Раймон и Армель

Пролог. Армель — каменная принцесса

Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь, И гляди понимающим оком Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем нашем далеком. ("Баллада о времени" В.С.Высоцкий)

Для чего люди отправляются в паломничество? Что заставляет их часами брести пешком в холод и жару, по грязи и гололедице, преодолевать огромные расстояния, а порой отбиваться от волков, в том числе и двуногих? Причина всегда одна и та же. Надежда на чудо, которая остаётся, когда иных путей к спасению нет. Сколько их, поддерживамых этой надеждой, ходят по дорогам всех стран, в направлении всех монастырей и аббатств, дабы поклониться святыням и молить о чуде. И никогда не прекратится этот поток, ибо нескончаемы страдания людские в земной юдоли, и слишком много тех, кому не на кого уповать, кроме Христа и Богородицы. Да, много недужных, убогих, параличных, изувеченных на войне или в застенках, надорвавшихся на непосильной работе бродят в поисках исцеления, не меньше и бесплодных женщин, и тех, кто отчаялся найти справедливость или отмаливает свои и чужие грехи.

Не редкость и паломничество во исполнение обета, когда под рубищем может скрываться парчовое платье знатной дамы или миланская кольчуга знатного рыцаря.

Впрочем, здесь и сейчас таковых не наблюдалось.

Немолодая паломница в грубом, подписанном веревкой балахоне своим наметанным глазом сразу определила это. Она давно уже научилась различать, кто есть кто. На этот раз паломников, жаждущих помолиться в обители Святой Женевьевы в эти холодные дни ранней весны, было не более дюжины, все крестьяне и крестьянки. Шли медленно, почти не разговаривали, ведь нужно беречь силы. Каждые несколько часов останавливались на короткий отдых, доставали из котомок нехитрые припасы, ели и двигались дальше. Долго засиживаться нельзя, чтобы ночь не застала посреди дороги.

На одном из таких привалов к ним присоединились ещё двое. Это были женщины, и потому опасений не вызвали. Одеты обе были просто, если не сказать бедно. Одна — пожилая крестьянка со строгим обветренным лицом, высокая и плотная. Ее спутница, судя по легкой, грациозной поступи и стройной фигуре, была молода. Лицо ее не сразу удалось рассмотреть под низко опущенным капюшоном. Но когда его отбросил сильный порыв ветра, стало ясно, что это не простолюдинка. Уж слишком одухотворённым было ее лицо, да и волосы очень хороши — длинные, тяжёлые, а по цвету — золотые, слегка с рыжиной, как опавшая кленовая листва, у крестьянок таких волос не бывает. Красива ли она, сказать было трудно, уж слишком бледна и печальна. Глаза совершенно сухие, но их болью, казалось, можно отравить весь мир. Девушка быстро, не останавливаясь на ходу, поправила капюшон. Пожилая поддерживала ее под руку, иногда начинала что-то говорить, но быстро умолкала, ибо молодая все равно была словно глухой и немой в своем страдании.

После ночёвки на убогом постоялом дворе двинулись дальше, едва показалось Солнце. К обители вышли днём. Дальше все было, как обычно. Месса, торжественное звучание органа, хор, сотни зажженных свечей. Лиловые, красные, золотые облачения высшего духовенства и черные рясы монахов. Вместе со всеми простерлась ниц и девушка, присоединяя свою отчаянную мольбу к сотням других, жаждущих утешения и справедливости.

После мессы пожилая компаньонка ободряюще шептала ей: — Теперь все будет хорошо. Вот увидишь, все образуется. Святая Женевьева всех слышит, всех утешает. Ты забудешь… — Да, да, — тихо отвечала девушка. — Мы вернемся домой и будем жить, как жили.

Она говорила, а сама будто была где-то не здесь. Что — или кого — видела она мысленным взором где-то там, за промозглым весенним туманом?

В тот же день пустились в обратный путь. Обычным, бедным людям незачем терять понапрасну время. Шли той же дорогой и с теми же людьми, возвращавшимися в свои деревни. Заночевать пришлось в придорожном трактире.

Усталость почти сразу свалила крестьянку. Девушка же выскользнула за дверь и долго стояла, вдыхая холодный воздух. — Пойду скажу ей, чтобы шла в дом, — недовольно проговорил трактирщик. — Так не положено, чтобы девице в ночное время быть во дворе. — Ничего, пусть, — вступилась его жена. — Тут мы всех знаем, никто не обидит. Она же барышня, видно, не привыкла к этому храпу, да и копотью пахнет, и дымно… — Ну здесь же постоялый двор, а не хоромы короля! — буркнул он, однако спорить не стал.

