Разделенные

Глава 12

Проснулись в молочном мареве тумана, складывали вещи наощупь, перекликаясь друг с другом. Командовала Таари, звала всех по именам, чтобы никого не потерять.

Когда они наконец собрались, нашли дорогу и двинулись вперед, опустившееся на землю облако немного поредело, позволив разглядеть хотя бы землю под ногами. Звук шагов глох, растворялся, каждый шорох казался незнакомым. Только по траве да теням можно было угадать, когда они вышли из леса.

— Надо будет следующую деревню сфотографировать, — в третий раз тихо напомнила сама себе Таари. Акайо, несший паланкин, видел, как она пытается устроиться поудобнее в покачивающейся корзине. — И храм. И спросить про легенды.

На родине Кеншина им всем было не до того, но раскинувшиеся вокруг поля позволяли надеяться, что следующая деревня не принесет путникам никаких жутких сюрпризов. Домов пока не было видно, туман скрывал даже шедшего впереди Иолу, оставляя каждого наедине с собой, и Акайо был этому рад. Он думал о будущем, представлял белые квадраты стен, высокие пороги, колонны храма в конце улицы и ведущие к ним ступени. Выдумка невольно вела за собой на самом деле виденные картины, вытаскивала образы из, казалось бы, безнадежно спутанного клубка детских воспоминаний. Всплыло, как кувшинка из темной воды, как он еще совсем маленьким убежал следом за мамой к реке и весь день плескался, не думая ни о чем.

Вечером мать сказала отцу, что учила его стирать. Это ведь тоже важно для солдата. И он поверил, не стал ругать, хотя, конечно, и не похвалил тоже. Он никогда не хвалил ни сына, ни жену.

Стирать Акайо правда научился, но позже, а тогда только удивился так сильно, что даже не поблагодарил мать. Сейчас понимал, что не знает, врала ли она отцу раньше, а тогда был уверен — это впервые, это ради него! И не выдал. До сих пор день на реке остался их общим секретом.

— Ясной дороги, — поздоровался кто-то невидимый. Иола ответил, остановился.

Акайо молча беспокоился — он уже привык считать себя голосом выдуманного рода Оока, ответственным за все, что они говорят и делают. Но сейчас он держал балку позади паланкина, и не мог даже разглядеть встретившегося им человека.

Тот, впрочем, подошел сам, оказался высоким, рано поседевшим мужчиной. Вежливо поклонился Таари.

— Ясной дороги, Оока Тамика. Я, Кобаяси Керо, приглашаю вас и ваших братьев разделить со мной трапезу и переночевать под моей крышей.

***

Деревня выплыла из тумана призраком, так что Юки едва не налетел на стену. Белые дома выглядели в молочном мареве собственными тенями, люди сновали между ними, как беспокойные птицы. Оглядывались на чужаков с любопытством, но, увидев Керо, только вежливо кланялись, не заговаривая.

Здесь строили не так, как возле столицы, но все же дорожки уже мостили круглыми голышами, а лестницу к высящемуся на холме храму выложили темным камнем. Керо поклонился храму мимоходом, дав сделать вывод — или деревня совсем молодая, или семья Кобаяси переехала сюда недавно. Ни одного их предка не жило между гладкими черными колоннами, ведь своих почитают иначе.

Подошли к дому, из занавешенного тканью проема выглянула девочка лет пяти, в пышном халате похожая на шарик. Замерла, с бесстрашным любопытством разглядывая гостей, едва посторонившись, когда они по одному вошли в дом. Акайо удивился, но решил, что ребенок, должно быть, младше чем кажется, раз ее еще не заняли работой или учебой.

Керо убрал разделявшие дом ширмы, торопливо расстелил циновки. Юноша, должно быть, старший сын, деловито помогал отцу, матери не было видно.

— Моя жена сейчас в поле, — извинился Керо. — В это время рис требует женских рук.

Гости, рассевшиеся вокруг низкого стола, покивали. Акайо не знал, разбирался ли кто-то из них в выращивании риса, и опасался, что не сможет поддержать разговор, однако этого не потребовалось. Любопытная девочка наконец оторвалась от двери, подошла к Таари и решительно полезла к ней на колени.

— Май! — недовольно покачал головой хозяин, но не двинулся с места. Девочка, не обратив никакого внимания на оклик, уже что-то деловито рассказывала Таари. Та, впрочем, разговор поддерживала и ухитрялась при этом аккуратно отнимать у девочки то пряди волос, которые та выуживала из прически, то воротник кимоно.

— Простите ее, — видно было, что Керо с трудом сдерживает улыбку, а не сердится. — Ей еще нет шести, так что мы даем ей свободу.

— Шести? — невольно переспросил Акайо, почти с завистью глядя, как девочка с восхищенным вздохом откидывается на спину, кувыркается с колен Таари и тут же, ничуть не смутившись, лезет обратно.

— Да, — кивнул Керо почти виновато, — девочек надо приучать к правильному поведению с детства. Вот мой сын только в прошлом году встретил одиннадцатое лето и начал помогать по хозяйству, в соответствии с традициями…

Он вслух размышлял о том, как важно для будущего слуги Ясной Империи совершить все глупости в раннем детстве, и как они укоряли досточтимого Сеймея, который позволял своей дочери в восемь лет болтаться без дела по деревне. Если бы это был мальчик, тогда, конечно, другое дело…

Акайо слушал. Жевал рис. Чувствовал обеспокоенные недоуменные взгляды, но не мог заставить себя поддержать разговор. Думал — «отец, зачем»? Мальчики свободны до одиннадцати лет, девочки до шести, почему мое детство кончилось в четыре года? Зачем тебе так нужно было сделать из меня солдата? Вот, оказывается, почему остальные кадеты, собранные в деревнях, толком ничего не умели — они не учились. Это не требовалось. Акайо столько лет удивлялся, жалел менее умелых, помогал им, насколько мог, гордился всеми, кого учил. Поэтому, наверное, и стал самым молодым капитаном, а затем генералом Ясной армии. Поэтому возглавил то нападение…

Впрочем, все вышло к лучшему. В это нужно было верить, чтобы не потерять весла, едва-едва взятые в руки.

— Благодарим за гостеприимство, — Акайо отставил пустую миску. Керо рассыпался в ответных благодарностях, неожиданно заявив, что приютить путешествующую невесту — все равно что приютить удачу, причем невеста утром уйдет, а удача останется. Акайо впервые слышал о таком суеверии и был уверен, что Таари запишет его, едва оказавшись в паланкине.

