Глава 4. Ненастье.

Дверь кабинета была старой, выкрашенной в ярко-голубую краску, и за полчаса сидения перед ней Лека изучила ее от верха до низа. Из-за двери то и дело доносились голоса – глухой и низкий Валентины Михайловны, и громкий и звонкий – Аллочкин.

Лека даже не пыталась вслушиваться в то, о чем они говорят – сидела на корточках, прижавшись спиной к стене, и ни о чем не думала.

Самое трудное для нее уже закончилось – и колотящееся бешено сердце, и глухая боль, и разочарование, и горечь. Все это было вчера, а сегодня не осталось ничего – только пустота и безразличие.

Она даже не вздрогнула, когда дверь распахнулась. Посмотрела снизу вверх на выходящую Аллочку, и ничего не сказала, даже когда та молча смерила ее взглядом и ушла прочь.

Почти сразу за ней вышла директриса и жестом пригласила Леку зайти. И та зашла, разминая затекшие ноги, села на стул, и принялась смотреть на маленький глобус, стоящий на полке шкафа.

– Алла Дмитриевна настаивает на том, чтобы немедленно тебя уволить, Лена, – слова директрисы долетали словно через вату, глухо и гулко, – остальной персонал не столь категоричен.

Лека пожала плечами. Ей было все равно.

– Скажи, есть ли хоть малейшая возможность вашего примирения?

И тогда Лека закрыла глаза, и в пустоту полились картинки, одна за другой, ранящие и разящие в самое сердце.

…Женька была моей первой настоящей любовью, – говорит она, и Аллочка отдергивает руку.

…Я согласилась, и мы вместе стали ставить стрип-шоу, – Аллочкины губы кривятся, а каждая клеточка на лице выражает отвращение.

…Были и наркотики, и алкоголь, и беспорядочный секс…

…А потом она умерла…

…И я сломалась…

Она рассказывала, уже понимая и видя, как слово за словом утекает из ее жизни Аллочкина любовь и дружба. Она рассказывала, зная, что будет больно, что своими словами перешагивает ненаписанную, но очень четкую черту, за которой притворяться больше будет невозможно. Она рассказывала, и видела перед собой строгий взгляд Игоря, и это давало ей силы.

Она говорила долго, подробно, ощущая, как обваливается с кожи бархатная кожура Леночки Савиной, обнажая горящую кровавую плоть Леки. Леки, которая знала, всегда знала, что она одна и никого нет рядом, но находила в себе смелость не бояться этого.

Леки, которая никогда ни под кого не подстраивалась и всегда являла себя миру в своем настоящем виде, каким бы отвратительным он ни был.

– Я думаю, такой возможности нет, – ответила наконец она, вспомнив, как встала после окончания ее рассказа Аллочка, как посмотрела на нее, и как оглушительно звенела до сих пор в ушах ее пощечина.

– Понятно. Лена, формально мне не за что тебя увольнять, но я все же хочу спросить: возможно, теперь ты захочешь уйти сама?

И снова, как раньше, как много лет назад, перед ней в полный рост встал выбор. Лека видела его так ясно и так четко, что, казалось, его можно потрогать рукой. Она может сказать «да», собрать вещи и тихо уйти, оставив все это позади, просто пойти дальше. А может ответить «нет» и бороться до конца. И в первом случае ей просто нужно будет зализать раны, и убедить себя в том, что еще не все потеряно. А во втором – собрать все силы, весь арсенал, всю смелость и лицом к лицу встретить адское количество боли, страха и отвержения.

Так что же сделаешь ты, когда выбор стоит – сдаться или идти войной на тех, кто еще вчера любил тебя, а сегодня начал ненавидеть?

Лена Савина сдалась бы. Лека не сдавалась никогда.

– Нет, – сказала она, чувствуя как сжимаются между собой пальцы рук, – сама я не уйду.

Валентина Михайловна посмотрела на нее с жалостью.

– Но ты же понимаешь, что тебя ждет?

Она понимала. Но снова и снова перед ней ставало лицо Игоря.

– Я справлюсь, Валентина Михайловна. За меня не беспокойтесь.

– Ну хорошо. Собрание педколлектива я назначаю на завтра, чтобы у тебя было время подготовиться.

Директриса сделала пометку в ежедневнике, а Лека на ватный ногах встала со стула и пошла к выходу.

Подготовиться… В данном случае это означало – всего лишь отложить казнь.


