоздал в школу.

Он изучал мое выражение лица, я — его.

— Карандаш номер два?

Я кивнул.

— Острый?

— Был острый, да она его еще заточила, — я вздохнул. Мой отец почти улыбнулся, что редко случалось, и я почувствовал облегчение, может быть, даже успех.

— Ты знаешь, сколько раз я сидел вот за этим столом, и она тыкала в меня карандашом, когда я был ребенком? — спросил он, хотя это был и не вопрос. Стол, весь в зазубринах и в пятнах от краски, клея и фломастеров, которые оставляли все поколения Уэйтов, вплоть до меня, был одной из самых старых вещей в доме.

Я улыбнулся. Отец забрал свою тарелку с хлопьями и махнул мне ложкой. Амма вырастила моего отца, об этом мне напоминали каждый раз, когда я смел хотя бы подумать о том, чтобы нагрубить ей, когда был маленьким.

— М.И.Р.И.А.Д., - проговорил он по буквам, ставя миску в раковину. — Б.Е.С.К.О.Н.Е.Ч.Н.О.С.Т.Ь., т. е. гораздо больше, чем тебе, Итан Уэйт.

Отец вышел на свет, и его улыбка погасла, а потом и вовсе исчезла. Он выглядел еще хуже, чем обычно. Круги под глазами стали еще темнее, и было видно, как выпирают кости. Лицо у него было мертвенно-зеленого цвета из-за того, что он никогда не выходил из дома. Последние месяцы он здорово смахивал на живой труп. С трудом удавалось припомнить, что это был тот же самый человек, который часами просиживал со мной на берегу озера Молтри, поедая сэндвичи с курицей и салатом, и учил меня забрасывать удочку: «Туда и обратно. Десять и два. Десять и два. Как стрелки часов». Последние пять месяцев ему тяжело дались. Он очень любил мою мать. Но и я тоже любил ее.

Отец взял кофе и поплелся к себе в кабинет. Настало время взглянуть фактам в лицо. Возможно, Мэйкон Равенвуд был не единственным затворником в городе. На мой взгляд, наш город был маловат для двух Страшил Рэдли. Но за последние месяцы мы были как никогда близки к чему-то похожему на разговор, и я не хотел, чтобы он ушел.

— Как идет работа над книгой? — выпалил я. Останься и поговори со мной. Вот, что я хотел сказать на самом деле.

Он, похоже, удивился. Затем пожал плечами:

— Потихоньку. Еще много работы, — он не мог поговорить со мной. Вот, что он хотел сказать.

- Племянница Мэйкона Равенвуда переехала в наш город, — я сказал это, как раз в тот момент, когда он вставлял беруши обратно в ухо. Как обычно, мы с ним действовали вразнобой. Если над этим задуматься, то в последнее время так у меня получалось почти со всеми.

Отец вынул одну затычку, вздохнул и вынул другую:

— Что? — он был уже на пути обратно в кабинет. Счетчик времени нашего разговора отсчитывал последние минуты.

— Мэйкон Равенвуд; что ты о нем знаешь?

— Думаю то же, что и другие. Отшельник. Насколько мне известно, не покидает особняк Равенвуда уже многие годы, — он распахнул дверь в кабинет и уже перешагнул порог, но я не пошел за ним. Просто стоял в дверях.

Я никогда не заходил к нему. Однажды, всего лишь однажды, когда мне было семь лет, отец застал меня за чтением своего романа, до того, как он закончил его редактировать. Его кабинет был темным и пугающим. Над потертым диваном викторианского стиля висела картина, закрытая отрезом ткани. Я знал, что ни в коем случае нельзя спрашивать о том, что скрыто за тканью. За диваном, ближе к окну, стоял отцовский письменный стол из красного дерева, покрытый резьбой, — еще одна реликвия, передававшаяся в нашем доме из поколения в поколение. Да еще книги, старинные в кожаном переплете, такие тяжелые, что для чтения их клали на огромную деревянную подставку. Это и были те самые вещи, привязывавшие нас к Гатлину и к дому Уэйтов так же, как они привязывали моих предков более сотни лет.

На его рабочем столе лежала рукопись. Она лежала там, в открытой картонной коробке, и мне просто необходимо было узнать, что там было написано. Отец писал готические романы ужасов, что не вполне подходило для чтения семилетнему мальчишке. Но каждый дом в Гатлине хранил множество секретов, как и везде на Юге, и мой дом не был исключением даже в те годы.