— А ты все плачешь, девица, — раздался приглушённый голос темноглазой паломницы. Оказывается, она тоже была здесь, да и шла вместе с ними от самой обители. Девушка провела рукой по векам, коснулась щек. Они были совсем сухими. — Ты плачешь вот здесь, — пояснила женщина, указывая рукой туда, где сердце. Она приблизилась, чтобы в свете масляного светильника лучше рассмотреть девушку. Та оказалась не старше семнадцати лет и очень хороша собой. Старый плащ и видневшееся из-под него грубое шерстяное платье не могли скрыть тонкие, нежные черты лица и чуть припухшие чувственные губы. Особенно хороши были глаза — широко распахнутые, синие, как васильки. Лёгкая россыпь веснушек на маленьком изящном носике не портила ее, а лишь добавляла очарования. Так красива и бедна, что ж, тем хуже для нее, горько усмехнулась паломница. — Легче стало, когда помолилась? — Нет. Девушка взглянула прямо, даже с каким-то вызовом. — А исповедалась? — У меня дядя священник, — жёстко улыбнулась та. — Вчера ходила к исповеди. И поняла, что все это напрасно, когда нет мира на душе. Святой отец велел терпеть и уповать на Бога. Спасибо ему, конечно. Берту только жалко, это моя кормилица. Столько ходила из-за меня впустую. — Похоже, характер у тебя есть, — усмехнулась паломница. — Имя свое скажешь? — Меня зовут Армель. — Красиво. Ты ведь не вилланка, да и имя необычное. Как у какой-нибудь бретонской принцессы.

— Мой пра-прадед однажды привел из набега прекрасную пленницу-бретонку, обратил ее в христианство и женился. Это семейное предание, и мама назвала меня в честь той женщины.

— Кто же ты такая, Армель? — Я сирота.

Армель вдруг подумала, что хочет рассказать о себе этой совершенно посторонней, уже не молодой женщине. Может быть, потому, что все равно нечего терять. Словно угадав ее мысли, та сказала: — Я много видела в жизни, Армель, и могу читать в сердцах людей. Ты глубоко оскорблена кем-то. Человеком, которому ты верила, так? — Да, это так! Я и не думала, что это может быть так больно. Даже когда умерла мама. И когда я узнала, что от нее… и от меня отказался отец. — Это как раз понятно. Боль от предательства самая сильная и мучает долго, это как будто наконечник стрелы в теле засел. Мать же не предавала тебя. — Нет. Она меня очень любила. А отец… Он всегда был для меня чужим. И мне безразлично, есть он или нет. Я его и видела всего два раза, и то после смерти мамы. — Так ты незаконнорожденная? — Да.

Армель устало прикрыла глаза и начала свой рассказ. Замелькали лица и картины минувшего, сначала обрывочные и короткие, постепенно они выстраивались в длинный четкий ряд, а Армель все говорила и говорила.

Старая бедная усадьба, затерянная в лесу. Зимними ледяными ночами волки прямо перед частоколом, их вой так привычен, что уже почти не обращаешь внимания. Страшные сказки и легенды, которые так интересно слушать с замиранием сердца после того, как стемнеет. Мать, бледная и печальная, но все ещё красивая. Армель с детства помнила, как матушка каждый день выходила смотреть на дорогу. Но ни один из путников не оказался тем, кого она ждала.

Худая, почти прозрачная рука матери. Эту руку Армель гладила, стоя на коленях и впервые узнавая всю горькую правду о ней и о себе. И о человеке, который даже не приехал попрощаться. Мать взяла с нее слово простить его. Ведь он мог не получить ее прощальное письмо. Да, она всегда оправдывала его, даже на пороге смерти. Она умерла. Вряд ли он узнал об этом, живя в своем замке с другой женщиной, его женой, красивой и властной, рожавшей ему сыновей. Кто же виноват, что она оказалась сильнее? А Армель с тех пор прозвали Каменная принцесса. Потому что на похоронах матери она не плакала.

Пять лет суровой, но понятной и размеренной жизни, когда хлебом делятся с другом, а с бедой справляются сообща и не загадывают далеко вперед, ибо все в руках божьих. Армель становилась все красивее. Берта научила ее ткать, прясть, печь хлеб и врачевать раны. Дядя-священник научил грамоте. А сама она научилась стрелять из лука и скакать верхом.