***

Идя по коридору к своей комнате, она ожидала чего угодно, но только не того, что увидела – рядом с дверью стояла целая делегация, возглавляемая Машей. Девочки смущенно переминались с ноги на ногу, но глаз не отводили – смотрели на приближающуюся Леку, взволнованно дыша. А когда она подошла к двери и вопросительно подняла бровь, Маша первая шагнула ей навстречу и сказала громко:

– Мы хотим сказать, что нам все равно. Мы тебя все равно любим, и не хотим чтобы ты уходила.

Остальные девочки заговорили разом, соглашаясь, обступили Леку со всех сторон. И она улыбалась, чуть не плача, и кивала, не в силах сказать ни слова.

Потом они ушли, а она вошла в комнату и, обессиленная, прижалась спиной к двери. ТАКОГО она не ожидала. Все, что угодно, но только не это.

Дети оказались готовы любить ее такую – с темным прошлым, с неизвестным будущем… настоящую.

До вечера она просидела в комнате, на подоконнике, глядя, как гуляют на улице дети, как проходят взрослые. Несколько раз видела Аллочку, но та ни разу не подняла взгляда наверх.

И вспомнилось то, что она сказала несколько дней назад здесь же, у этого подоконника – «Все и всегда имеет свою цену». Так оно и было.

На ужин решила пойти – села одна, за свой обычный стол, смело глядя в глаза всем любопытствующим, и невольно ища взглядом Аллочку. Рядом не присел никто – обходили, будто прокаженную, и избегали встречаться глазами.

Еда не лезла в горло – Лека еле-еле протолкнула в себя пару ложек каши, запила их кофе, и, прокашлявшись, встала из-за стола. Отнеся посуду в раздатку, она посмотрела на повариху. Но и та отвела взгляд.

Злости не было. Горечи – сколько угодно, а злости не было вообще. Лека равнодушно наблюдала, как отваливается от нее весь так тщательно и любовно выстроенный мирок, обнажая за собой гнетущую пустоту.

Как в тумане, дошла она до комнаты младшей группы, но и там ее ждал сюрприз – на пороге, с книжкой в руках, стояла Аллочка.

– До завтра тебе запрещено приближаться к детям, – сказала она, глядя в сторону и всем своим видом выражая отвращение.

– За что ты так со мной? – Вырвалось у Леки против воли. – Что я тебе сделала?

– И ты еще спрашиваешь! – Фыркнула Аллочка, и через секунду скрылась в комнате, плотно закрыв за собой дверь.

– По крайней мере, она с тобой разговаривает.

Лека обернулась в поисках голоса, который сказал это, и никого не увидела. Она даже не удивилась – доведенная до крайности, напряженная, со злыми слезами на глазах, развернулась через левое плечо и побежала к себе в комнату.

Самое ужасное было в том, что ТАК уже было. И теперь пришло снова.

Тогда, много лет назад, она не говорила правды по той же причины, что и теперь. Обретя друга, сестру, верного товарища – и все это в одном и том же человеке, она безумно, до остервенения, боялась потерять. И потеряла.

Лека не стала зажигать света. Разделась в темноте, забралась в постель и с головой укуталась в одеяло. Было холодно, но холод шел словно и снаружи, и изнутри, и согреться было невозможно.

Она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания.


***

Женька говорила и говорила, не останавливаясь ни на мгновение, а стоящая на коленях Лека смотрела на нее, и чувствовала, как будто карточный домик рушится к чертовой матери ее мир. Ее маленький мир, который она так любила и так берегла.

Слово, еще слово, еще слово… Глаза в глаза, так близко и так ясно, будто это последний раз. Впрочем, это и было последний раз.

А потом она ушла. Потухла взглядом, развернулась и вышла, не сказав больше ни слова. Они не разговаривали несколько месяцев.

Самым ужасным было то, что Лека ничего не могла исправить. Если бы Женя обиделась на какой-то ее поступок – можно было бы просить прощения, исправиться, загладить… Но она обиделась не на поступок. Она оказалась не в силах принять Леку… такой.

Сказать, что она скучала, значило бы не сказать ничего. Просыпалась утром, и закрывала в бессилии глаза: ей больше незачем стало вставать с кровати. Женька не разрешила бы больше себя провожать, но она все равно провожала – только теперь тайно. Приходила к общаге, ждала, пока она появится, и скрытно шла следом.