Туман все еще скрывал дороги и они позволили уговорить себя, остались в деревне на весь день. Взялись помогать по хозяйству, кто подновлять крышу, кто править новую раму для стены. Керо, конечно, сначала отказывался, но ровно настолько, насколько требовала вежливость. Видно было, что он рад помощи, и когда они с Акайо обменялись всеми положенными словами, почти вдохновленно взялся указывать, что и кому делать.

Вечером расселились по разным домам, растянулись кто на матрасах, кто на циновках, по традиции отданных хозяевами. Акайо беспокоился, не понимая, когда Таари будет делать фотографии, но ночью проснулся от тихих шагов. Не вставая, посмотрел на редкие вспышки света на улице и только порадовался, что вряд ли кто-то из крестьян спит настолько чутко, чтобы заметить их.

***

На следующий день вышли в путь с рассветом, попрощавшись с дружелюбным семейством. На обед остановились прямо на дороге — справа и слева расстилались поля, от влажной земли поднимался пар. Небо над головой сияло пронзительной синевой, редкие белые облака проносились клочьями хлопка, не давая тени. Тент растянуть было не на чем, разве что поочередно держать, изображая подпорки. Акайо вполне мог взять один угол, остальные — Иола, Джиро и Рюу, тоже достаточно высокие, чтобы ткань не лежала ни у кого на голове. Но Таари в ответ на предложение посмотрела на них с таким выражением, что осталось только запомнить — никогда не предлагать заменить вещи людьми. «Никогда» обвести дважды и подчеркнуть.

От этого хотелось улыбаться.

На горизонте виднелись предместья и невысокая стена города. Иола уверенно сказал, что это Яманоко, Акайо, к своему стыду, названия не помнил. В этом городе он не служил, армия тоже прошла мимо, взяв несколько телег риса. Однако воспоминания о столичных хитросплетениях улиц заставляли беспокоиться.

— Что мы будем делать, если разминемся?

Рюу тут же предложил:

— Встретимся у храма. Кто первый придет — ждет три дня, тогда у отставших будет время догнать.

— У которого из храмов? — уточнила Таари. — Их здесь много.

— Ну, мы дальше куда идем, в сторону столицы? — не смутился Рюу. — Тогда у первого за городом в нужную сторону.

— Поворот к деревне Зеленого риса, — кивнул Иола. То, что он стал для них живой картой, было непривычно, особенно невозможность самому посмотреть, проверить, все ли верно. Акайо доверял Иоле, но все равно каждый раз приходилось осаживать себя, напоминать — у них нет другого способа узнать путь. Не обращаться же к спрятанным в паланкине машинам только ради душевного спокойствия.

Тем более что Таари в способностях Иолы не сомневалась. Кивнула, закрепляя решение при необходимости встретиться возле храма, встала, убирая чашку. Она торопилась скорее попасть в город.

Дорога влилась под алую арку ворот, разбежалась множеством улочек, словно устье реки, чтобы затем превратиться в море городской площади. У стен ютились прилавки горячей еды и уже неспособные работать старики, выбравшиеся погреться на солнце. Спешили по своим делам люди, мелькали разноцветные зонты местных богачей и девушек, старавшихся выглядеть такими же грациозными, как гейши. От настоящих жительниц Цветочного квартала они отличались, как дикая ромашка от выращенного в императорском саду пиона, но смотреть все равно было приятно.

Они отвлекали от остального города так же, как яркие лепестки отвлекают от птичьего помета, которым щедро удобряют клумбы. Без которого чудные цветы не растут, но на который так не хочется смотреть. О котором не хочется помнить и думать так же, как не хочется замечать изможденных людей, отшатывающихся к стенам домов, потухшие глаза торопящихся куда-то женщин, худых детей, тянущих на спинах корзины размером с них самих.

Акайо не понимал, как мог раньше этого не видеть. Как мог считать это правильным. Всегда знал, что величие империи основано на труде каждого ее жителя, но только сейчас, увидев совсем другую жизнь, понял, насколько каторжным был этот труд. И ладно бы только величие империи! Это еще как-то можно было понять, хотя сейчас казалось — никакое величие не должно оплачиваться такими измученными лицами. Разве что выживание, но о нем ведь речи не шло. Но почему-то никого не смущало обилие богатых паланкинов на тех же самых улицах, где голодные люди, сглатывая слюну, отворачивались от жарящейся на углях рыбы. Хотя она стоила всего кружок, самую мелкую монету!

— Ой!

Шедший рядом Юки вдруг споткнулся, так странно повернувшись, что наверняка упал бы, если бы Акайо его не поддержал. На вопрос только помотал головой, делая отчаянные глаза. Тихо спросил из-за спины Тетсуи:

— Ты не можешь говорить?

Юки закивал, вжимая голову в плечи и пытаясь натянуть воротник куртки едва не на уши. Если бы у него была шляпа, наверняка опустил бы ее на самый нос… И привлек бы внимание куда сильнее, чем просто смутно знакомое лицо в толпе.

— Кто-то может тебя узнать?

Он кивнул опять, чуть повернул голову, тут же усилием воли отвернулся, но любопытство снова потянуло его, точно кошку за хвост. Акайо положил руку ему на плечо, заставляя отвлечься.

— Иди за паланкин.

Юки схватил его за запястье, Акайо, догадавшись о несказанных словах, пошел следом.

Таари смотрела на них с любопытством, но молчала, как положено имперской женщине. Она знала, что и так получит все ответы.

— Там моя жена, — признался Юки, переводя дыхание. — То есть, бывшая жена, и отец, и, может, еще кто-то. Там целый караван с нашими гербами!

Таари свистяще выдохнула сквозь зубы, несущий паланкин Джиро по-военному коротко спросил:

— Слева?

И, едва увидев кивок, свернул вправо, на узкую улочку, вместо камней прикрытую бамбуковыми щитами. Прибавили шаг, Рюу схватил за рукав все-таки пытающегося оглянуться Юки. Спросил вдруг:

— Ты ее любишь?

— Нет, — помотал головой тот. — Я же говорил вчера, мы едва друг друга знали. Она вроде бы хорошая была…

— Ну конечно, — захихикала Тэкэра. — Что еще можно сказать о приличной имперской девушке. Ты от нее хоть слово, кроме ритуального «да» услышал?

— Еще «ясного утра» и «ясных снов», — не обидевшись, уточнил Юки. Шикнула на обоих Таари, поджал губы Джиро, на лице которого читалось все, что он думает о неправильных имперских девушках.

Впрочем, здесь их некому было подслушивать. Они свернули в Веселый квартал.

Акайо был в таких не раз — в притонах прятались преступники всех мастей. Да и сами девушки нарушали законы намного чаще, чем стоило бы. Несчетное множество гадалок, воров и беглых невест было поймано именно в этих пестрых замызганных домиках с неизменными алыми фонариками по углам. Хотя некоторые здешние девушки все-таки пытались изображать гейш — как умели. Их треньканье и выбеленые лица чаще вызывали омерзение, чем радость, но все же иногда попадались и исключения.

