Райские птички

ГЛАВА 7

Он наблюдал за ней.

Он подозревал, что она знает. Может быть, он лично наблюдал за ней, а может и нет. Но он знал, что она чувствует на себе чужие взгляды. По утрам он сидел перед экранами системы безопасности, наблюдая, как она время от времени выходит к завтраку.

Для многих людей это, возможно, было нормой. Неупорядоченных людей. Те, кто просыпался утром в разное время, естественно. Люди, которые не были прикованы к графику и не позволяли природе будить их.

Природа подвела Элизабет. Ужасно. Оливеру не нужно было знать подробности, чтобы понять это. Поэтому она справилась с этим, восстав против каждой грани человеческой природы. Потребности в человеческом контакте. Потребности чувствовать солнечный свет на коже, дышать свежим воздухом, несомым ветром. Дышать вообще.

Она контролировала все, что могла, то есть, ничто.

И все же она цеплялась за рутину. Неистово.

Он подозревал, что это было единственное, что заставляло ее функционировать. Это и его смертельная угроза. Хотя это не было угрозой. Если бы она не встала с постели, если бы не восстановила остатки сил, он бы убил ее. Ему бы пришлось. Он не мог больше видеть ее в таком состоянии.

Он все еще не мог понять, было ли то, что она встала с постели, лучшим или худшим для них обоих.

Поэтому он наблюдал за ней.

Больше, чем следовало бы. Он путешествовал, работал, но брался только за контракты, которые отнимали у него не более пяти часов. Он сказал себе, что это из-за того, что нельзя оставлять ее в своем доме без присмотра надолго: это было потенциально опасно для него и всего, на что он потратил годы.

Но он не признавался, что это было из-за того, что он волновался. О том, что она может сделать с собой. О том, что сделают с ней его клиенты, если узнают, что она еще жива.

Насколько он знал, это было не так, и он считал своим долгом знать все.

Он замолчал после того, что она сказала. Яд, смешанный с глубокой печалью, в ее словах что-то сделал с ним. Но и в этом он не мог признаться.

Достаточно того, что он проводил все больше и больше времени в этой маленькой комнате с экранами, наблюдая, как она занимается своими делами. Смотрел, как двигаются ее конечности в комнате, которую он сделал для того, чтобы она занималась йогой. Смотрел, как она потягивает чай, который приготовила его экономка, но почти не притрагивалась к другим многочисленным блюдам

То же самое и с обедом.

И ужином.

Она садилась и выбирала еду, как птица.

Сначала он подумал, что это может быть из-за какой-то пищевой аллергии: глютен, лактоза, орехи. Он приказал своей экономке выбрасывать все, что содержит арахис, и готовить все без аллергенов.

И все же результат был тот же.

У него мелькнула мысль, что она сидит на какой-то идиотской диете, как и бесчисленное множество других женщин в этом идиотском мире, но быстро отбросил эту мысль. Элизабет не была похожа ни на одну другую женщину в этом мире. Она определенно не была глупой. Она была загадкой. И она не позволяла, чтобы ее внешность нравилась мужчинам, особенно ей самой.

Он пришел к выводу, что ее аппетит угасал, как и все остальное внутри нее.

Это разозлило его, хотя он и не признавался в этом.

После того, как он ушёл, она долго стояла посреди его комнаты для сбора вещей. Он наблюдал через камеры, как она медленно побрела обратно к своей часто дома, но остановилась, как всегда, в прихожей, уставившись на двери.

Он наклонился вперед, чтобы посмотреть, смогут ли его современные экраны дать представление о том, что происходит у нее в голове, когда она нахмурилась и прикусила губу. Она задумалась.

Затем она резко сменила выражение лица и пошла – на этот раз гораздо целеустремленнее – в свою комнату и рывком открыла ноутбук, стуча по клавишам и впиваясь взглядом в экран.

Еще одна загадка. Он предполагал (и иногда был уверен в этом), что она трусиха. Маленькая мышка, которая носится по жизни, стараясь не потревожить ничего, что ей не нужно. Отсюда ее вынужденная изоляция.