— О нет, я никогда не поеду к вам, мессир барон! Прошу вас, уезжайте. Обветренное, с впалыми щеками лицо немолодого мужчины в богатой, но темной, без украшений траурной одежде. Интересно, в память о ком он носил этот траур — о своих детях и жене? Или хоть немного оплакивал брошенную им женщину? — Я твой отец, Армель. — Нет. У меня была только мать. — Я не знал правды, Армель. Твою мать оклеветали. — И вы весьма охотно поверили. Что же заставило вас вдруг вспомнить обо мне, мессир? — Я молю тебя приехать и жить с нами! У тебя будет все, что пожелаешь… У тебя есть брат, ему десять лет. Он очень ждёт тебя. — Нет! — Мы будем ждать тебя в любое время.

— Армель, одумайся! Разве плохо для тебя сменить это убогое жилище на самый настоящий замок? Отец теперь узнал всю правду, а его жена умерла. Ты станешь госпожой, сможешь выйти за знатного сеньора! — Ты ничего не понимаешь, Берта. Ты забыла, кто сломал жизнь моей матери? Это сделала госпожа баронесса, супруга моего отца. Она так хотела заполучить его, что не остановилась перед низкой клеветой. И жила все эти годы, ни на секунду не раскаиваясь. Даже предсмертное письмо моей матери она перехватила, чтобы барон никогда не узнал правду. Богу было угодно наказать ее, и у нее умерли двое сыновей, а третий стал калекой. И лишь тогда она во всем призналась, перед тем как отправиться в преисподнюю! Ты понимаешь? Все эти годы она решала нашу судьбу. И вот теперь она хочет решать ее и дальше, из адского пекла, но этому не бывать! — Она перед смертью молила о прощении, Армель! Может быть, она раскаялась. Надо же уметь прощать… — Она молила лишь из страха, что ее младший сын тоже умрет.

— Не надо быть жестокой, дитя, — со вздохом проговорила верная Берта.

— Более жестокой, чем они, я все равно не буду. Господь, будучи благ, сможет простить их. Но не я.

— Мессир рыцарь, о Боже, волк сильно поранил вас! — Пустяки, прекрасная девица. Если сможешь просто промыть эту царапину, я продолжу путь уже через час! — Как же вы его продолжите? Все дороги занесло снегом, мессир! — Меня зовут Раймон, красавица. Здесь неподалеку маноры моей матери, побуду пока там. Скажи мне твое имя!

— Племянница, тебя часто видят в обществе мессира Раймона. Тебе стоит быть осмотрительнее! Этот молодой человек, говорят, обручен со знатной девицей. Что может связывать тебя с ним? — Их помолвка так и не совершилась, дядя. — В любом случае, на тебе, бедной бесприданнице, он не женится. Вспоминай почаще, что случилось с твоей матерью, дитя мое! Нужно рубить дерево по себе, гласит народная мудрость…

Он что-то еще втолковывал ей, как неразкумному ребенку. Армель лишь молча улыбалась и пропускала слова доброго старика мимо ушей.

Ну что могли понимать Берта и священник? Ей так чудесно с Раймоном, он истинный благородный рыцарь, и он прекраснее всех! И было видно, что она нравилась ему. Для нее стали необходимы эти встречи, эти разговоры обо всем на свете, эта улыбка, которую он дарил ей. Они уже целовались, и при воспоминании об этом сладко и тревожно замирало сердечко Армель. Это была ее тайна…

— О ужас, ужас, горе! И за что Господь карает нас, святой отец? — стонала Берта. Голод и холод вынудили одичавших людей выйти из леса. Нападение на мирную деревню было зверски жестоким, кровавым и бессмысленным, ведь крестьяне и сами считали каждый кусочек хлеба с изрядной долей лебеды, и всем было ясно, что голода на этот раз не миновать. Раймон со своими оруженосцами носился по округе, вылавливая убийц. И был ранен отравленной стрелой.

Раймон

Хорошо, что наступает весна. Эта зима была тяжелой. Хотя больше всего я не люблю осень. Да, ее многие не любят. Холодно, сыро, уныло, а впереди ещё морозы и бескормица. Но я не люблю осень не только поэтому. Есть и другие причины. Я упорно старался не напоминать себе о них, и это постепенно стало получаться. Хотя порой и вспоминается, и тогда я несколько дней брожу один, избегая людей, пока не приду в себя. Сейчас побродить не удалось, я лежал в лихорадке три дня после раны, которую мне нанесли в спину эти грязные бродяги. Армель примчалась в усадьбу и выхаживала меня. Всё-таки она славная девочка. Она, видно, думает, что только из-за этой хвори я лежу с закрытыми глазами и подолгу молчу, хотя и не сплю. Она не лезет с расспросами, что ж, умница.

