Пропуск в райский сад

Глава 16, в которой я воскликнула

— Слушайте, а я ведь беседовала с вами в «Коктейле»!

— Ага, — кивнул Марк, — беседовали. Я беседовал со всеми и на всех каналах. Заслуга Маршана.

— Ну, конечно же. Дени! Юный мэтр, восходящая звезда… У вас тогда были длинные волосы, усики и эспаньолка!

Он хохотнул.

— Естественно, я же был художником! Все как положено! Маршан знал свое дело. Он успел здорово на мне заработать.

— Что же вы сразу-то мне не напомнили?

— К чему? — Марк пожал плечами. — Дело прошлое, травой поросло. Я давно не тот. Впрочем, — он лукаво улыбнулся, — если честно, то я все равно все время ждал, что напомнит Лола. Она же собирает все газеты и журналы, где хоть что-то связано с вами. И я точно знаю, что у нее есть старая местная газетенка со статьей и фото того самого интервью, правда, там речь идет не о блистательной Соланж Омье, а обо мне — земляке куассонцев. Но, вероятно, Лола тоже постеснялась.

— Забавно. Правда, в итоге мы обманули шефа жандармов, утверждая, что не были прежде знакомы.

— Ну, если и обманули, то не сильно. — Марк в очередной раз наполнил наши бокалы. — Разве можно считать интервью настоящим знакомством?

— Все по-разному к этому относятся.

Мы пили глинтвейн. В машине я задремала, и Марк разбудил меня, когда мы уже приехали в Бон-Авиро. Я была такая сонная, что даже не очень отчетливо помню, как он опять на руках внес меня в дом, поместил на маленьком диванчике, снял с меня мокрый плащ, закутал в какой-то плед.

— Но вы как-то очень быстро исчезли с художественной сцены. Что-то произошло?

— Да. Умер дед. Я как раз готовил очередную выставку у Маршана и попутно писал портрет его жены с ребенком. Пришлось все бросить. Я же не мог деда не похоронить!.. После похорон его жена слегла. Я был в состоянии нанять сиделку, но мама не хотела видеть в доме никаких посторонних. Ухаживала сама. Кларисс тогда тоже, конечно, осталась после похорон — был как раз сбор винограда, и этим ведь тоже надо было заниматься. И за самой мамой тоже надо было ухаживать. Она еле двигалась! Маршан затребовал неустойку и за сорванную выставку, и за портрет… Но я не мог бросить маму! Этот чертов портрет за меня дописал отец, а неустойка все равно повисла на мне, хотя дедушка пару лет выплачивал по ней проценты. Через пару месяцев бабуля умерла, и мама наконец-то согласилась лечь в больницу. Кларисс увезла ее в Париж. А я остался. Наверное, я идиот, но я не мог заколотить дом и уехать… Не знаю, как я пережил ту зиму! Если бы не Жак, я бы точно свихнулся…

— Ваша мама так долго пробыла в больнице?

— Нет, просто Кларисс и бабушка сумели ее уговорить остаться в Париже хотя бы до весны. Там ведь все-таки другая медицина, чем здесь. К тому же Жаннин незадолго до этого вышла замуж и как раз родила. Так что мама радостно наслаждалась ролью бабушки. Весной они приехали: мама, Кларисс, Жаннин со своим малышом, мои дедушка и бабушка. Папа и муж Жаннин тоже по очереди жили с нами. Поль и мой младший брат периодически наведывались. Это было замечательное лето, как то мое в детстве, перед отъездом в Париж. Бетрав рьяно исполнял обязанности крестного отца и очень дельно помогал нам с Кларисс заниматься виноградником. Многолетние дедовы работники тоже учили многому. Год выдался урожайным, и вина получилось в изобилии.

Осенью в Бон-Авиро вместе со мной и мамой осталась Жаннин со своим мужем и ребенком. Ее муж — разработчик компьютерных игр, и в принципе ему все равно где работать, лишь бы компьютер был. Мне стало казаться, что наша жизнь опять налаживается. Но в ноябре оптовик, который всегда закупал вино у деда, отказался с нами расплачиваться за уже прибывшую к нему нашу продукцию этого года, поскольку меня обвинили в незаконном производстве и виноторговле. Процедура вступления в наследство свелась к тому, что нотариус просто зачитал дедово завещание, и я, единственный наследник, не глядя подписал какие-то бумаги. И он мне ничего не сказал о том, что я должен выправить винодельческую лицензию на свое имя. Хотя, по идее, такая лицензия была нужна мне еще в прошлом году, когда я тому же оптовику отправлял наше вино, но тогда он мне об этом даже не напомнил! А я понятия не имел.