Ее взрыв эмоций несколько минут назад показал, что он ошибался. Он изучал состояние любого человека, как в жизни и смерти, так и в промежутке между ними. Он считал себя в некотором роде экспертом. Но каждый раз, когда он был уверен, что разгадал ее, она доказывала, что он ошибался.

Он не привык, чтобы ему доказывали обратное.

Возможно, именно поэтому его вуайеризм достиг мании. Навязчивая идея, неистовая потребность понять ее. Проанализировать.

Гнев девушки в его коллекционной комнате что-то сделал с ним. Она что-то с ним сделала. Она показала ему, что она не маленькая мышка. Кричала на него, оскорбляла, кипела от злости. Насмехалась над ним. Предложила ему наказать ее. И с любым другим он бы так и поступил. Он бы причинил боль. Убил.

Он хотел причинить ей боль. Но не так, как с другими. Он хотел наказать ее.

Его член дернулся в штанах.

Он выключил экраны, издав шипение отвращения. К ней. К себе. Это было опасно. Она была опасна. Она может превратиться в осложнение. В слабость.

Слабость была роковой.

Он встал.

Он поклялся сделать все, чтобы это не стало для него смертельным. Шагнув вперед, он собирался пойти и сделать именно то, что должен был сделать месяц назад – убить ее. Писк телефона остановил его. Взглянув на экран, он понял, что сегодня не ее день смерти. Пока что. Этот день принадлежал кому-то другому.

Но это не означало, что ее судьба в безопасности.

И его тоже.

Было трудно, казалось бы, невозможно вернуться к своей обычной жизни после вчерашнего. После того, как я увидела его комнату ужасной красоты. После того, как увидела его во всей его ужасной красоте.

Но это было единственное, что оставалось делать. Без рутины здесь не было ничего, кроме невозможной правды, что я застряла здесь, в доме мертвых вещей. С ним.

Поэтому я встала.

Занималась йогой.

Приняла душ.

Переоделась.

И, несмотря на тошноту, я пошла в столовую завтракать. Еда была силой привычки больше, чем что-либо другое. Я с немалым усилием проглотила еду. Я не могла переварить больше, чем несколько укусов. Как будто мое тело отвергало вещество, чтобы продолжать жить, в то время как моя дочь разлагалась в земле.

Этого было достаточно, чтобы сохранить мне жизнь, достаточно, чтобы не растолстеть.

Хотя это и хорошо. Я бы носила больше одежды. Мне нравилось прятать свое тело, острые края костей сквозь складки одежды. В этом доме не было потрепанных и мешковатых толстовок, так что я надела белые леггинсы и футболку, которая должна была быть мне впору, но прикрывала до середины бедра. Поверх нее была еще кофта с длинными рукавами. Сверху я натянула розовый кашемировый джемпер, самый большой, какой смогла найти.

Так было тепло, но совершенно неудобно. Да и какая разница? Даже если на улице будет тепло, я никогда не почувствую аромат летнего воздуха. И даже если когда-нибудь я это сделаю, я никогда не выставлю свою голую кожу на всеобщее обозрение.

Я остановилась как вкопанная, когда добралась до столовой, мое сердце остановилось вместе со мной.

Все было так, как и должно было быть: еда искусно разложена. Много блюд, достаточно, чтобы накормить по крайней мере шесть человек. Различные кувшины с жидкостью на случай, если я решу изменить свою обычную комбинацию апельсинового сока и чая. Моя тарелка и столовое серебро стояли на том самом месте, где я всегда сидела.

Все так, как было с тех пор, как я начала эту рутину.

С некоторыми дополнениями.

Воздух здесь был заметно холоднее, просачиваясь сквозь одежду, сквозь кожу, прямо до костей.

Может быть, мне только показалось, когда мои глаза встретились с его.

Он сидел на противоположном конце стола, потягивал кофе и молча смотрел на меня. Никаких эмоций, даже изогнутой брови. Как ни в чем не бывало, будто мы с моим киллером каждое утро сидели и пили кофе с круассанами.