Например, в столице. Там Веселый квартал был всего лишь окраиной Цветочного, а вместе они превращались в небольшой город, похожий на дворцовые павильоны, окутанный легким облаком музыки и духов. Со всех сторон его окружала вода, где река, а где прорытый ров, на другом берегу стояли казармы. Единственное место, где ночная вахта была не наказанием, а способом похвалить за примерную службу, и юный старательный солдат много раз наслаждался льющейся с той стороны музыкой…

Акайо оглянулся, поняв, что тихая мелодия звучит уже не в его памяти, а на самом деле. Замер, не доверяя своим глазам.

Конечно, он не думал, что увидит на грязной улице Веселого квартала гейшу из столицы, но бродяжка, прекрасно играющая на мандолине, была еще более неожиданным зрелищем. Кудрявая, словно эндаалорка, девушка щипала струны, запрокинув голову так, что видно было, как вибрирует ее горло, хотя песню разобрать не получалось. Акайо шагнул ближе, лишь на миг опередив Тетсуи, встретился с ним взглядом. Понял, что мальчик думает не о том.

Бродяжке не надо было подавать денег. Ее нужно было спасать — если она в самом деле бездомная женщина без мужа и отца, неведомо где добывшая старый, но все еще дорогой инструмент. Прошло не так много времени с тех пор, когда кадет Акайо ловил таких, отправлял в тюрьму, смотрел на казни.

Впрочем, последнее случалось редко. Чаще беглянок водворяли в их род.

Сейчас, вспоминая их глаза, Акайо думал, что большинство из них предпочло бы смерть.

— Вишня давно отцвела и опала, лепестки цветов умчала река. Возвещает ветер осени начало, над горой клубятся облака…

Слабый хрипловатый голос выводил незнакомые слова, они ложились на привычную музыку так, словно всегда звучали с ней. Несомненно шелковые, но посеревшие и застиранные одежды лежали на теплом дереве высокого крыльца, словно крылья погибшей бабочки, не давая прочесть по ним, какой она была, когда летала. Только зонт, прикрывавший женщину от солнца, сохранил свой яркий рисунок — вишня и облако падающих лепестков, как в песне.

Это было красиво, но Акайо уже заметил в арке улицы отряд кадетов — городскую стражу, которой не было дела до таких деталей. Шагнул к музыкантше. Уверен был — она заметила, но даже не шевельнулась. Вероятно, допеть ей было важней, чем выжить.

Вблизи было видно, что прекрасное лицо изрезано мелкими морщинами, как пересохшая земля, но черные глаза под тонкими веками светились восхитительной силой — не звездами, но миражными огнями, отражениями свечей в быстрых ручьях Цветочного квартала. Акайо замешкался, не в силах разрушить гармонию образа и льющихся из-под пальцев бродяжки звуков.

Вспомнил, каким был прежде, когда долг заменял все прочие чувства. Перехватил порхающую над грифом тонкую руку. Сказал, глядя в спокойное лицо:

— Вас схватят, едва пройдут улицу.

— Я бы успела допеть, — обезоруживающе улыбнулась музыкантша. — А теперь мне в самом деле придется бежать.

— Вместе, — уточнила Таари, беспокойно высунувшись из паланкина.

Наоки вдруг протянул руку к женщине, потребовал:

— Ваш зонт.

Она отдала, прижав мандолину к груди уже двумя руками. Акайо не стал предлагать спрятать инструмент в паланкин, ясно было — не согласится. Наоки скользнул в сторону, крутанул зонт — не как гейша, конечно, но с другого конца улицы должны были заметить только цветной всполох. Солдаты деловито втянулись в неприметный переулок, явно рассчитывая перехватить бродяжку на полпути. Наоки, неожиданно мрачно ухмыльнувшись напоследок, исчез между домов.

Музыкантша не выглядела удивленной и ничего не спрашивала, шла среди незнакомцев так спокойно, словно встретила посреди города близких друзей. Только у ворот оглянулась, посмотрела на Тетсуи и тот мигом отозвался, неведомо как поняв незаданный вопрос:

— Наоки нас догонит. Мы договаривались, когда разминемся — встречаемся у ближайшего храма и ждем три дня.

Спрашивать, что они будут делать, если Наоки не явится через три дня, она не стала, и Акайо был ей за это благодарен.

Он шел рядом, но это совершенно не помогало понять, кого же они спасли. Распущенные волосы без единого гребня или шпильки, словно у простой крестьянки, и одновременно тщательно завязанный пояс, развернутый узлом назад, как носят только гейши. Ее костюм сбивал, заставляя теряться в догадках. Акайо постарался отвлечься от одежды. Манеры давали куда более ясные подсказки.

Музыкантша держалась с мягким достоинством, не холодным, а очаровательным, но в то же время недоступным. Это было явно не случайное поведение, каждый жест был гимном привычного, умелого изящества; игрой, вошедшей в привычку.

Она не могла быть жительницей Веселого квартала. По крайней мере, не в этом городе, где вряд ли нашлась бы хоть одна девушка высшего ранга. Она тем более не могла быть аристократкой — их не учат очаровывать всех вокруг. Но что могла делать здесь настоящая гейша? Как она оказалась в таком виде так далеко от родных вишен?

Ответа не было. Пришлось умерить свое любопытство, сказав себе, что каждый имеет право на тайну. К тому же, возможно, музыкантша расскажет о себе на стоянке.

***

— Иноэ Симото, — представилась она на привале у стен закрытого на ночь храма, когда Иола догадался спросить, а Акайо мысленно обругал себя за глупость. — Однако моей фамилии более не существует. Я буду благодарна, если мы будем обходиться без нее.

Они кивнули, принимая просьбу. Акайо терялся в догадках, жалея, что слишком мало знает о традициях гейш, к которым Симото явно принадлежала. Обходиться без фамилии, даже если последняя в роду женщина и не может передать ее детям — это было очень странно.

Съели традиционную порцию риса. Акайо, с некоторым удивлением отметив, что начинает уставать от однообразия еды, взялся заваривать чай. Над костром и без надлежащей посуды выходило странно, счастье еще, что котелков у них было два, и пиал взяли с запасом, рассчитывая, что разобьют по пути.