Сердце ее рвалось от того, какой грустной выглядела Женька, но когда она попыталась подойти, ответом было всего лишь полное безразличия «привет».

Пришлось признать: все это правда. Не плохой сон, не страшная глупость, а самая настоящая правда… ТАКАЯ Лека Женьке не нужна.

И она попыталась жить дальше. Перестала провожать, постаралась переключиться, но ничего не выходило. День за днем она всего лишь сильнее и сильнее скучала.

А потом пришла злость.

Была суббота, и Леке совершенно нечего было делать. Она по привычке прошла, было, мимо четвертой общаги, но без Женьки там было скучно и грустно, и потому она отправилась дальше – к пятерке. Встретила по дороге Кристину и Толика, и от них узнала, что на «Базе» сегодня дискотека.

– Женька там будет? – Прямо спросила она.

И по тому, как оба разом отвели взгляды, поняла: будет.

– Ну пока, – сказала, и пошла дальше.

Идти или нет? Повидаться, попробовать еще раз, попросить прощения? А за что? За то, что от нее все равно не зависит?

Лека дошла до пятерки, поздоровалась со знакомыми ребятами, сидящими на лавочке у вахты, попросила закурить.

– Портвершок будешь? – Предложил Юра из триста одиннадцатой.

Она присела рядом и глотнула из протянутого стакана.

– На базу идете? – Спросила, закуривая.

– Попозже.

Так – за портвейном и сигаретами – скоротали час. Лека молча слушала рассказ Юры о пересдаче лабораторной, и вяло кивала на особенно экспрессивные высказывания.

С каждым выпитым глотком, росла ее злость, плавно переходя в ярость.

Ну и черт с ней! Пошла она! Если ради того, чтобы не потерять ее дружбу, надо притворяться другой – Лека не будет притворяться! Она такая, какая есть, и иной не будет.

Жизнь продолжается и без Женьки. И найдется еще человек, который полюбит Леку такой, какая она есть.

– Пошли на базу, – сказала она, когда сгустились сумерки и из корпуса «А» донеслись звуки громкой музыки.

Но ребята отказались – у них была еще одна бутылка, и ее общество казалось им более приятным, чем общество однокурсников.

Пошла одна. В вестибюле посмотрела на себя в зеркало, расправила на голове бандану, а на джинсах – рваные дырки, и, кивая на ходу знакомым, отправилась в зал.

В огнях и переливах бахала музыка. Народа было еще мало, и Женьки среди них не было.

Лека пустилась танцевать. Она двигалась быстро, активно и жестко, надеясь таким образом немного выпустить пар и перестать злиться. Какое-то время это работало, а потом, после трека Моби, диджей вдруг поставил «Снайперов». И все изменилось.


Где-то есть корабли… У священной земли.

И горячие губы твои.

Катастрофически тебя не хватает мне,

Жгу электричество, но и не попадаю я

Воздух толчками и пульс нам трещет, та-та.


Пришла Женька. Лека ее не видела в темноте, но знала совершенно точно: она здесь, стоит у входа и тоже вслушивается в эту песню.

Бессилие и горечь затопили ее до самых краев. От несправедливости бытия захотелось упасть на пол и выть, долго и протяжно, как воет на луну волчица, потерявшая детеныша в случайном капкане.

Лека оглянулась. Боль требовала выхода, мечтала о нем, и выход нашелся.

Она подошла к девчонке, имя которой не помнила, но точно знала, что у нее есть парень, и этот парень сейчас здесь. Завязался разговор. Лека улыбалась, подмигивала, и флиртовала. Чертики в ее глазах показывали языки и манили пальчиком.

Лека спиной чувствовала, как нарастает напряжение в этом углу танцпола, затылком ощущала на себе взгляд, но ее было уже не остановить.

Ее ладонь уже лежала на бедре девушки, и смещалась к ягодице, когда напряжение переросло критические размеры, и кто-то сзади схватил ее за плечо.


…Бьет в переносицу, я знаю, все знаю, но

Катастрофически тебя не хватает,

Мне катастрофически тебя не хватает…


Ее били по лицу, она отвечала хлесткими ударами, и плакала, не скрывая слез и радуясь возможности поплакать. Физическая боль будто забивала глубже внутрь боль душевную, и она становилась не такой острой, не такой сильной.

Она смотрела по сторонам в безумной надежде – а вдруг Женьке все же не все равно? Вдруг ей не наплевать и она придет, чтобы ее спасти.