Я продолжала стоять, застыв в дверях. Он продолжал наблюдать за мной. У меня возникло ощущение, что он может молча наблюдать за мной, сколько бы я там ни стояла.

Эта мысль заставила меня двинуться к своему месту, радуясь, что оно было настолько далеко от него, насколько позволял стол. Но расстояния все равно было недостаточно: тяжесть его взгляда все еще лежала на моей груди.

Не сводя с него глаз, я потянулась за кружкой. Не потому, что очень хотела пить, а потому, что жаждала тепла горькой жидкости. Хотя даже этого было недостаточно, чтобы прогнать озноб.

Он по-прежнему ничего не говорил, но его глаза изучали, пронзали, вторгались.

Я со стуком поставила кружку, проклиная свои нервы за то, что они взяли надо мной верх. Где была женщина, которую вырастила моя мать? Жена, которая умудрилась даже не разбить чайную чашку запястьем, которую ее муж – тот, что сидел напротив нее и читал газету – швырнул в нее накануне вечером?

Я знала ответ на этот вопрос.

Она уже давно была мертва.

Все женщины, девушки: все, кем я была до того дня в больнице, погибли, когда мою дочь положили мне на грудь. Кем бы я ни была сейчас, я была чужаком.

Как же так получилось, что я поняла это только сейчас?

— Я вынужден попросить тебя есть больше, — сказал он после неопределенного промежутка времени.

Его взгляд упал на мою пустую тарелку.

И мой тоже.

— Это просьба или приказ? — спросила я, в моем тоне был укус, о котором я раньше не подозревала.

Он и глазом не моргнул.

— Не имеет значения, что это. Важно, чтобы ты это сделала.

— Значит, приказ, — предположила я.

Но я так и не притронулась к еде.

Он ждал.

Я продолжала сидеть неподвижно.

И снова прошло неопределенное время до того, как он заговорил. Никаких внешних признаков раздражения. Ни прищуривания глаз, ни преувеличенного выдоха. Только холодный, твердый мрамор его наружности.

— Количество дней, которые человек может прожить без пищи, варьируется от человека к человеку, — сказал он. — В 2009 году исследования подтвердили консенсус о том, что люди могут прожить без еды и питья от восьми до двадцати одного дня. Этот срок продлевается до двух месяцев, если указанное лицо имеет доступ к воде, — его проницательный взгляд пронизывал меня насквозь, словно он изучал мой скелет. — Женщинам рекомендуется съедать не менее тысячи двухсот калорий в день. Падение ниже восьмисот имеет серьезные побочные эффекты, такие как ослабление иммунной системы, нерегулярное сердцебиение и сердечные приступы, — он посмотрел на мою пустую тарелку. — Ты потребляешь около пятисот калорий в день. Продление этой нормы приведет к серьезным осложнениям для твоего здоровья, а следовательно, и для меня, — он отхлебнул кофе. — Я не люблю осложнения. Как ты сказала вчера, твое присутствие само по себе представляет одну большую проблему. Все, что выходит за рамки этого, будет означать, что я должен что-то сделать. В конечном счете, это твой выбор, но пойми, что твой выбор и твой гандикап разрушат мою жизнь.

Что ж, так оно и было.

Если я не начну есть больше, чтобы поддерживать свой здоровый вес и предотвратить осложнения, он убьет меня. Он не сказал этого прямо. В этом не было необходимости. Это была основная нить всего моего существования с тех пор, как я проснулась в своей спальне, а он стоял в углу.

Моя жизнь балансировала на острие ножа. И он держал нож.

Даже не осознавая этого, я взяла булочку. И снова, как в кино, мое сознание рассыпалось на крошки на тарелке и булочку в желудке.

Казалось, какая-то часть меня хотела продолжать выживать. На милость своего киллера, имени которого я даже не знала.

Неделю спустя

Мой распорядок изменился. Не то что бы он когда-то был моим.

Я все еще вставала с постели в одно и то же время, все еще посвящала время йоге. Еще работала по существующим контрактам, начала новые. Читала в библиотеке.

Но было одно серьезное и мировоззренческое исключение.

Он.