Отец нашел меня, свернувшегося калачиком на кушетке в его кабинете, страницы валялись повсюду, будто в коробке взорвалась бомба. Я тогда еще не знал, что нужно всегда заметать следы, но после того случая очень быстро усвоил урок. Я только помню, как он орал на меня, и как мама нашла меня рыдающим на старой магнолии у нас на заднем дворе: «Даже у взрослых есть секреты, Итан».

А я просто хотел знать. Это всегда было моей проблемой. Даже сейчас. Я хотел знать, почему отец никогда не выходил из своего кабинета. Хотел знать, почему мы не можем уехать из этого бестолкового старого дома только потому, что миллион Уэйтов жили здесь до нас, особенно теперь, когда умерла мама.

Но не сегодня. Сегодня я лишь хотел запомнить сэндвичи с курицей и салатом, десять и два, и то время, когда отец ел свои хлопья за завтраком и шутил со мной. Я засыпал, перебирая все это в памяти.

На следующий день даже еще до звонка единственной темой для обсуждения в школе Джексона была Лена Дюкейн. Накануне Лоретте Сноу и Юджин Эшер, матерям Саванны и Эмили, каким-то образом, в промежутках между грозами и штормами, удалось накрыть стол к ужину и обзвонить, буквально, всех и каждого в городе, чтобы поведать о том, что эта сумасшедшая родственница Равенвуда разъезжает по Гатлину на его катафалке, на котором — они были в этом уверены — он перевозил мертвецов, когда никто его не видел. С этого момента история начала обрастать все более дикими подробностями.

В Гатлине вы всегда можете быть уверены в двух вещах. Во-первых, вам позволительно отличаться от других, даже быть чокнутым до тех пор, пока вы время от времени все-таки выбираетесь на улицу, тогда у соседей не появляется подозрение, что вы убийца с топором. И, во-вторых, если у вас есть прошлое, обязательно найдется кто-нибудь, кто все разболтает. Новая девушка в городе, которая приехала жить к городскому отшельнику в Дом с привидениями — это была новость, возможно, самая крупная со времени несчастного случая, произошедшего с моей матерью. Поэтому не знаю, почему меня так удивило, что все говорят о ней — все, кроме парней. Им было чем заняться.

— Итак, что там у нас, Эм? — Линк с треском закрыл свой шкафчик.

— По шкале кандидаток в команду чирлидеров, похоже, мы имеем четырех, которые тянут на восемь баллов, трех — на семь баллов и кучка на четыре балла, — Эмори не брал в расчет тех, рейтинг которых по его шкале составлял ниже четырех.

Я громко захлопнул свой шкафчик.

— И это называется новости? Разве это не те же самые девчонки, которых мы видели в Дар-и-Кин?

Эмори улыбнулся и похлопал меня по плечу: — Но теперь они в игре, Уэйт, — он посмотрел на девчонок в холле. — И я готов сыграть.

Эмори был по большей части болтуном. В прошлом году, когда мы перешли в разряд старшеклассников, все его разговоры были о сексуальных выпускницах, которых он собирался заарканить. Эм настолько же витал в облаках, насколько и Линк, но настолько же безобидным он не был. Он был агрессивен, как и все Уоткинсы.

Шон встряхнул головой:

— Все равно, что срывать персики с куста.

— Персики растут на деревьях, — у меня уже было плохое настроение, может быть потому, что до школы я встретился с парнями в «Стоп энд Стил» и оказался втянутым в тот же самый разговор, пока Эрл пролистывал журналы на единственную тематику, которая его интересовала — девушки в бикини на капотах автомобилей.

Шон недоуменно посмотрел на меня:

— О чем это ты?

Я не знаю, почему это вообще меня задело. Бестолковый разговор, такой же бессмысленный, как и наши встречи с парнями каждое утро по средам перед занятиями. Я всегда считал это чем-то вроде переклички. Если ты в команде, от тебя ждут нескольких вещей: вы вместе сидите за обедом, ходите на вечеринки к Саванне Сноу, приглашаете чирлидера на зимний бал, тусуетесь на озере в последний учебный день года. Если ты ходишь на перекличку, то почти все остальное можно и пропустить. Только мне становилось все труднее и труднее туда приходить, сам не знаю почему.

Я все еще думал об этом, когда увидел ее.

И даже, если б я ее и не видел, я бы знал, что она здесь, потому как коридор, обычно набитый учениками, стремящимися к своим шкафчикам и пытающимися успеть в класс до второго звонка, в секунду опустел. Все расступились, когда она проходила по коридору. Словно она была рок-звездой.

Или прокаженной.