Ветер и волки завывают за толстыми бревенчатыми стенами, почти как в ту ночь, много лет назад. Только тогда был ноябрь, мне было пять лет, а стен никаких не было. Я брел в темноте и тихо поскуливал от страха, как потерявшийся щенок. Совсем один. Зареветь в голос, позвать на помощь было стыдно и нельзя, это я точно знал, ведь я будущий рыцарь! Но я брел уже так долго, что в лесу успело стемнеть. А холод был такой, что пробирал до костей. Где-то ухал филин, видно, вылетел на охоту. Какое-то мелкое животное станет его добычей. А я? Меня съедят волки? Или замёрзну насмерть? Я не мог понять, как мог заблудить! Ведь со мной был мой папа, самый лучший и сильный человек на свете!

С ним я привык не страшиться ничего. И сам хотел быть храбрецом. Как он. Потому и пытался выбраться из чащи сам. Потом я стал думать, что отец непременно скоро отыщет меня. Не может быть, чтобы не отыскал! Надо только немного потерпеть. Ох, какой же я глупый! Ведь он скорее нашел бы меня, если бы услышал мой голос. И я позвал его. Сначала совсем тихо, потом погромче. Прислушался, не откликнется ли он. Но вместо любимого голоса я, холодея от ужаса, услышал совсем иной звук. Жуткий вой волка. И тут же отозвался ещё один зверь! Я уже видел их горящие красным огнем глаза. Как же мне было спастись? Справа — волки, слева — река, лишь слегка подернувшаяся корочкой льда…

— Папа! — крикнул я ещё раз. На этот раз услышал, как прогремели конские подковы по промерзшей земле. Отец подхватил меня на руки. И я увидел, что он плачет. — Прости меня, сынок, прости, — шептал он, укутывая меня своим плащом. Я то ли заснул в тепле, то ли потерял сознание, но очнулся только на следующий день. Я лежал в постели, в жарко натопленной комнате, и надо мной склонилась моя мама. Она была самая прекрасная на свете, ни у кого не было таких дивных каштановых волос, как у нее. Но сейчас она плакала. Я сказал ей, что все хорошо, и я люблю ее.

Потом я снова спал. Проснувшись, не увидел никого рядом и решил пойти к моим родителям. Они были в большом зале, только вдвоем. Между ними на столе была большая зажженная свеча. Только одна, и потому все предметы, бывшие в комнате, да и я сам, словно бы утонули в полумраке. — Я клянусь своей жизнью, — прозвенел голос матушки, — что Раймон твой сын, и я никогда не была с другим мужчиной! Вверяю себя Божьему суду. И поднесла руку к пламени свечи.

Она долго болела потом. И в волосах появились белые пряди. Отец сдувал с нее пылинки, дарил драгоценности и меха, а меня, казалось, любил по-прежнему.

А может, и не казалось. Но сам я стал другим с того дня, как он бросил меня в лесу. Конечно, я должен был простить его, но дети ведь жестоки… И позднюю осень я с тех пор не люблю.

Армель

— Он часто говорил, что отправится в Святую землю, — без всякого выражения сказала Армель. — И это ещё больше восхищало меня в нем. Крестовый поход — это же так возвышенно и благородно. Я так мечтала, что буду ждать его, а ещё лучше — уехать вместе с ним, ведь это не запрещается и женщинам! Какой же это был бред, теперь я понимаю.

Она жестко улыбнулась и стала рассказывать дальше.

В один из дней, когда Раймон уже пошел на поправку, кго неожиданно посетили гости. И, конечно же, главной гостьей была она, красивая и царственная девушка, на которой он вроде бы собирался жениться. Он почти ничего не рассказывал об этом, но я слышала от людей, что в день, когда собирались огласить помолвку, случился какой-то скандал, и Раймон уехал. Так он и оказался здесь.

Меня она приняла за прислугу. Ведь я была в старом платье и возилась с приготовлением целебной мази, а она так неприятно пахнет. И я видела, что Раймон смутился и не поспешил объяснить, кто я на самом деле. Я не присутствовала при их беседе, но какую обиду я чувствовала — не передать словами. Где была эта нарядная красавица, когда он был всеми покинут и одинок! Когда лежал больной? Ведь я выхаживала его, а не она! Как она смела приехать и смотреть на него, как на свою собственность, а на меня — как на пустое место?