И все же я не знала его имени. Я не могла найти слов, чтобы снова спросить, как его зовут. Когда мы ели вместе, в комнате не хватало места для слов. Если бы я не ела, то могла бы резать тишину ножом и вилкой.

Но я все-таки покушала.

Все еще не очень много по меркам многих людей. Особенно по американским стандартам. Но с научной точки зрения этого было достаточно, чтобы сохранить себе жизнь. Я знала это не потому, что считала калории, а потому, что осталась живой. Ведь он еще не убил меня.

Теперь каждая часть моего дня была поглощена им. Когда я не была с ним, я готовилась к нашему следующему взаимодействию или стряхивала яд с последнего. Потому что именно этим он и был: каким-то ядом, просачивающимся сквозь мои поры, несмотря на все слои одежды, которые я носила, чтобы защитить себя.

Но я ничего не могла сделать, чтобы защититься.

Несмотря на то, что мы не сказали друг другу ни слова в течение недели, мы вместе ели три раза в день.

Что-то бежало под тишиной, как подземный поток. Непредсказуемый. Смертоносный. Что-то темное притягивало меня к нему. Я не питала романтических иллюзий. Я все еще была уверена, что он без колебаний убьет меня, если представится такая возможность. Если понадобится, он причинит мне боль. Но только в случае крайней необходимости. Я провела годы с человеком, который причинял мне боль, потому что просто мог. Потому что ему это нравилось. Моя боль. Мои страдания. Я знала, как это выглядит. На что это похоже. Какого это на вкус.

Дело было не в этом.

Мужчина, напротив которого я сидела, все еще был чудовищем, просто другого вида, чем те, которых я знала.

Но с другой стороны, может быть, это и было правдой. Может быть, люди вообще не были людьми. Может быть, мы все были просто разными монстрами.

— Зачем ты коллекционируешь мертвые вещи? — спросила я, разрезая бифштекс.

Молчание, последовавшее за моими словами – первое, что я произнесла вслух за неделю, с которой началась эта странная рутина, – затянулось тяжелее, чем предыдущее.

Это продолжалось так долго, и он не подавал никаких признаков того, что слышит меня, просто продолжал есть свой бифштекс и потягивать красное вино, поэтому я начала думать, будто мне это показалось. Словно я сказала это про себя.

Я откусила еще кусок бифштекса, прежде чем положить нож и попробовать снова.

— Ты что, садист?

И снова он ни на секунду не отвлекся. Снова наступила тишина.

Я ждала.

Он поднял глаза.

— Ваше поколение и новейшая литература вашего поколения пришли к выводу, что садизм не существует, как клинический термин. Это помогает популяризировать боль, как форму сексуального освобождения, если удовольствие от вышеупомянутой боли не приклеено к ярлыку, наиболее часто татуированному на серийных убийцах, — ответил он.

Я опустила взгляд на недоеденную еду, положив нож и вилку параллельно друг другу, показывая, что я закончила, как учил один из моих многочисленных учителей этикета.

Когда я снова подняла глаза, он не двигался. Это было что-то непривычное: видеть кого-то, полностью лишенного какой-либо формы человеческого подергивания, нетерпения. Он сам собой гордился, что он неподвижен и тверд, как мрамор. Людей с достаточной дисциплиной над своим телом следовало избегать, потому что, если они могли контролировать такие основные инстинкты внутри себя, то вполне логично, что они могли делать это с кем угодно.

— Серийный убийца, — сказала я.

Он не ответил.

Я прокрутила термин на языке, как только что съеденный бифштекс.

— Ты сказал, что ты серийный убийца, в ту ночь, когда мы… встретились, — сказала я.

Он коротко кивнул.

— Но не в смысле моего общества, — продолжала я.

На этот раз кивка не последовало.

— Значит, ты садист? В каком смысле этого слова? Я принадлежу к той части поколения, которая знает садизм, как клинический термин, и такая черта характера действительно существует.

Я сглотнула, потому что не хотела выглядеть бедной беззащитной жертвой вышеупомянутого садиста, но именно такой я и была, так что именно так я и звучала.