Но я видел только красивую девушку в длинном сером платье, надетом под белую куртку с вышитой надписью «Мюнхен», и в потрепанных черных кедах, видневшихся из-под платья. Еще у нее на шее была длинная серебряная цепочка, на которой висело множество побрякушек — пластиковое кольцо от автомата с жевачками, булавка, и еще куча всего, что мне было не разглядеть издалека. Девушка, всем видом своим показывавшая, что не имеет ничего общего с Гатлином. Я не мог отвести от нее глаз.

Племянница Мэйкона Равенвуда. Да что со мной такое?

Она убрала за ухо волнистую темную прядь, и на свету сверкнул черный лак, покрывавший ее ногти. Руки у нее были все в черных чернилах, как будто она на них писала. Она шла по коридору так, словно кроме нее там никого не было. У нее были самые зеленые глаза, которые я когда-либо встречал. Такие зеленые, что могло показаться, что они какого-то нового неизвестного доселе цвета.

— Да уж. Горячая штучка, — произнес Билли.

Я знаю, о чем они подумали. На секунду они задумались, а не бросить ли им своих подружек, чтобы приударить за ней. На минуточку в их головах она попала в раздел возможных вариантов.

Эрл окинул ее оценивающим взглядом, затем захлопнул свой шкафчик:

— Если опустить тот факт, что она фрик.

Было что-то в том, как он произнес эти слова, или скорее, в причине, по которой он их произнес. Она была фриком, потому что была не из Гатлина, потому что не боролась за право быть в команде поддержки, потому что она не взглянула на него ни в первый, ни во второй раз. В любой другой день я бы проигнорировал его слова и промолчал, но сегодня меня так и тянуло высказаться:

— Значит, она автоматически ненормальная? Почему? Только потому, что она не носит форму, короткую юбку и она не блондинка?

Мысли Эрла было легко прочесть. Это был тот случай, когда я должен был следовать за капитаном, а я отчего-то нарушил свою часть нашего негласного соглашения.

— Потому что она — из Равенвудов.

Смысл послания был ясен. Классная, но и думать о ней не смейте. Она больше не была вариантом. Но это не мешало им на нее пялиться, и они пялились. Взгляды всех в коридоре были прикованы к ней словно к оленю, взятому на прицел.

Но она просто шла себе дальше по коридору, и побрякушки на шее позвякивали в такт ее шагов.

Минутой позже я стоял на пороге кабинета английского. И она была там. Лена Дюкейн. Новенькая, которую так будут называть и спустя пятьдесят лет, если перестанут называть племянницей Старика Равенвуда, протягивала розовую карточку миссис Инглиш, которая сощурилась, чтобы прочесть ее.

- В моем расписании что-то напутали, и у меня нет английского, — говорила она, — зато два часа истории США, а этот предмет я изучала в прежней школе, — в ее голосе звучало огорчение, а я пытался не улыбаться. У нее никогда не было истории США, по крайней мере, в таком виде, в каком ее преподает мистер Ли.

— Разумеется. Ты можешь сесть на любое свободное место, — миссис Инглиш протянула ей экземпляр «Убить пересмешника». Книга выглядела так, будто ее никто никогда не читал, и возможно так оно и было, с тех пор как по ней был снят фильм.

Новенькая подняла голову и поймала мой взгляд. Я отвернулся, но было поздно. Я старался не улыбаться, но только смутился и еще шире улыбнулся. Казалось, она не заметила.

— Спасибо, у меня есть эта книга, — она вынула свой экземпляр в твердой обложке с нарисованным на ней деревом. Книга выглядела старой и потрепанной, как если бы ее не раз читали.

— Эта книга — одна из моих любимых, — она просто произнесла это, как само собой разумеющееся.

В спину мне словно врезался таран, и Эмили вломилась в класс, словно я и не стоял на ее пути — это был ее способ здороваться, предполагалось, что я последую за ней в конец класса, где сидели все наши друзья.

Новенькая села на свободное место в первом ряду, на Запретной территории прямо напротив стола миссис Инглиш. Это был неверный шаг. Каждый знал, что там сидеть не следует. У миссис Инглиш был один искусственный глаз и очень плохой слух, — что не мудрено, если ваша семья владеет единственным стрельбищем в округе, — и если вы не садились прямо напротив ее стола, то она не видела вас и не вызывала. Лене предстояло отвечать на вопросы за весь класс.

Эмили с загадочным лицом свернула со своего пути, чтобы пройти мимо места, где сидела новенькая, и пнула ее сумку так, что все книги разлетелись по проходу.

— Ой, — Эмили наклонилась, поднимая затертую тетрадку на пружинах с надорванной обложкой. Она держала ее, словно дохлую мышь. — Лена Дюкейн. Так тебя зовут? А я думала, твоя фамилия Равенвуд.