Не пришла. И с привкусом крови на губах, с помрачающимся сознанием, мучительной ясностью пришло осознание, что она не просто не пришла, но и не придет уже никогда, и что ничего уже не изменить и не исправить.


***

Чем отличается чувство вины от чувства стыда? Почему второе по сравнению с первым так ужасно, и так фатально? Потому что чувство вины мы испытываем за поступки, а чувство стыда затрагивает личность. «Я поступил плохо» и «Я плохой». Первое можно исправить. Второе исправить нельзя.

Лека проснулась рано – в череде ужасающих тревожных снов образовалась брешь, и она была счастлива открыть глаза. Ровно секунду, пока сознание не напомнило о том, насколько явь ужаснее и горче.

Она с трудом заставила себя слезть с кровати и сходить в душ. Потом оделась. Долго смотрела сверху вниз на расстёгнутый ремень прежде чем затянуть его на крайнюю дырку.

Зачем я делаю это? – Думала Лека, присаживаясь на подоконник и борясь с желанием раздобыть где-нибудь сигарету и закурить. – За что воюю? И с кем? Аллочкиной дружбы мне не вернуть, это ясно. Работать спокойно тоже не получится – такую обстановку устроят, что всех отравят, не одну меня. Надо разворачиваться и уходить отсюда к чертовой матери.

Но что-то не давало просто развернуться и уйти.

Она оделась, натянула шапку, наглухо застегнула «молнию» куртки и вышла из корпуса, оставляя следы на свежевыпавшей полоске белого снега.

Некстати вспомнилось, что завтра начнутся занятия, и она обещала Рите из старшей группе помочь с математикой. Усилием прогнав эти мысли, Лека вышла за ворота и зашагала по улице.

Дойдя до автовокзала, она уже точно знала, что ей делать. Взяла билет, забралась в автобус и дремала, пока водитель не выкрикнул «Остановка кладбище».

Памятники и обелиски тонули в сугробах – зима выдалась на удивление снежная, и завалило все вокруг. Надписей и фото не было видно, но Лека и с закрытыми глазами нашла бы нужную могилку. Она присела на колени и рукавом счистила снег с круглой рамки фотографии.

– Привет, Саш, – сказала, улыбнувшись.

И разрыдалась.

Она плакала долго, не сдерживая рыданий, всхлипывая и обнимая сама себя за плечи. Слезы катились по щеками, заливая подбородок и холодили губы. Но с каждой слезой – как и всегда бывало – становилось легче.

– Что мне делать, Саш? – Спросила она, когда слезы были выплаканы, а в груди снова поселилась пустота и грусть. – Кажется, я снова зашла куда-то не туда, и наделала ошибок… Я думала, отдав себя служению, я смогу успокоиться и обрести себя, а получилось, что себя я только потеряла. Я настолько привыкла играть эту красивую роль, что уже даже не помню, что из всего этого – я?

Она закрыла глаза ладонями и вздохнула. И снова посмотрела на фотографию.

– Я пошла по твоему пути. И снова облажалась. И теперь… Сашка, я не знаю, что мне делать. Я попробовала все, любые варианты. У меня больше нет выбора, некуда идти.

Налетел ветер, и натрусил снега с веток деревьев. Снег попал на лицо, губы, за шиворот.

– Я трус, да? Я знаю, что я трус… Мне страшно посмотреть правде в глаза и искать, куда хочу идти я. Проще убедить себя в том, что я больше ничего не хочу…

Она снова заплакала. И снова обхватила себя руками. Как бы ей хотелось, чтобы это были не ее руки, а руки друга.

– Я скучаю по ней, Саш. Но я не могу вернуться. Таганрог – закрытый город для меня теперь, а Женьке я просто не нужна… А больше я просто никуда не хочу.

Она вспомнила, как долго и трудно налаживались отношения между ней и Женькой тогда, после их размолвки. Как тяжело было строить все заново, с самого начала, и учиться принимать друг друга настоящими.

– Она все говорила о том, что дело было в моей лжи, а не в том, кем я оказалась. Но это была не вся правда, Саш. Ей было трудно, и мне было трудно тоже. Это как первый раз увидеть друга не в парадном костюме, а сидящим на унитазе и мучающимся от поноса. Или плюющимся от ярости. Или воющим от одиночества. В настоящести нет ничего красивого, но только она сближает людей по-настоящему. Она увидела меня – лесбиянку. Я увидела ее – способную бросить. И нам обеим было тяжело принять это друг в друге.