У этого человека был способ убедиться, что все мои уродливые истины лежат передо мной, – перед ним – как кусочки головоломки. Как кусочки двенадцати разных головоломок, ни одна из которых никогда не будет решена, не будет собрана вместе, потому что не хватало кусков.

Он положил нож с вилкой, как и я. Но его руки были раскинуты треугольником, на его тарелке все еще лежала половина бифштекса. Он всегда моет тарелку. Каждый прием пищи. Наверное пытался показать пример. Впрочем, это не имело значения.

— Получаю ли я удовольствие, а точнее сексуальное удовлетворение от причинения боли или унижения другим? — спросил он.

Я кивнула, хотя в этом не было особой необходимости.

— Нет, — сказал он. — Насилие – это часть моей жизни, неизбежная часть. И да, мне нравится убивать. Я делаю это быстро и чисто. Пытки меня не прельщают.

Я потянулась за водой. Передо мной всегда стоял бокал вина, к которому я никогда не прикасалась. Я не пила, ведь у меня достаточно дерьма внутри моего мозга, изменяющего состояние ума. По той же причине я не принимала таблетки. Конечно, они могли бы помочь, могли бы смягчить все это, но это не реально. Это лишь временное бегство от неизбежного будущего.

— Что ж, это обнадеживает. Моя смерть будет быстрой и безболезненной.

Совсем не как моя жизнь.

Он отодвинул тарелку. Уделяя мне все свое внимание.

Когда он что-то делал, концентрировался на чем-то, на ком-то, он делал это полностью. С фатальной интенсивностью, которая нервировала меня. Даже пугало. Потому что это интенсивное размышление означало, что он увидит все, что я оставила на поверхности, вплоть до моих сломанных частей. Мои уродливые и искривленные части. Истинная я.

Какое мне дело до того, что думает о моем уродстве самозваный серийный убийца?

Он проверял мою отвратительность, а у меня не было выбора, кроме как сделать то же самое.

Я ненавидела его за это.

Яростно.

У меня возникло странное желание схватить нож для стейка, обогнуть стол и вонзить ему в шею. Я представляла, как делаю это. Воображала, как кровь хлещет из артерии, чувствовала, как она брызжет мне на лицо, видела, как тьма, зло и все остальное, что было в нем, покидает его и просачивается в дорогую ткань его костюма.

Но потом я откинулась на спинку стула, сжимая стакан с водой, и уставилась на него, смотревшего на меня.

— Если мне придется убить тебя, уверяю, ты даже не заметишь, что это происходит.

— Придется, — повторила я. — Убийство не является обязательной жизненной необходимостью. Это выбор.

— Только не в моей жизни, — он помолчал. — И в твоей тоже. Я подозреваю, что ты просто скрылась от обязательств, которые могли бы помешать тебе быть здесь.

Я моргнула. Мой гнев рос, согревал каждый дюйм моего тела, которое, я была уверена, останется замороженным, пока я в его присутствии. Именно эта злость вытолкнула меня из кресла, заставила обогнуть стол, как это было в моем воображении несколько минут назад, но у меня не было ножа для стейка в руке. Лишь гнев, который стал отдельным, более сильным существом внутри меня.

Поскольку все его внимание было приковано ко мне и моим движениям – какими бы непредсказуемыми они ни были – он уже стоял, когда я подошла ближе.

Я на мгновение сняла поводья со своего гнева, чтобы остановиться в паре футов от него, несмотря на то, что моя ярость жаждала подойти ближе, чтобы сжечь его своим жаром. Какое-то чувство самосохранения или слабости осталось во мне.

— Ты думаешь, что знаешь меня, — прошипела я, указывая пальцем в воздух, жалея, что не могу воткнуть его ему в грудь. Желала, что он не был достаточно острым, чтобы проколоть кожу, раздавить его грудную клетку и прорваться сквозь то, что бьется внутри.

— Никто никого по-настоящему не знает, — спокойно сказал он. — Даже они сами. У людей недостаточно самосохранения, чтобы тратить время на познание самих себя. Иначе они увидят себя чудовищами, какими на самом деле являются. Не многие люди сильны духом, чтобы выжить после встречи с собственными монстрами.