Симото приняла свою, склонившись в легком поклоне. Подхватила горячую чашу на ладонь, замерла. Неуловимым легким движением дала ей соскользнуть на вторую руку, оставляя на обеих огненную печать — еще не ожога, но жара, живущего в коже даже после того, как чай будет выпит. Словно волна прокатилась по ее рукам от плеча к пальцам, очертили круг чашки — настоящая и воспоминание о ней. Симото танцевала не вставая, медленно скользила, закрыв глаза и изгибалась всем телом, как ива на ветру. Как море, танцующее не для кого-то, а просто потому что такова ее суть.

Поднесла чашу к губам, повернувшись почти вычурно, но в то же время явно привычно. Выпила чай одним долгим глотком, плавно откинув голову и придерживая донышко длинными пальцами. Посмотрела на завороженных зрителей, улыбнулась. Пиала спряталась в ладони, появилась на земле, точно по волшебству. Симото опустила глаза, снова становясь почти обычной. Насколько может быть обычной бездомная гейша с мандолиной.

— Извините. Я не хотела вас смущать.

Хмыкнула Таари, покачала головой.

— Все в порядке.

Отпила из своей чашки. Акайо увидел, как смущается Таари собственных движений, подумал — надо будет сказать, какой он ее увидел тогда, в саду. Какой видит сейчас.

— Давайте я расскажу историю, раз Наоки нет, — предложил Рюу.

Джиро предупреждающе зыркнул на Симото, явно спрашивая, стоит ли при ней говорить. Пока Акайо соображал, как можно заменить пожатие плечами на этот раз, подал голос Тетсуи:

— Госпожа Симото нас не выдаст.

И покраснел, спрятавшись за чашкой, не меньше других удивленный собственной отвагой. Улыбнулись женщины, все сразу, похоже, понимая больше, чем Акайо. Кивнула Таари:

— Конечно. Рассказывай, Рюу.

Тому только это и требовалось.

— Не обещаю, что моя история будет смешней или глупей историй Юки и Наоки, но она хотя бы не такая мрачная, как у Кеншина — извини, Кеншин, но правда же кромешная жуть. Я обычный парень из обычной деревни, она у самого побережья, так что мы туда точно не попадем. Детство было как у всех: ловил раков, плавать научился едва ли не раньше, чем ходить. Короче, обычный мальчишка. Невесту мне сговорили из нашей же деревни, еще когда мы с ней по пляжу вдвоем ползали, все время вместе болтались, пока можно было. Весь берег облазили, радовались очень, что точно знаем свое будущее и оно у нас так замечательно складывается. Когда она стала считаться взрослой, наше счастье, понятно, кончилось, но я все равно к ней вечно прибегал. Даже готовить ради такого дела научился, чтобы помогать и поскорей вытаскивать ее играть. А потом мой дорогой папочка решил, что очень уж я своевольный. И сдал меня в храм. Понятно, что не насовсем, нашу помолвку никто не расторгал, но «пока не поумнею». Конечно, нам с Аой это совершенно не понравилось. Я даже думал попросту сбежать вдвоем, но она меня убедила, что послушничество — это не навсегда, а пару-тройку лет можно и потерпеть. Вот уж не знаю, то ли она меня так плохо знала, то ли правда надеялась, что я смогу изобразить хорошего мальчика… Короче, в храм я попал в тринадцать, и затянулось мое послушничество аж на пять лет. Наверное, оно бы и сейчас длилось, но отчаявшиеся старшие монахи отправили меня в паломничество. Думали, дорога и тяготы пути выбьют из меня дурь, раз уж молитвы не смогли. Сомневаюсь, что из этого что-нибудь вышло бы, но толком проверить не успел. Я поспорил с другом, не послушником, а просто парнем из города, где стоял монастырь и куда я уматывал чуть ли не каждый вечер, что проберусь к врагам и приволоку ему трофей. Своей честью поклялся, не чем-то там! Ну и как только паломничество привело меня поближе к границе, ломанулся туда. А дальше все примерно как у Юки, только я был сам, без охраны. Надеюсь, того парня, который чуть меня не сбил, я все-таки не убил… Еще и сам, убегая, свалился с обрыва. Очнулся в больнице, передрался с тамошними парнями. Учиться не хотел, хотел домой. До меня только тогда дошло, как я влип, и что в отличии от послушничества, эндаалорский плен — это насовсем.

Замолчал, катая между ладоней чашку и криво улыбаясь. Глянул на Симото, ничем не выдающую своего удивления, подвел итог:

— В любом случае, в мою деревню мы не попадем. Да и поздно уже. Аой красавица и умница, она только из-за моей дурости в девушках застряла. Когда я пропал, ей наверняка сразу же нового жениха нашли. А от послушничества одна польза — я теперь молиться умею цветисто. Вот и молюсь, чтобы она за хорошего человека вышла и была счастлива.

Помолчали. Акайо наблюдал за Симото, та пила чай, не поднимая глаз. Вздохнула Таари:

— Нужно было сразу из вас вытащить эти ваши истории. Придется теперь добираться до побережья. И не пытайся спорить!

Рюу, уже открывший рот, послушался. Встал, тут же опустился на колени, коснулся лбом земли. Таари передернула плечами:

— Вставай. Идти к морю — это просто правильно, что бы ты там себе ни выдумал. — Обвела взглядом остальных, потребовала: — Если еще у кого-нибудь если такие тайны, ждать своей очереди не обязательно.

Они переглянулись, покачали головами. Акайо на всякий случай вспомнил собственную историю, спросил себе — нет ли повода куда-нибудь или к кому-нибудь спешить? Повода не было.

— Слава… предкам. Тогда давайте спать.

***

Их разбудил гул первого колокола, последовавший за ним перезвон только придал бодрости. Мимо сидящих у дороги путников потянулись живущие неподалеку люди — несли в храм цветы, сакэ и еду, меняя их на благословение предков. Нетерпеливо вскочившая Таари уже набрала миску оставшегося со вчерашнего ужина риса и теперь ждала остальных, желая поскорей попасть в возвышающийся на холме храм. Когда они собрались и привели себя в порядок, она разве что не вприпрыжку помчалась наверх, как иногда делали маленькие дети — те из них, кто находил в повторяющихся год за годом легендах и звуках колоколов дом.

На середине лестницы энтузиазм Таари поугас. Бесчисленные ступени призваны были помочь освободиться от мыслей о сиюминутном, вспомнить о предках, вознести им хвалу. Поэтому подниматься в храм в паланкине мог только император и самые высокородные придворные — считалось, что они каждый миг думают о благе Империи, и освобождаться им не от чего.

Таари же явно думала лишь о том, чтобы лестница наконец закончилась.

Акайо догнал ее, поддержал под локоть. Сказал тихо:

— Лестница — это молитва. Успокоение. Размеренность.