Я вообще не имел понятия ни о выращивании винограда, ни о виноделии, ни о сбыте… Этим всегда занимался дед! Ни я, ни мама даже носа не совали в его деятельность. Может быть, в курсе дела была его жена, но она уже умерла, а никто из нас, включая Кларисс с ее бухгалтерским коллежем, ничего не смысли в лицензиях и прочей юриспруденции. Конечно, был еще Бетрав, но и он ничего никогда мне не говорил насчет новой лицензии. Короче, мне предъявили иск за незаконную деятельность, а все труды этого года по производству вина просто пропали прахом. Оптовик обязан уничтожить все поставленное ему незаконное вино. Не знаю, сделал он это или нет и нарочно ли целый год не заикался насчет новой лицензии и нового с ним договора, но мы с мамой были разорены! Да еще я вдруг оказался преступником! Два года незаконного виноделия и виноторговли! Подписка о невыезде!

В общем, с мамой случился инфаркт. Хорошо, что Жаннин — медик. Она вовремя обнаружила симптомы его приближения и настояла, чтобы поехать в куассонскую больницу. Мы успели — инфаркт случился у мамы в приемном покое, и ее спасли…

Узнав жуткие вести, в Бон-Авиро слетелись все члены нашей семьи. Дедушка привез юриста. Тот сказал, что оптимальный выход — продать Бон-Авиро, с лихвой хватит на все штрафные санкции, но поскольку никто не хочет расставаться с фамильным гнездом, значит, следует взять ссуду в банке под будущие урожаи, используя Бон-Авиро как залог, потому что сумма нужна очень-очень большая. Два года незаконной деятельности плюс прибыль прошлого года! В общем, этот юрист помог и с банком, и снять с меня обвинение.

Долги долгами, но, пожалуй, даже большая беда была в другом — мама очень сильно переменилась после пребывания в куассонской больнице. Вы же понимаете, что наша сложносочиненная семья априорно не могла не быть на устах у всего городка. Бон-Авиро стоит на отшибе, и лишь поэтому мы жили в относительной изоляции от общественного куассонского мнения. Я лишь год проучился в местной школе, моя сестра и братья вообще не переступали ее порог. В кино или за продуктами мы обычно ездили в города по соседству, якобы там все лучше. Родители берегли нас, а мы даже этого не замечали. Единственным нашим другом в Куассоне был Бетрав, всю жизнь безнадежно влюбленный в мою маму. Я впервые почувствовал себя неприкасаемым только в ту предыдущую зиму, которую в одиночестве проводил в Бон-Авиро. Помню, я тогда попытался развеяться, посидеть в баре. Бармен смотрел мимо меня и не слышал заказа. Остальные посетители тоже отворачивались, а за моей спиной шептали отвратительные вещи. В магазине меня обслуживали молча, с каменными лицами. Вслед тоже летел змеиный шепоток. Я рассказывал это Бетраву, он лишь, пожимая плечами, советовал просто в другом месте покупать продукты.

Когда, оформив банковскую ссуду, я через пару дней вернулся из Парижа, оказалось, что Жаннин забрала маму домой намного раньше положенного срока. Мама все время плакала! Вся эта ненависть и презрение куассонцев выплеснулись на маму за те несколько дней, какие она провела в местной больнице.

— Сынок, — сказала она мне сквозь слезы, — прости! Это я виновата: Только я! Я хотела, чтобы у тебя была нормальная семья, потому что думала, что вот-вот умру, а я все живу и живу! Поклянись, что сделаешь то, о чем сейчас попрошу.

Мне стало страшно.

— Мамочка, пожалуйста, живи! И не вздумай меня просить о чем-то таком, что… — Я вздрогнул — она рассмеялась!

— Глупый! Я сейчас хочу жить, хочу как никогда раньше! Я должна все исправить. Но мое сердце износилось и мне нужно новое! Поклянись, что ты достанешь его мне.