Мне хотелось кричать.

— И ты встретил своего монстра, верно? — крикнула я. — Потому что ты более развит, чем все эти люди, от которых избавился? Ты, с мертвыми птицами в какой-то тайной комнате и с огромным количеством убивших тел, которое не совпадает с твоей душой, потому что у тебя, блять, ее нет. Потому что ты выше этого. Потому что ты всемогущ, опасен и готов убить любого, кто создает осложнения.

— Да, — просто согласился он.

Я уставилась на него, кислота на моем языке растапливала способность выплюнуть в него что-то еще. Кричать во всю глотку. Выцарапать ему гребаные глаза.

Он ничего не делал, пока я кипела. Ничего. Просто стоял. Спокойный. Собранный. Крутой. Чертов робот.

Я не знала, что бесило меня больше, чем тот факт, что каждая часть моего существа, включая гнев, хотела быть ближе к нему, хотела разорвать его на части, расчленить его, просто чтобы узнать его лучше, чем все остальные. Лучше, чем все его жертвы.

Желание было настолько сильным, что мне пришлось прикусить губу настолько сильно, что теплая металлическая кровь хлынула мне в рот. Мне нравился вкус крови. Вкус боли.

Но меня ждало гораздо больше. И кровь, и боль.

Она делала это снова. Она прикусила губу изнутри. На этот раз яростнее. Достаточно сильно, чтобы пролить кровь. Пальцы Оливера дернулись в туфлях, подталкивая его вперед, чтобы схватить ее воробьиные руки, притянуть к себе и завладеть ее ртом, почувствовать вкус ее крови на своем языке.

Вкусить ее боль.

Но он не двигался. Он знал, что лучше не позволять своим низменным инстинктам диктовать свое поведение. Он потратил всю свою жизнь, чтобы они его не контролировали. Но никогда еще с ними не было так трудно бороться.

Вместо этого он заставил себя думать о клинических причинах, по которым она прикусила губу. Это – чрезвычайно распространенный тик у людей с тревожными расстройствами. Одна из многих поведенческих привычек, используемых организмом для выработки стратегии совладания. Она делала это часто, потому что ее мозг отчаянно искал выходы, на которые она могла бы направить свою тревогу.

В большинстве случаев такие вещи делались из страха. В этот момент он понял, что это из-за гнева. Ярости. Такого чувства он не испытывал уже много лет.

Десятилетия.

Это было бесполезно и служило основой для плохих решений.

Он наблюдал за языком ее тела, за тем, как она держалась, за дикостью и светом в ее ранее тусклых карих глазах. Ей хотелось наброситься. Атаковать. Он тоже почувствовал тревогу. Что она, вдруг, поддастся этому.

Еще одно незнакомое чувство.

Все в ней было незнакомо.

И он ненавидел ее за это.

Девушка ничего не сделала. И он осознал, что безмерно разочарован.

Вместо этого она заговорила, подхватывая нить их предыдущего разговора.

— Тебе нравится убивать, — сказала она, и в ее словах не было вопроса. Как и отвращения, которое обычно ожидалось от такого заявления.

Он не опустил глаза, заставляя себя стоять неподвижно.

— Да, — сказал он.

Она не опустила свои, в них все еще мерцали угольки. Ему нравится её гнев, её огонь. Он захотел злить ее, выводить из себя так часто, как только сможет. Даже если это заставит ее возненавидеть его. Потому что ненависть и гнев означали бы, что она жива. Страстно, но жива.

Ненависть всегда будет более страстной, чем любовь. Это всегда заставляло людей продолжать жить. Любовь ежедневно дразнила человека смертью. Но Оливер не хотел этого для нее. Он не хотел, чтобы она умерла от его рук. Да и вообще чьих-либо.

— Некоторые думают, что за убийство можно попасть в ад, — продолжала она.

— Некоторые люди не знают, что ад – это не то место, которое существует после смерти. Это то, что существует в жизни, — ответил он, стараясь говорить ровным голосом. — Ад существует для живых. Мертвые ничего не знают, потому что мертвые – ничто.