— Медитация, — кивнула Таари. Посмотрела на виднеющийся впереди храм с тихой ненавистью, но все-таки замедлила шаг. Глубоко вдохнула, выдохнула. Натянуто улыбнулась, отнимая руку. Акайо на всякий случай остался рядом, но до самых белых стен Таари больше не опиралась на него. Шла, опустив голову, понемногу начала улыбаться чему-то своему. Они были уже на пороге храма, когда Акайо со стыдом понял — он так беспокоился о ней, так хотел помочь, что забыл о собственных мыслях. Поспешно начал перечислять про себя имена, давая привычным с детства словам увлечь его, задать ритм биению сердца, не позволяя никуда спешить.

Странное дело, он молился так всю жизнь, но впервые ощутил, как на самом деле затихает вихрь мыслей, тает беспокойство. Акайо вдруг понял, что все время, с тех пор как они ступили на землю Империи, боялся, а теперь, когда с ними была незнакомая женщина, которая могла их выдать, которая уже должна была догадаться если не обо всем, то о многом, этот страх стал звучать так громко, что почти заглушал все остальное. В то же время старая привычка быть или хотя бы выглядеть бесстрашным на родной земле тоже подняла голову, и Акайо даже не заметил, как оказался меж двух огней.

Он всегда так жил? Сложно было поверить, но Акайо знал, что нащупал в себе истину, и одновременно знал, что не сможет сейчас понять больше. Значит, не стоило об этом думать. Поэтому он просто смотрел отрешенно, как ходит по храму Таари, как шевелятся губы Иолы, как кладет руки на поющий барабан Рюу и, помедлив, раскручивает его с такой силой, что заключенная в медной оболочке песня начинается со свиста. Увидел, как смутился чужого поступка Джиро, отметил будто со стороны: «Я удивлен». Улыбнулся, выныривая из толщи невероятного, монашеского почти спокойствия, не желая заглядывать глубже.

Подошел к Таари, тронул ее за рукав.

— На правой террасе должны рассказывать легенду. Тебе интересно будет послушать.

Она кивнула, взяла его под руку. Вместе обошли северный колокол, ступили на камни террасы. Таари восхищенно ахнула, следя за чередой арок — вдали белые бревна сливались в сплошной коридор, а над головой открывалось синее небо между ними. Здесь уже стояло много людей, скользили между ними монахи в широких одеждах, кажущихся очень сложными, а на деле состоящих из единственного куска ткани. Поднимающаяся вверх терраса обрывалась балконом, на который сейчас почтительно проводили седобородого старика, помогли сесть на подушку. Склонился перед ним молодой монах, голос храма. Обернулся к прихожанам.

— Предки рады вашему приходу! Каждый из ушедших следит за нами. Если мы будем достойны и создадим поистине золотой век империи, они вернутся.

Акайо слушал знакомую легенду, во всех храмах одинаковую, повторяющуюся в определенный день из года в год. Каждая начиналась словами о том, что предки вернуться, если их потомки будут этого достойны, каждая в конце советовала остерегаться искушений, чуждых империи. В середине — история об одном из предков. Сегодня о человеке, поддавшемуся соблазну исследования.

— Один за другим гибли его корабли в море, и домой возвратились немногие. Понял тогда их предводитель, что совершил ошибку… Но было поздно! Другие возжелали золота, о котором говорили выжившие в походе, раз за разом снимался его народ с места, пока жадность не опустошила и их земли, и те, что были найдены тщеславным путешественником.

Едва ли не четверть года в каждом храме твердили — за границами Империи ничего нет и искать там нечего. Интерес к далеким землям суть наваждение и обман блуждающего разума. Акайо слушал, не отрывая взгляда от пола, следя за темными прожилками в светлых камнях, разглядывая сандалии прихожан — монашеские, на паре высоких каблуков, вынуждающие ходить медленно, аккуратно ставя ногу, городские, высокие и скошенные, крестьянские, плетеные, у некоторых почти развалившиеся. Это отвлекало от идеи легенды, которая сейчас не просто раздражала — злила до дрожи, до противной тошноты, до желания выйти вперед, рассказать, насколько неправильно жить с закрытыми глазами!

Акайо медленно разжал кулаки. Вдохнул. Выдохнул, представляя капли, медленно падающие с листьев после дождя. Случайно попал в ритм дыхания Таари, она подняла на него глаза. Подмигнула, не произнося, но дав прочитать по губам эндаалорское словечко:

— Бред!

Он улыбнулся в ответ, сумев наконец отвлечься, перестать слушать звучный голос монаха.

Приятно было знать, что он не одинок. Что Таари тоже считает глупой такую мораль. Кто-то когда-то ошибся, и из-за этого целый народ отказывается от исследований? Где здесь вообще логика?..

Впрочем, Таари говорила, что плодородной земли за пределами Империи в самом деле нет. Но, а если что-то изменится? Они же об этом даже не узнают!

Легенда кончилась, люди потянулись к выходу, кивая оседающим в головах мыслям, придерживаясь за перила крутой лестницы. Акайо и остальные спустились вместе со всеми, отошли к стоянке. Здесь, у храма, можно было бросить паланкин без присмотра — никто не посмел бы даже подойти к нему, не то что заглянуть внутрь или украсть что-нибудь.

Теперь оставалось только ждать, когда их найдет Наоки.

Скрылась за занавесками Таари, тихо перебирала струны Симото, хмурился Иола, глядя в сторону города. Акайо подобрал опустевший котел, ушел к ручью, текущему вдоль дороги по выкопанному для него желобу. Клейкие остатки риса отмывались плохо, заставляя с тоской вспоминать горячую воду, губку и пышную пену средства для мытья посуды.

Подошел Рюу, присел рядом, взялся помогать. Видно было, что он подбирает слова, желая сказать что-то. Когда котел наконец заблестел и Акайо собирался вернуться к стоянке, Рюу сказал ему в спину:

— Нам нужно уйти, — тут же поспешил объяснить: — Я верю, что Наоки вернется. Просто мы выглядим странно. Невеста может остановиться у храма, но тогда она должна пойти внутрь, просить благословения предков, слушать наставления монахов. Мне кажется, не стоит пытаться это делать.

Акайо невольно улыбнулся, представляя, с каким выражение лица Таари слушала бы традиционное наставление невесте. «Чтить мужа своего, не поднимая глаз и голоса, ибо владеет он твоей жизнью так же, как император владеет каждым из нас». Он слышал эти слова краем уха много раз. Сейчас они казались в лучшем случае смешными.

— Мы можем сходить в соседнюю деревню и вернуться к вечеру, — продолжил Рюу. — Иола говорил, тут недалеко.

Идею повторили наверху, пересказали друг другу шепотом, не доверяя то и дело проходящим мимо монахам. Акайо задержал взгляд на Симото, та почувствовала, подняла голову. Улыбнулась едва заметно, хотела что-то сказать, но Таари ее перебила:

— Пойдем все. Это правда недалеко и интересно.

