Просто мы научились жить

Глава 7.

Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Спокойная и свежая, будто не на полке вагонной спала, а в любимой кровати, Марина первой вышла на перрон. Она ни слова не сказала Жене о том, что произошло, да впрочем, даже если б и хотела сказать – не смогла: Женя снова ушла в себя и прекратила с ней разговаривать.

А чего она хотела, интересно? Подумаешь, трахнула случайную попутчицу, тоже мне событие… Тем более девочка так себе была, непонятно даже, чем она её зацепила? Хотя сам факт заслуживает внимания, конечно – святая Евгения перестала быть святой и позволила себе немного пошалить. А теперь идет рядом, мрачная как смерть, и поедом себя ест. Лишь бы не решила из-за этого обратно ехать.

Москва… Никогда Марина её не любила. После интеллигентного Питера с его мостами, дворцами, европейской культурой и аурой легкой депрессивности, Москва походила на муравейник, в который беспорядочно понатыкали домов, торговых центов, кинотеатров, и заставили бешеных муравьев бегать среди всего этого разнообразия по своим муравьиным делам.

Пока дошли до метро, их несколько раз толкнули, какой-то огромный азербайджанец наступил Марине на ногу, а странно пахнущая тетка пробормотала сквозь зубы что-то про «понаехавших».

В конце концов, Марина просто вцепилась в Женину руку и больше уже её не отпускала – раз решила ехать на метро, то пусть и руководит, потому что в этой суете не то что потеряться можно, а кажется, что зазеваешься – останешься без сумки, а то и без ног.

На станции толпа пассажиров буквально внесла их в вагон, и они оказались близко прижаты друг к другу. Спасибо Жене, хоть рожи корчить не стала – просто отвернулась в сторону, но за спину обняла, придержала на всякий случай.

А тело у неё по-прежнему желанное. Хоть и родила не так уж давно, а выглядит как раньше – стройная, летящая, сильная. Держит в одной руке сумку, ногами зажимает чемодан, а другой рукой касается Марининой обнаженной спины. И от этого касания по коже растекается жар, горячечный, сладкий. А шея Женина тоже близко, чуть-чуть потянуться губами – и можно коснуться. Красивая, белая, вокруг – воротник футболки разглаженной и пахнущей свежеглаженной тканью. А ниже – грудь, той же футболкой обтянута, и до груди этой тоже миллиметра два, не больше…

Тьфу ты, пропасть. Опять за старое. Не хватало еще возбудиться окончательно и натворить глупостей. Если она за случайный секс в поезде уже считай сутки себя поедает, можно представить, что будет, если переспит с бывшей. Катарсис, апофигей и апокалипсис. А скорее просто соберет вещи и вернется в свой задрипанный Таганрог, учеников учить и дочку воспитывать. Тьфу.

Марина повернулась, не отказав себе в удовольствии слегка потереться плечом о Женину грудь, и зацепилась рукой за поручень.

– Чего ты вертишься? – Спросила Женя, тяжело дыша – то ли от жары, то ли от Марининых манипуляций.

– Скоро мы приедем? – Марина проигнорировала выпад, подмигнула пристально смотревшему на неё юноше (будет ему о чем вспоминать сегодня ночью под одеялом), и тут не устояла на ногах, дернулась вместе с резко остановившимся вагоном и упала на Женю.

Той ничего не оставалось, кроме как подхватить её, и крепко прижать к себе.

– Да что ж ты будешь делать, – выругалась она сквозь зубы, – ты можешь спокойно стоять?

Спокойно получалось плохо. Поезд снова тронулся, но было поздно – тело уже вспомнило и эти руки, и этот хриплый голос, и едва уловимые флюиды желания, мгновенно задрожавшие в воздухе. Марина вздохнула. Ладно. Всё равно придется держать себя в руках. Наверное, впервые в жизни цель для неё была важнее удовольствия.

На Измайловской поредевшая толпа снова вынесла их из вагона. Женя – красная и злая – молча тащила сумку и чемодан, Марина уцепилась за пояс на её джинсах и семенила следом. До гостиницы было подать рукой, а на ресепшене неожиданно выяснилось, что одноместных номеров нет, а двухместный остался только один, и тот с двуспальной кроватью.

– Хрен с ним, – рявкнула Женя, – всё равно поезд вечером, спать в нем нам не придется.

Они прошли через холл к лифту и поднялись на пятый этаж. Женя шла размашистыми широкими шагами, под футболкой раздвигались и сдвигались лопатки. Она решительно подошла к номеру, открыла дверь, занесла внутрь сумки, и с размаху упала на кровать.

Марина робко вошла следом. Она не знала, как себя вести – не ложиться же рядом, в конце концов. Хотя очень хотелось – после этого ужасного метро всё тело было какое-то помятое и страшно хотелось вытянуться, разлечься, обнять, и…

Да что ж такое-то, а!

Она дернула дверь душевой, заскочила внутрь и открыла разом оба крана. Буквально содрала с себя сарафан, скинула босоножки, белье, и вошла в кабинку. Холодные струи воды ударили в тело и немного притушили пожар. Стало легче. Намокшие волосы прилипали к спине, кончиками щекоча ягодицы. Лёку бы сюда. Уж она бы придумала способ погасить пожар. Властно, нагло, сильно – как умела только она, и никто больше так и не смог.