Ее глаза вспыхнули, эмоционально вздрогнув от его слов.

Его рука дернулась, ему захотелось погладить ее по скуле, смягчить острые углы воспоминаний. Ее души. Но это было не в его компетенции. Она была полная острых краев, которые режут ее внутренности.

Поэтому он не стал ее утешать. Он хотел, что она могла затвердеть, чтобы ей не было так больно все время. Чтобы ему не было так чертовски больно все время. Потому что он был весь из твердых граней, и они его не режут, потому что резать уже было нечего.

— Да, — согласилась она, наблюдая за его рукой, как будто знала величину небольшого движения его указательного пальца.

— Вот где ты сейчас, — сказал он резким голосом. — В аду, с дьяволом, который любит убивать, — он смотрел на нее, надеясь вызвать еще больше ненависти, отвращения, чего-то, что могло бы бороться с тем, что в ее мозгу держало ее в плену.

Он хотел разозлить ее настолько, чтобы это все вышло наружу.

Он многого ожидал от этой девушки. Много повидал, чтобы знать, чего ожидать. Он изучал людей. Это была его работа, чтобы потом убивать их. Он редко удивлялся людям.

Но она была не просто человеком.

Она была чем-то другим.

Поэтому она рассмеялась.

Ритмично и мелодично. Приятно. Не холодно и не сурово. Нет, приятный звук прорвался сквозь беспокойство.

Он усилием воли подавил желание улыбнуться, глядя на нее. Вместо этого он внутренне удивился. Прежде глупая человеческая черта смеха – черта, которую он ненавидел больше, чем рыдания, – была для него сейчас одной из самых важных.

Она изменилась с этим смехом. Все эти твердые грани, которые казались постоянными, превратились во что-то другое. Ее лицо просветлело, демоны, выгравированные на нем, исчезли. Ее глаза светились чем-то иным, чем печаль, страх или даже гнев, который он считал очень соблазнительным.

Он поймал себя на том, что отчаянно пытается найти больше причин, чтобы заставить это существо появиться внутри сломленной девушки. Он пообещал себе, что сделает это, как только стихнет ее смех. Идея заставить ее возненавидеть его, такая стальная и решительная несколько мгновений назад, стала прозрачной.

— Ад? — повторила она все еще легким голосом.

Она двинулась вперед. Не очень много, на миллиметры, наверное. Но важно было не расстояние, а сам жест. Она сознательно придвигалась ближе к нему, с нежными манящими глазами, слегка приоткрытыми губами, которые заставляли его отчаянно требовать их.

Претендовать на нее.

— Ты –– Дьявол? — прошептала она, и ее лицо снова превратилось в жесткие линии, демоны вернулись в свои дома внутри нее. Она покачала головой, и водопад ее волос зашевелился вместе с ней. — Нет, ты не тот Дьявол, за которого себя выдаешь, — пробормотала она.

Он напрягся, когда она отступила. Она осмотрела его железный фасад, который, как он был уверен, довел до совершенства. Все встало на свои места: холодное и бесчувственное сердце, которое он создал из руин того, с чем родился.

Это не годится, совсем не годится.

Он отчаянно хотел обхватить пальцами ее шею, выжать из нее жизнь, чтобы не смотреть на себя ее глазами ни на мгновение дольше.

Он почти сделал это. Это было близко. Он чувствовал в воздухе вкус ее смерти, чувствовал, как ее жизнь разлагается в его руках.

Но вместо этого он заговорил, даже не был уверен, зачем.

— Нет, я гораздо хуже его, — огрызнулся он.

Затем он повернулся на каблуках и ушел, оставив ее посреди комнаты, наедине с тенями и правдой, которую она раскрыла.

Он принес с собой свою истину, привязанную, как ракушка. Звук ее смеха, мягкость ее голоса, обращенного к нему. Что-то промелькнуло – тоска, может быть, желание? – в ее глазах. Что-то, что ему нужно было раздавить. Что-то, что он должен был заменить ненавистью. Ради выживания их обоих