Лена медленно подняла голову:

— Верни мою тетрадь.

Эмили листала страницы, будто не слыша ее:

— Это твой дневник? Ты писательница? Это так здорово.

Лена протянула руку:

— Отдай, пожалуйста.

Эмили захлопнула тетрадь и отвела руку подальше от Лены:

— Можно я только на минутку возьму ее? С удовольствием прочту, о чем ты пишешь.

— Верни мне мою тетрадь. Прямо сейчас. Пожалуйста, — Лена встала с места.

Становилось интересно. Племянница Равенвуда сама копала себе яму, из которой она не сможет выбраться — у Эмили была исключительная память.

- Сначала читать научись, — я забрал у Эмили тетрадь и протянул Лене. Затем сел рядом с ней за парту на Запретной территории. Под «всевидящее око». Эмили смотрела на меня, не веря своим глазам. Не знаю, зачем я это сделал. Я и сам был поражен не меньше нее. Никогда в жизни я не сидел на первом ряду. Звонок прозвенел прежде, чем Эмили успела что-то сказать. Но это не имело значения. Я знал, что позже поплачусь за это. Лена открыла свою книгу, не обращая внимания на нас обоих.

— Мы можем начать, класс? — спросила Миссис Инглиш.

Эмили скользнула на свое место в конце класса достаточно далеко от первой парты, чтобы ей не пришлось отвечать ни на какие вопросы ни сегодня, ни завтра, ни весь учебный год, и достаточно далеко от племянницы Равенвуда. А теперь еще и далеко от меня. И даже если мне придется в течение пятидесяти минут анализировать взаимоотношения Джема и Скаут, не зная содержания главы, это все равно было похоже на своего рода освобождение.

Когда прозвенел звонок, я повернулся к Лене. Не знаю, что я собирался ей сказать. Может быть я ожидал, что она поблагодарит меня. Но она молчала, засовывая книги в сумку.

156. На тыльной стороне ее ладони было написано не слово, а число.

Лена Дюкейн больше не заговорила со мной ни в тот день, ни в последующие дни этой недели. Но это не мешало мне продолжать думать о ней или видеть ее практически везде, куда бы я ни посмотрел. Дело было, собственно, не в ней самой. Не в том, как она выглядела, а она была хорошенькой, несмотря на то, что носила всегда неправильную одежду и поношенные кеды. Не в том, что она говорила в классе, а говорила она всегда то, что другим-то и в голову не могло прийти, а если бы и пришло, они бы не осмелились произнести это вслух. И не в том, что она отличалась от всех девушек в Джексоне. Это-то как раз было очевидно.

Дело было в том, что из-за нее я понимал, как сильно я похож на остальных, даже если и делаю вид, что это не так.

Весь день лил дождь, и я сидел на уроке по керамике, также известном как «ГВБ» — «Гарантированный высший балл», поскольку для оценки достаточно было хотя бы попытаться что-то слепить. Я записался на гончарное дело в прошлом году, потому что для аттестата мне необходима была оценка по предмету творческого направления, а я отчаянно хотел держаться подальше от ансамбля, чей грохот во время репетиций доносился снизу, и который вела до ужаса костлявая и сверхэнергичная мисс Спайдер. Рядом со мной сидела Саванна. Я был единственным парнем в классе, и поскольку я был парнем, то понятия не имел, что мне делать дальше.

— Сегодня вы будете экспериментировать. Без оценок. Почувствуйте глину. Дайте волю воображению. И не обращайте внимания на музыку, — миссис Абернати поморщилась, когда ансамбль внизу стал терзать инструменты, пытаясь сыграть гимн южан — песню Дикси.

- Загляните внутрь себя. Найдите путь к своей душе.

Я запустил гончарный круг и уставился на глину, вращающуюся перед моими глазами. Я вздохнул. Это было почти так же ужасно, как и игра ансамбля. Затем, по мере того, как класс затих, и гул гончарных кругов заглушил болтовню на задних рядах, музыка, доносившаяся снизу, изменилась. Я услышал скрипку или одну из больших скрипок, альт, как мне подумалось. Музыка была печальной и прекрасной одновременно, и еще тревожащей. В безыскусном звучании мелодии угадывалось больше таланта, чем мисс Спайдер имела счастье когда-либо заполучить в свой оркестр. Я огляделся. Похоже, кроме меня никто не обращал на музыку внимания. А мне она проникала прямо под кожу.