После ее отъезда он почти весь вечер молчал, даже не глядел в мою сторону. Рано утром я проснулась и не увидела его на месте. А ведь он должен был ещё лежать, он был нездоров! Не помня себя от страха, я бросилась искать его и нашла в лесу, наверно, в одном лье от усадьбы. Он сидел на поваленном стволе и думал, и я понимала, о чем. Конечно, он желал вернуться в тот мир, где жили равные ему люди. Мысленно был уже там.

Я кинулась к нему. И была остановлена холодной фразой: — Какая была необходимость сюда прибегать? Это было как ушат холодной воды. Как пощёчина. Я не ожидала этого. Принялась лепетать, что может снова воспалиться рана, но он резко прервал меня: — Я не дитя, Армель! Прекрати бегать за мной, как курица за цыплёнком, это становится уже смешно! Я повернулась и пошла, как подстегнутая. Он шел сзади, и только почти у частокола заговорил со мною. — Послушай, Армель, признаюсь, я вспылил… Он хотел взять меня за руку, но гнев и боль выкрикнули вместо меня: — Не надо, пожалуйста! Я уехала в тот же день, оставив ему мази и прочие снадобья. Прощения он так и не попросил.

Я всё ждала его, а потом узнала, что он уехал. Вернулся в родительский замок. Действительно, что ему было делать в этой глуши. Может, он готовился к свадьбе. Думать об этом было непереносимо, а не думать не получалось

А потом ко мне явился ещё один человек. Он был молод и знатен, и я смутно помнила его. Когда он представился, поняла: это же брат той девушки, на которой женится Раймон. Он приезжал тогда с нею, но я почти не обратила на него внимания. Как оказалось, он на меня обратил. И он, и его люди были пьяны. Видишь, какие ссадины и кровоподтёки на моих руках? Я боролась с ним, как могла. В ярости он толкнул меня наземь и принялся хлестать плетью. И это прямо в нашем дворе, куда он приехал как гость! Меня спас Гуго, сын Берты, парень недюжинной силы. Он отшвырнул негодяя, а затем проломил голову одному из его людей. И теперь тот при смерти, и если не выживет, то Гуго придется навсегда бежать из этих мест, ведь он простолюдин, и его казнят, если… А если и выживет, все равно надо бежать. Нам негде взять денег на уплату виры.

Паломница покачала головой. — Деньги ты можешь взять у отца. — Но как я могу… — А смотреть, как четвертуют Гуго, ты сможешь? — вопрос прозвучал резко, как удар. — Знаешь, возьмись за ум, смири свою гордыню и езжай к отцу. Он сейчас все для тебя готов сделать. Пользуйся этим. Или тебе больше нравится сидеть в вашей хибаре и ждать, чтобы снова явился тот? Он может изнасиловать тебя, и Гуго уже не поможет! Не спасет тебя и твой Раймон, который со своими борзыми говорит ласковее, а о тебе уже и думать забыл. Больше тебе скажу, он нарочно уехал, чтобы все произошло без него. Ну, просто чтобы ты от него отвязалась, а заодно и доставить удовольствие приятелю, раз уж тому ты приглянулась. — О нет, нет! — воскликнула Армель, пятясь от нее в ужасе. — Он не такой, он… Женщина горько рассмеялась. — Милая, а почему ты так потрясена? Он как раз такой и есть! Это со своими благородными доннами он сама галантность, а ты кто? Просто бастардка, хоть и красивая. Вылечила его себе на беду! Где же твоя гордость? Стань знатной госпожой, и тогда ты сама посмеешься над ними! Ну вот представь себе рожу этой его дамы, когда в присутствии всей местной знати объявят о твоём прибытии на бал или, к примеру, на соколиную охоту! Это стоит того, чтобы простить отца, да и твоя матушка там, на небесах, порадуется. Подумай, пока не поздно. Ради чего ты желаешь всю жизнь оставаться в нищете? Просто из детского упрямства? Сейчас ты начинаешь понимать, что побеждает всегда тот, кто сильнее. Сила духа у тебя есть, видно, что ты не пугливая овца. Теперь тебе надо занять положение, которого тебя лишили. Это будет правильно, дитя мое! Справедливость на свете торжествует так редко, а у тебя как раз тот случай, когда это возможно. Ну сделай это хотя бы назло тем, кто оскорбил твою мать и тебя!

— Я сделаю это, чтобы спасти Гуго, — глухо проговорила Армель. — Но ни отца, ни брата я не смогу полюбить! — Вот и умница. Ты сделай главное, а дальше будет видно.

* Дизайн обложки от Натальи Делесс