— Хорошо, мама. — Я испытал облегчение.

— Нет, поклянись! Возьми Библию и поклянись на ней.

И я поклялся на Библии. Я потом много раз думал, что надо было сразу сказать «клянусь», а не просто «хорошо». Хотя, положа руку на сердце, я не настолько религиозен и был готов нарушить даже такую клятву, когда после первого же обследования стало ясно, что маме просто-напросто не перенести подобную операцию. Мы уговаривали ее все, и Бертрав. Но она как обычно сказала:

— Вы же знаете, какое у меня сердце. Вовсе не исключено, что я просто раньше умру, чем дождусь сердца донора.

В очередь на донорское сердце ее тоже не хотели ставить, но и врачей она убедила тем же доводом. Но она дождалась! Кардиохирург отговаривал ее даже перед самой операцией, но она стояла на своем и заявила, что готова подписать любые бумаги, чтобы не обвинили хирурга, если что, потому что абсолютно уверена, что выдержит и проживет еще долго. Бумаги принесли. Хирург смотрел, как она их подписывает, а потом сказал:

— Мадам, вы сами подписали свой смертный приговор.

Мама рассмеялась…

— Операция сожрала последние деньги, — помолчав, продолжил Марк. — Я должен всем: отцу, дедушке, Бетраву, не говоря уже о банке — имение пришлось закладывать второй раз. Надо было тогда еще продать!

— Виноградники перестали давать урожай?

— Да прекрасный был урожай! Только я не смог его продать. В последний момент выяснилось, что кроме лицензии я должен был заново регистрировать этикетки. А они были все уже наклеены. Оптовик отказался. Ну не успевал я их к сроку переоформить, отпечатать и наклеить второй раз! Опять неустойка. Хорошо хоть вино я ему до этого не отправлял, а то бы опять его лишился. Бутылок полный подвал! С неправильными этикетками…

— Вы так их и не переоформили? Он махнул рукой.

— К черту! Продам имение вместе с этим вином. Пусть новый хозяин сам и разбирается.

— А ваши родственники не хотят вам помочь?

— Боже! — Марк схватился за голову. — Неужели вы до сих пор не поняли, что в Бон-Авиро вложены все деньги всей моей семьи! Вплоть до Бетрава. А у него есть и своя семья. А вся моя семья уже два с лишним года пытается заниматься виноделием. Но никто из нас не умеет! Все наши потуги только быстро довели Бон-Авиро до разорения. И нас — тоже… Мы горожане, а чтобы заниматься вином, нужно…

— Простите, что перебиваю, но ведь именно эту черту хотела исправить в вас ваша мама? И выгнала отсюда вторую семью своего мужа, желая изменить общественное мнение?

— С чего вы взяли?

— Иначе бы за ней ухаживала не Лола, а кто-нибудь из ваших сложносочиненных родственников. И вы бы сейчас тоже не пребывали в таком одиноком отчаянии.

— Вы правы, но лишь наполовину. Мама никого не выгоняла, она просто попросила. Она всегда любила всех, и все ее любили, поэтому никто не стал спорить. Все уехали. Мы ездили к ним Париж, а они сюда больше не приезжали.

— Даже на похороны?

— Маму похоронили в Париже. Рядом со всеми Дени. Маме на этом кладбище очень нравилось, и она всегда говорила, что ей тоже хотелось бы лечь там.

— Что ж, ваша мама явно чувствовала, что имение обречено, и ей хотелось быть похороненной в Париже. Поближе к вам.

Он ударил кулаком по столу и вскочил.

— Да что вы вообще понимаете?! Она хотела жить! Жить!..

— Но я же с этим не спорю! Я высказала лишь свое предположение, почему ей хотелось… э-э-э… Потом, конечно, намного позже!

Он закашлялся, пряча от меня глаза, поблуждал взглядом по сторонам.

— О, почти три ночи! Я вас, наверное, совершенно заболтал. Пойду приготовлю вам постель. — Встал, заторопился к лестнице. — Потом помогу подняться вам. А вы, пожалуйста, ничего здесь не трогайте. Просто посидите. Я завтра сам вымою посуду. Никуда она не денется.

Там, где лестница делала поворот наверх, на стене висел большой парный портрет. Плотный мужчина среднего возраста и хрупкая девушка на фоне виноградников до горизонта.