Прикусила губу Тэкэра, но спорить не стала. Паланкин, после недолгих колебаний, оставили, Акайо сходил наверх и предупредил монахов. Пока шел, задумчиво подбирал перевод к эндаалорскому «припарковались». Вспомнил множество словечек, в том числе малопристойных, и ограничился простейшим:

— Мы оставили у подножия лестницы паланкин. Вернемся к вечеру, если это никого не побеспокоит.

Его заверили, что все в порядке.

Не к месту всплыла в памяти лекция из курса повседневной жизни, о походах в горы и том, что машины рекомендовано оставлять на стоянках при лабораториях. «Туризм», еще одно эндаалорское слово, которое в Империи не имело перевода, потому что не существовало самого явления. Путешествия для удовольствия, а не по делу — это до сих пор сложно было представить.

А эндалорцы путешествуют по своей крохотной стране. Может быть, выходят за ее пределы, не на земли Империи, но дальше, туда, где невозможно жить…

Кстати, почему невозможно? Плодородная земля это, конечно, проблема, но разве нельзя выращивать еду в одном месте, а потом перевозить в другое?

Акайо замешкался на лестнице, записывая в мысленный свиток вопрос, его толкнули в спину. Пришлось извиняться, прижимаясь к краю, и, пропустив богато разукрашенный паланкин какого-то придворного, идти за ним следом, соблюдая почтительное расстояние и не поднимая взгляда.

На стоянке все уже были готовы. Часть рюкзаков оставили рядом с паланкином, остальные, перебрав припасы, взяли те, кому легче всех было их нести. Акайо тоже взял один, закинул за спину, с удовольствием отметив, насколько легче стал груз. Первым пошел к дороге, внимательно поглядывая по сторонам.

На них не оборачивались, только иногда незаметно провожали взглядами, стараясь не посмотреть в глаза даже случайно. Должно быть, из-за бритых голов — в деревнях на это обращали меньше внимания, а здесь не все решались унизиться до взгляда на обесчестивший себя род. Именно решались, это в самом деле было рискованно с точки зрения общественного мнения, а люди хотели жить не хуже, чем живут сейчас. Это накладывало множество ограничений.

Рядом вздохнул Юки, потеребил рукав куртки. Сказал тихонько, не то жалуясь, но то просто делясь воспоминанием:

— Меня тоже учили не смотреть на людей без правильной прически.

Поджал губы Джиро, дернул лямки рюкзака. Улыбнулась Таари, подтолкнула локтем Тэкэру, но та словно не заметила ничего. Она шла, глядя куда-то в сторону, в поля. Замерла вдруг, прикипев взглядом к фигурке крестьянки. Сказала, не оборачиваясь:

— Это моя сестра, Сора. Я подойду…

Шагнула с дороги в залитый водой рис, даже не подобрав кимоно.

Они смотрели, как две женщины кланяются друг другу, заговаривают. Тэкэра взяла сестру за руку, медленно пошла вместе с ней куда-то через поля.

— Теперь нам еще и ее ждать, — фыркнула за спиной Таари. Акайо обернулся, не понимая — разве они имели право останавливать человека, нашедшего семью? Но Таари улыбалась, глядя в спину уходящим, и он успокоился. Ей просто хотелось высказать формальное недовольство, кажется, в Эндаалоре часто так делали. Он раньше не думал, зачем, а теперь вдруг сложилось — чтобы не сердиться на самом деле. Сказать мягко, мимоходом, тут же забыв, выкинув из головы и сердца ненужное чувство.

Откинула назад удивительно кудрявые волосы Симото, прижала к животу мандолину. Коснулась струн раз, другой. Дрожащий звук переплелся с таким же голосом:

— Подруга родная, расчеши мне волосы! Мы запишем наши имена на ладонях. Время разделит нас, и лишь луна будет знать, как близки мы были с тобой.

Покраснел Тетсуи, закашлялся Кеншин. Симото бросила на них насмешливый взгляд, продолжая нашептывать строчки, в которых ни один житель Ясной империи не узнал бы признание в любви — потому что не смог бы в него поверить. Вслушивалась, склонив голову к плечу, Таари, беззвучно повторяя слова. Покачала головой:

— Они правда просто сестры.

— А разве я пела о чем-то ином? — красиво удивилась Симото. Вдруг посмотрела серьезно и внимательно. — Вы не можете мне так доверять.

— А разве мы делаем что-то необычное? — идеальным зеркалом повторила ее интонацию Таари.

— Если бы ты была гейшей, — задумчиво начала та, но тут же тряхнула головой. — Впрочем, и тогда тоже.

Таари дернула плечом, нахмурилась. Акайо смотрел на нее с беспокойством — она правда звучала сейчас совсем не как имперская женщина. Симото он не опасался, но они стояли посреди дороги, может и не самой оживленной, но все-таки совсем рядом собирали рис отнюдь не глухие крестьяне. А обе женщины вели себя так, словно сидели в чайной, наедине друг с другом и своими тайнами.

— Может быть, подождем в деревне? — тихо предложил Тетсуи. — Тэкэра ведь, наверное, туда придет.

***

Деревня Зеленого риса стояла на тех же заливных лугах, поднятая на сваях над хлюпающей под ногами травой. Тэкэра уже была здесь, сидела на высокой террасе одного из домов, прямая, как росток бамбука, и такая же дрожащая. Обернулась, спиной почувствовав их приближение, улыбнулась натянуто, но не успела ничего сказать.

Прошуршала легкая дверь, вышел красивый старик с выправкой военного. В глазах Тэкэры мелькнула паника, но хозяин дома едва удостоил ее взглядом. Поклонился стоящим по щиколотку в воде гостям, бросил грозный взгляд на выглянувшую следом Сору. Та тут же спряталась обратно, подмигнув Тэкэре.

— Прошу прощения, уважаемые путники, — скрипуче и громко, словно плохо слышащий человек, извинился старик. — Мое имя — Мао, и мой дом — ваш дом.

Акайо снова представил их как семью Оока, по примеру Мао промолчав о женщинах. Так было проще, иначе пришлось бы или объяснять старику, что с ними делает женщина другой фамилии, или Симото — почему он представляет ее своей сестрой.

И все же ему было неловко, почти стыдно за это умалчивание, за традицию не считать матерей, жен и дочерей такими же людьми, как мужчины. Как он мог считать все это священным?..

— Ваш приход радует мое сердце, как дождь радует землю.