Я узнал мелодию, и в следующее мгновение я услышал в голове слова так отчетливо, как если бы я слушал их на своем айподе. Но на этот раз слова были другие:

Шестнадцать лун, шестнадцать лет,

Гром гремит в ушах с размахом,

Шестнадцать миль, чтоб к ней попасть,

Шестнадцать раз бродить по страхам

Крутящийся комок глины перед моими глазами начал терять свои очертания, чем больше я пытался сфокусировать взгляд на глине, тем расплывчатей становился класс вокруг, пока не начало казаться, что глина вращает вокруг себя всю комнату, а вместе с ней мой стол и мой стул. Будто бы все мы были связаны друг с другом в водовороте непрекращающегося движения в ритме мелодии, доносящейся из музыкального класса. Комната вокруг меня постепенно исчезала. Медленно я дотянулся до глины и провел по ней одним пальцем.

Затем вспышка, и вращающаяся комната превратилась в новое видение.

Я падал.

Мы падали.

Я снова был в моем сне. Я видел ее руку. Я видел свою руку, пытающуюся схватить ее, мои пальцы, впивающиеся в ее кожу, запястье, в отчаянной попытке удержать. Но она ускользала, я чувствовал, как ее пальцы исчезают из моей руки.

— Не отпускай!

Я хотел ей помочь, удержать. Хотел больше всего на свете. И тут ее рука выскользнула из моей хватки.

— Итан, что ты делаешь? — с беспокойством в голосе спросила миссис Абернати.

Я открыл глаза и попытался сосредоточиться, вернуться назад в реальность. Эти сны появились у меня со смерти мамы, но впервые я видел сон средь бела дня. Я посмотрел на свою грязную серую руку, испачканную подсыхающей глиной. На глине на гончарном круге был прекрасно виден отпечаток руки, будто я только что раздавил рукой свое изделие. Я пригляделся. Рука была не моя, слишком маленькая. Это была рука девушки.

Это был отпечаток ее ладони.

Я посмотрел на свои ногти — под ними была глина, которую я содрал с ее запястья.

— Итан, ты мог хотя бы попытаться что-то слепить, — миссис Абернати положила мне руку на плечо, и я подскочил от неожиданности. За окном громыхнул гром.

— Но, миссис Абернати, это, наверно, душа Итана разговаривает с ним, — хихикнула Саванна. Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть. — Она говорит, что тебе надо сделать маникюр, Итан.

Девушки вокруг засмеялись. Я кулаком размазал отпечаток, превращая его в бесформенную серую массу, встал, вытирая руки о джинсы, и в этот момент прозвенел звонок.

Я схватил свой рюкзак и бросился из класса, чуть не поскользнувшись в своих мокрых кедах, завернул за угол, и чудом не наступив на развязанные шнурки, пробежал два лестничных пролета, отделявших меня от музыкального зала. Я хотел убедиться, что это все мне не привиделось.

Я обеими руками распахнул двери музыкального зала. Сцена была пуста. Ученики один за другим выходили из класса, и я двигался не в том направлении, против потока, Я сделал глубокий вдох, но еще до того, как различить аромат, я уже знал, что почувствую.

Лимоны и розмарин.

На сцене мисс Спайдер собирала ноты, раскиданные на складных стульях, на которых сидело жалкое подобие оркестра Джексон Хай.

— Простите, мэм, кто только что играл эту… эту песню?

Она улыбнулась мне:

— У нас появилось прекрасное дополнение к струнным. Виолончель. Она только что переехала в город…

Нет. Этого не могло быть. Только не она.

Я повернулся и выбежал, прежде чем она успела назвать имя.

Когда прозвенел звонок на восьмой урок, Линк поджидал меня у входа в раздевалку. Он провел рукой по торчащим волосам, и расправил свою выцветшую футболку с Блэк Саббат.

— Линк. Слушай, мне нужны твои ключи.

- А как же тренировка?

— Не могу. Есть одно дело.

— Да о чем ты говоришь, чувак?

— Просто дай мне ключи, — мне надо было убраться отсюда. Я видел сны, слушая музыку, а теперь еще и вырубился перед всем классом, если это можно так назвать. Я не знал, что со мной происходит, но понимал, что что-то неладное.

Если бы мама была жива, скорее всего, я бы ей все рассказал. Ей было можно, ей я мог рассказать все, что угодно. Но она умерла, отец окопался в своем кабинете, а Амма, расскажи я ей, целый месяц посыпала бы мою комнату солью, изгоняя злых духов.

Так что я оказался сам по себе.

Линк протянул ключи.

— Тренер убьет тебя.

-Знаю.

— И Амма все узнает.

— Знаю.

— И будет колошматить тебя по заднице всю дорогу до границы округа, — его рука дрогнула, когда я забрал ключи, — не глупи.

Я повернулся и рванул. Слишком поздно.