Когда Марина вышла из душа, Женя по-прежнему лежала на кровати, даже позу не изменила – только глаза закрыла. Кажется, спала. Марина, завернутая в большое белое полотенце, осторожно присела рядом.

– Что ты хочешь?

Слова прозвучали так неожиданно, что Марина отпрянула. Выходит, не спала Женя – лежала, ждала, когда она появится.

– В каком смысле? – Переспросила Марина.

– От этой поездки, – Женя так и не открыла глаз. Только губами шевелила, лениво, медленно, – ты же прекрасно знаешь, что она не будет с тобой.

– Ничего я не знаю, – соврала Марина, – шанс всегда есть.

– Да ладно тебе, – Женя привстала, перевернулась на кровати, и легла на живот, подперев подбородок ладонями и пристально глядя на Марину, – ты не хуже меня знаешь, что у тебя нет ни единого шанса. Ленка рассказала мне, что произошло тогда между вами, я всё знаю, Марин. Даже если мы её найдем, она никогда к тебе не вернется. Она не любила тебя.

– Откуда тебе знать? – Вспыхнула Марина. Она не хотела, не хотела этих воспоминаний, но Женя словно нажала на спусковой крючок, и они потоком хлынули в память, в глаза, в сердце.

Вот Лёка сидит напротив неё на кухне, ест суши, и смотрит своими умопомрачительными синими глазищами.

– Я не помню, сколько мне лет. Где-то с двадцати пяти я перестала считать.

А вот она рядом, в постели, лица не видно в темноте, но зато чувствуется тело, руки, язык, и фантастический ураган внутри, объединяющий их на эти безумные мгновения безумной близости.

– Я не люблю тебя, и никогда не буду любить. Но сегодня ты будешь моей. Моей девочкой. Моей сучкой.

Меняются декорации, ощущения, и вот они уже стоят друг напротив друга, одетые, злые, готовые вцепиться друг другу в глотки, и Марина кричит громко, яростно:

– Я прошу тебя! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня!

И от этого слившегося в единое целое «посмотринаменя, посмотринаменя, посмотринаменя» взрывается что-то в голове, разливается слезами и адской, горькой, нестерпимой болью. А Лёка смотрит, молча, бесстрастно, и не видит. Не видит. Не видит.

– Оттуда, черт возьми, тебе знать? – Марина нечеловеческим усилием воли заставила себя вернуться в реальность. – Тебя там не было.

– Верно, – кивнула Женя, – но мне и не обязательно было там быть. Я знаю Ленку. Она не любила тебя.

Да, наверное, не любила. Но что такое, эта ваша воспетая всеми лириками и бардами любовь? И кто решает, любовь это была, или что-то другое?

Марине вдруг представился конвейер, по которому движутся бесформенные, разноцветные комки из чувств, а толстая тетка в белом халате на каждом ставит печать «Любовь», «ненависть», «дружба».

– Если так, я хочу услышать это от неё.

Женя засмеялась, снова перевернулась на спину и уставилась в потолок.

– Что? – Спросила Марина.

– Ты правда думаешь, что она тебе скажет? Тогда ты просто дура, Марин. Ленка никогда не говорит о чувствах, она давно разучилась это делать, если вообще когда-то умела. Максимум, что ты увидишь – это прищуренный взгляд и какую-то очень практическую банальность вроде «какого черта ты тут делаешь»?

– Или «как я рада, что ты меня нашла»? А, котенок?

– Вряд ли, – она продолжала рассуждать, словно разговаривая с белой побелкой наверху, а не со сжавшейся в комок, мокрой, несчастной Мариной, – если Ленка чего-то хочет – она идет и берет это. И раз за все эти годы она не нашла тебя – значит, ты ей не нужна. А раз не нужна – значит, твоему появлению она не обрадуется. И, кроме того… Марин. Ей всегда нравились женщины, которых нужно было добиваться. Получив игрушку, она сразу теряла к ней интерес. Учти это.

– Ну откуда тебе знать, а? Откуда? Может, на этот раз будет по-другому?

Женя снова засмеялась. И было что-то на редкость отвратительное в её смехе – словно спала маска, и наружу вылезла та жестокость, которой обычно стыдятся и прячут даже от себя самих.

– Тебе уже не восемнадцать лет, милая. Это в восемнадцать можно надеяться на то, что «со мной будет по-другому». Люди не меняются. И Ленка останется ровно такой, какой была пятнадцать лет назад. Ты не нужна ей. Она не любит тебя. И прогонит, когда ты её найдешь.

Марина молча слезла с кровати, и скрылась в ванной. Резко открыла краны, прислонилась к стене и только тут дала волю слезам. Она рыдала, прижимаясь щекой к холодному кафелю и царапая пальцами стенку душевой кабинки. Слезы рвались наружу толчками, горечью разливаясь по губам и впитываясь в кожу.

Черт бы тебя побрал. Как же ты не видишь очевидного, Женька?

Ну как же ты, мать твою, не видишь…