Холодный тон не вязался со словами Мао. Он не поднимал взгляд выше губ Акайо так тщательно, что легко было понять, насколько неприятно ему видеть чужой позор — едва покрытые ежиком волос макушки.

Снова выскользнула на террасу его дочь, расстелила циновки, расставила на них чашки, как на салфетках. Отступила, склонив голову, Мао взмахнул рукой, приглашая гостей сесть. С неудовольствием покосившись на упрямо не двигающуюся с места Тэкэру. Та поджала губы, дерзко встретив взгляд, старик только вскинул брови. Отвернулся. Уронил веское:

— Ныне настали тяжелые времена, когда священную традицию попирают юные.

Акайо чуть склонил голову, не подтверждая и не отрицая его слова. Выдержал короткую паузу, сказал так вежливо, как только мог:

— Отрадно видеть мудрость, что способна направить детей своих на верный путь.

Ему вдруг представилось, что фраза — горячий камень, как в виденной когда-то игре. Это ощущение растекалось по телу будоражащим предвкушением, как перед боем… И как перед боем, Акайо усилием воли заставил себя выровнять дыхание. Страсть хороша для солдат, а не для генералов.

Старик Мао тем временем радовался почтительности гостя, восхваляя его учтивость. Акайо подтолкнул его дальше в нужную сторону:

— Уверен, молодые сердца вашей деревни часто обращаются к вам за напутствием.

Стрела нашла мишень, старик помрачнел. Ответил резко:

— Лишь плодовитые заслуживают внимания юных. Мой же сын погиб от рук врагов.

Прокатилась по доскам оброненная чашка, Тэкэра смотрела на отца, а он не замечал взгляда. Акайо прикусил губу, не зная, как и что сказать, нахмурился Юки, Тетсуи схватил его за руку, не давая вымолвить и слова.

— Однако у вас остался прелестнейший цветок, господин Мао, — тихий голос прожурчал ручьем, Акайо обернулся одновременно со стариком, они одинаково удивленно посмотрели на вежливо стоящую у края террасы Симото. Та на мгновение подняла взгляд, скользнула по губам легкая и теплая улыбка. — Дочери — благословение ясного солнца, им лишь нужна достойная огранка… Как и мужчинам. Ведь не юноши играют императору, не юноши улыбаются ему, и не юноши разделяют с ним холодные ночи.

Она подошла ближе плавно и текуче, по пути отобрав чайник у Соры. Изящным движением подвернула рукав кимоно, серого и затрепанного, словно сплетенного из паутины, налила чай в пиалу в руках старика. Улыбнулась и отошла, замерла изящным украшением террасы, знающим, что все взгляды прикованы именно к ней.

Вздохнул очарованный старик, тронула его за рукав Тэкэра, склонилась вдруг, коснувшись губами края ткани. Встала, отвернулась поспешно, скрывая стоящие в глазах слезы.

— Я сочувствую вашему горю.

— Вы знали моего сына? — из-за маски старого солдата проглянул вдруг любящий отец, надежда и нежность разгладили лицо. Тэкэра замерла, терзая пояс. Открыла было рот… Закрыла, не найдя слов.

— Да, — ответила за нее Таари. — Мы все знали. Он очень хороший человек, и, как знать, может быть, он все еще жив.

— Нет, — старик опустил голову. — Мне пришло письмо и его вещи. Он пропал во вражеской стране. Он должен был умереть, Шоичи был хорошим солдатом.

Чай допили в тишине. Акайо отчаянно хотелось спросить — а чего бы хотелось вам? Чтобы он оказался не таким хорошим, как вы его учили? Чтобы он был жив хотя бы там, хотя бы в плену?

Но он молчал. Понимал — как бы ни хотел отец снова увидеть сына, увидеть вместо него Тэкэру будет слишком сильным потрясением. В лучшем случае он им просто не поверит.

— Вы можете переночевать в моем доме, — Мао заговорил первым.

— Благодарю за гостеприимство, — отозвался Акайо. — Однако наши вещи остались возле храма, мы должны возвращаться.

Старик медленно поднялся, с двух сторон поддержали его Сора и Тэкэра. Акайо показалось, что он сейчас раздраженно стряхнет их руки, но Мао только поджал губы и вдруг задержал руку дочери в своей. Лишь на миг, но этого хватило, чтобы Сора растерянно заморгала, пряча блеснувшие слезами глаза.

— Спасибо, путники. Ваши слова дождем пролились на иссушенную землю.

Снова традиционные, формальные слова, но в этот раз смешанные с искренним теплом. Попрощался Акайо, помог Таари спуститься с высокой террасы. Она оглянулась, округлились глаза, заиграла хитрая улыбка на губах. Акайо поспешно глянул через плечо…

Тэкэра стояла, склонившись в низком поклоне перед отцом. Сыновьем поклоне, идеальном от положения прижатой к сердцу руки до поднятой головы.

Таари дернула Акайо за рукав, шепнула:

— Идем. Они сами разберутся.

***

Тэкэра догнала их на полдороге к храму. Подстроилась под шаг, мечтательно улыбаясь. Сказала:

— Сора даже лучше, чем я помнила. Когда я была мужчиной, мы не могли толком общаться, и она просто была воплощением моей мечты. Такая красивая, домашняя, уютная… Сейчас я думаю, что она заменила мне мать. Мы родились одновременно, но девочек же начинают учить раньше, так что скорее она обо мне заботилась, чем наоборот. И знаете…

— Подожди до привала, — засмеялась Таари, прерывая задумавшуюся Тэкэру. — Там расскажешь.

Акайо был рад ее словам. Иногда он не понимал и саму Таари, но Тэкэра, жившая здесь, знающая всю серьезность возможного наказания, и говорящая посреди дороги «когда я была мужчиной»! Это было попросту неразумно. Это было очень опасно.

Впрочем, весь их поход был опасен: и советы в деревне Лаконосного дерева, и отправленная в Эндаалор банда разбойников, и Симото, выведенная из-под носа у кадетов. Особенно Симото.

Он покосился на бездомную гейшу. Она улыбалась. Она улыбалась почти всегда, обычно без всяких чувств, просто как красивая маска, для которой сменить выражение сложней, чем привычно изгибать губы. Но сейчас ее лицо показалось Акайо мечтательным. Лишь на миг, потом она стрельнула на него глазами, чуть иначе склонила голову и улыбка, только что едва намеченная и теплая, снова превратилась в отстраненную маску.

Акайо отвернулся.

Он слушал музыку Цветочных кварталов, он видел их издали много раз и вблизи совсем редко, он улавливал запах благовоний, окутывавший их плотным коконом. Сейчас, надолго оказавшись рядом с одной из них, он был… Разочарован?

Он шел наравне со всеми, бездумно переставляя ноги, а внутри — замер, удивленно разглядывая названное, а значит, пойманное чувство.