Я все думала – а что бы было, если бы ты не ушла? Ведь я знала тебя только с одной стороны, и ты тоже. А если бы однажды я захотела потрогать тебя, и не просто обнять, а по-настоящему потрогать? А если бы однажды ты мне отказала? Что бы было тогда с нами, и было ли что-нибудь вообще?

Я люблю тебя, и всегда буду любить, но ты – словно ангел, бесплотный ангел, которого любить очень просто. Ты никогда не предашь меня и никогда не обманешь. Не поставишь перед сложным выбором. Ты просто была, и… будешь во мне.

А она – есть. И самое горькое, что она могла бы быть рядом. Но я испортила все сама. Условиями, рамками, требованиями. Вместо того, чтобы радоваться тому, что мне предлагают, я начала просить больше и больше. И проиграла.

Лека встала на ноги и кончиком пальца провела по Сашиному лбу на фотографии.

– Спасибо, Сашка. Теперь я знаю, что мне делать.

И она действительно знала.

В детский дом вернулась около пяти вечера, и по свету, горящему в актовом зале, поняла: началось. Не раздеваясь, вошла внутрь, улыбнулась директрисе и присела на стул.

– Мы уже думали, ты не придешь, – сказала Валентина Михайловна. По ее лицу нельзя было понять, рада она, что ошиблась, или наоборот, но это было уже неважно.

Лека провела взглядом по линейке воспитателей, сидящих за столом, словно судьи какого-то соревнования, готовые казнить, но не собирающиеся миловать. На Аллочке ее взгляд остановился дольше чем на остальных. Она смотрела на свою недавнюю подругу, почти сестру, и чувствовала только благодарность. За все, что было. За все, что могло бы быть. За все, что не сбылось.

– Я пришла, – сказала она в ответ на покашливание директрисы, и замолчала.

– Лена, – начала Валентина Михайловна, – сложившаяся ситуация такова, что коллектив нашего детского дома не хочет дальше работать с тобой вместе. При этом формально я не могу тебя уволить, а сама уйти ты не хочешь. Я вижу тут два пути решения: или мы находим компромисс, в ходе которого ты остаешься, или же нам потребуется убедить тебя в том, что лучшее решение для нас всех – это твой добровольный уход.

Лека дослушала до конца, и только потом встала. Скинула куртку, шапку. И вдруг изящным пируэтом повернулась, запрыгнула бедрами на стол, и ухмыльнулась, исподлобья оглядывая собравшихся.

Задорные чертята заплясали в ее синих глазищах, показывая кулаки и отбивая ногами чечетку.

– Валяйте, – весело сказала Лека, – ищите.

Это было так неожиданно, что присутствующие на несколько секунд потеряли дар речи.

– Лена, что ты себе… – начала, было, Валентина Михайловна, но Лека не дала ей закончить:

– Что я себе позволяю? Это я не себе, это я вам позволяю. Вы что-то говорили о компромиссе? Ищите, я не собираюсь вам мешать.

– Но и помогать не собираешься тоже?

– Нет, – хмыкнула она, продолжая сидеть на столе, – не собираюсь. Это у вас со мной проблемы, а не у меня с вами. Лично меня все устраивает.

– Да как ты смеешь! – Неожиданно сорвалась с места Аллочка, срываясь на крик. – Делаешь вид, что ничего не происходит! На твоем месте я бы давно собрала вещи и ушла отсюда! Будь у тебя хоть остатки совести – ты бы так и сделала.

Лека смотрела на нее во все глаза и тихонько улыбалась. Правым плечом она чувствовала дуновение холодного ветерка из неплотно закрытого окна, и этот холод поддерживал и давал силы.

– Мне жаль, что я тебя разочаровала, – сказала она, – но ты казнишь меня не за то, что я сделала сейчас, а за то, что я сделала когда-то. Та, старая Лека, не имела к тебе никакого отношения, и у тебя нет права осуждать ее.

– Ты скрывала правду!

– Да, – кивнула, – но эта правда не имела и продолжает не иметь к тебе никакого отношения.

– Не хватало еще, чтобы ты и ко мне начала приставать! – Возмущенно выкрикнула Аллочка.

Лека снова усмехнулась, на этот раз грустно.

– За все годы, что мы дружили, у меня бездна возможностей, так? Я не воспользовалась ни одной.

– Я думала, ты другая! А ты наркоманка, проститутка и… и…

– Ну? Продолжай!

Она спрыгнула со своего стола, подошла к Аллочке вплотную и уставилась ей в лицо таким взглядом, после которого в Таганроге обычно начинали бить.

– Давай, говори!

– И лесбиянка! – Закричала Аллочка, покрываясь пунцовыми пятнами.

– Допустим! – Крикнула в ответ Лека. – А теперь ответь мне, милая, каким боком это касается ТЕБЯ? До того, как я тебе рассказала, ты не видела ни малейшего признака ни моей наркомании, ни моей проституции, ни ориентации. И я знаю ответ, можешь не говорить ничего. Ты не можешь простить мне вовсе не все вышеперечисленное! Все гораздо проще. Ты не можешь простить мне то, что я оказалась другой. Не той, которую ты себе навоображала. Небось думала, что меня – такую хорошую девочку – бросил нехороший мальчик, и я из-за этого замкнулась? Или что злые родители выгнали меня из дома? И теперь, когда выяснилось, что все вовсе не так, тяжело признать, что твои фантазии остались всего лишь фантазиями, да?

– Ты меня предала! – Аллочка уже рыдала навзрыд, но никто не вмешивался – все смотрели на нее и Леку молча, подавшись вперед.

– Это ТЫ меня предала! – Рявкнула Лека. – Я думала, мы друзья, а оказалось, что мы друзья только на словах, и только до первых трудностей. Ты забыла все, что было между нами в реальности, и видишь теперь только то, что было со мной до тебя. И знаешь, детка… Мне не нужна твоя дружба. Я хочу чтобы рядом был человек, который будет любить меня такой, какая я есть, а не такой, какой он себе меня придумал. Тебе так хочется, чтобы я ушла? Чтобы не было живого напоминания твоей ошибки, так? Ведь светлая и добрая Аллочка не может дружить с наркоманкой и лесбиянкой – нет-нет, что вы! И наркоманка и лесбиянка должна уйти, чтобы светлая добрая Аллочка сделала вид, что ничего не было, дружбы не было, отношений не было.

Она кричала, видя, как гвоздями впивается каждое слово в Аллочкину душу, с каждым рывком что-то ломая в ней и вызывая новый приступ слез. Но ей не было ее жалко. Она мстила, и была жестока в этой мести.

– И я уйду, – уже спокойно сказала она, запечатывая этим окончательно свою речь, – но не потому, что тебе так хочется все спрятать и забыть. Я ухожу по другой причине. Все эти несколько лет я думала, что если я буду стараться, если я буду хорошей – меня полюбят, и я смогу забыть о старом, и жить как все – нормальной жизнью. А теперь я поняла, что это не сработало. Я – это просто я. Не Леночка, не бутерброд с кремовой розочкой, а просто я. Такая, какая есть. И если такая я вам не нужна – что ж, пойду искать место, где буду нужна. Не стоит ваша нормальная жизнь того, чтобы предавать себя и разукрашивать цветными красками.

Я благодарна вам за все, что было со мной здесь. Вам, Валентина Михайловна. И тебе, Аллочка. Пожалуй, это все. Не знаю, такого ли компромисса вы хотели, но другого у меня нет.

Она подождала секунду – может быть, кто-то захочет ответить? Но никто не захотел.

И уже выходя из актового зала, подумала вдруг: надо же, впервые в жизни мне действительно не хочется, чтобы меня останавливали.

На то, чтобы собрать вещи, ушло всего пятнадцать минут. И вот Лека уже стоит на пороге, одетая в джинсы и куртку, с рюкзаком за плечами и мобильном на шнурке, надетом на шею.

И все как раньше, много лет назад. И впереди снова долгий путь. Но на этот раз не погоня за мифическим счастьем, и не попытка забыться в бесконечных скитаниях. На этот раз она знала, куда отправится.

– Куда ты пойдешь? – Раздалось от двери, и Лека, рывком схватив Игоря за руку, прижала его к себе, крепко обняла и поцеловала в макушку.

– Искать себя, – ответила просто, – я всю жизнь убегала от себя, Гарик. Пришло время пойти к себе навстречу.

– Удачи, – кивнул он, и ей показалось вдруг, что он по-настоящему понял.

– Спасибо, – улыбнулась, – и прощай.

И ушла, раздвигая плечами январскую ночь.

Загрузка...