Ему было так же горько, как ребенку, узнавшему, что бабочки сначала рождаются гусеницами. Живая, идущая рядом гейша в истрепанной одежде зачаровывала, но в то же время была слишком холодной и слишком опасной для экспедиции. Он не мог понять, что она на самом деле думает, улавливал фальшь, игру в ее движениях и интонациях. Это заставляло быть в постоянном напряжении.

Таари была совсем другой. Он сравнивал ее с гейшами лишь потому, что не знал иных сравнений, а она была…

В голове повисла звенящая пустота. Акайо мысленно протянул руку, взял свиток с пыльной полки.

Забытые языки. Умершие религии.

Таари была его богиней. Большим, чем любые светлые предки, большим, чем ясный император. Тем более большим, чем женщины из чайных домиков.

Он улыбнулся найденному слову. Таари, будто почувствовав, оглянулась, встретилась с его взглядом. Блеснули ее глаза, хищно, радостно…

— Наконец-то, — донеслось от пустой стоянки. — Я вас давно жду.

Из длинных сумеречных теней вынырнул Наоки, непривычно улыбчивый и раскрасневшийся. Перебросил Симото ее зонт, скользнул взглядом по людям. Акайо удивился, увидев, как резко поблекла широкая улыбка, но тут навстречу Наоки шагнул Иола. Наклонился к невысокому кузнецу, обнял. Замер.

Они стояли и смотрели, как медленно меняется лицо Наоки: сначала почти испуганное, изумленное, и наконец — счастливое, как у ребенка. Когда Иола уже собирался отстраниться, Наоки обнял его в ответ, поднял голову, заглядывая в лицо.

Акайо отвернулся. Растерянно коснулся щеки — холодная, он даже не покраснел, подумав о том, что эти объятия меньше всего похожи на дружеские.

— Уходить сегодня не будем, — спокойно сообщила Таари, проходя дальше в лагерь. — Вы собирались Робинзона переводить, я правильно помню? У вас есть время.

— Спасибо, — глухо отозвался Иола. — Нам правда нужно… Кое-что прояснить.

Костер развели быстро, за паланкином тихо переговаривались Иола и Наоки, задумчиво перебирала струны Симото. Тэкэра разлила чай по чашкам, натянув рукава на ладони так, чтобы не обжигаться. Села на пятки, как хорошая имперская женщина. Спросила:

— Мне можно рассказать? Вы видели, чем кончилась история, а мне очень хочется поделиться ее началом. Наоки, как я понимаю, занят.

Упомянутый тут же вынырнул из-за паланкина.

— Не хочу ничего пропустить, — кажется, к его внезапно обретенной говорливости, как и к улыбке до ушей, нужно было привыкать. — Но да, сегодня лучше ты.

Раздраженно отвернулся Джиро, Таари посмотрела на него насмешливо, перевела взгляд на Акайо. Тому почему-то захотелось спрятаться.

— Тогда, — начала Тэкэра, — для начала скажу, что я… Впрочем, нет, не так. Не я. Шоичи, сын Мао из деревни Зеленого риса, с детства готовился служить Империи. Отец тренировал его, как воина, едва ли не с рождения учил выдержке, спокойствию и послушанию, а он смотрел на сестру и жалел, что родился мальчиком. Он словно разваливался изнутри, распадался на двух человек, одного такого, каким он должен был быть, и вторую, какой на самом деле был. Какой себя чувствовал и видел. Он назвал меня Тэкэрой, своим скрытым сокровищем. Очень легко, знаете, подчиняться любым приказам, когда вообще все, что ты делаешь — это приказы. Словно вся Ясная империя смотрит на тебя и ее повеления сыплются, как из рога изобилия. Одевайся так, веди себя так, учись владеть мечом, не касайся кукол, не заигрывай ни с кем, и уж тем более — с мальчиками. Что там тебе хочется и почему — никого не волнует. Я рада, что Шоичи никогда и никому не пытался рассказать, кто он на самом деле, что он считает свое тело неподходящей одеждой, которую по какой-то непонятной причине невозможно снять. Что все, что он делает — это одно сплошное притворство. Что его, так по большому счету, вообще нет, и весь Шоичи — просто маска для Тэкэры.

Замолчала, чуть покачиваясь из стороны в сторону, глядя невидящими глазами в темноту. Вдруг вспомнилось — она делала так в самом начале. Когда еще не была Тэкэрой, когда сидела взаперти и не могла выйти, объявить о себе, стать собой.

— В общем, — она встрепенулась, тряхнула головой, словно просыпаясь от кошмара, — так себе была жизнь. Хотя Шоичи отлично справлялся. Пошел в армию, стал разведчиком, причем особым, императорским. И в числе прочих был отправлен в крепость на Октариновый холм. То есть, — запнулась, глянула на Симото, закончила неловко, — все мы знаем, куда. И, конечно, не вернулся. Вот мне особенно интересно, чем думали, посылая армию туда, где сгинул отряд особой разведки?

Акайо, которому обращался вопрос, промолчал. Ответ казался очевидным — кто-то все-таки вернулся. Или просто надеялись задавить силой. Или что-то еще. Он вообще не знал, что перед ними посылали разведку, помимо той, которая числилась в его армии.

— Ясно, непонятно, чем, — по-своему поняла его молчание Тэкэра. — В общем, дальше я сразу попала к Саалю. Не знаю, почему и как догадались, но мне еще в больнице в карточке записали «какая-то там женщина».

— Трансженщина, — ответила Таари. — Тебя много тестировали, да? Просили выбирать разные картинки, отвечать на вопросы, заполнять анкеты?

Тэкэра кивнула.

— Ага. Было очень страшно. Я отказывалась учить язык, потому что Шоичи должен был отказаться, и тогда со мной говорили на имперском. Кажется, меня медленно пытались вытащить из кокона, но я отбивалась руками и ногами, потому что не понимала, зачем им это. Еще в самом начале врач посетовал, что в базовую программу не входит изменение пола, и я почему-то испугалась, что это они сделают меня в голове мужчиной. Убьют Тэкэру.

Таари молча подошла и крепко обняла ее. Акайо видел, как Таари поджимает губы, догадывался — ей очень хочется сказать «дурочка». Но она сдержалась. Улыбнулась Тэкэра.

— А папе я призналась. Сказала, что я — Шоичи. Что все хорошо, а будет еще лучше. Он, правда, подумал, что это такое военное задание, особенно секретное, ради которого даже приходится нарушать традиции и носить женскую одежду. Очень был рад, что я ради него нарушила правила, открывшись, и одновременно очень сердился, что я это сделала. Смешной такой… Никогда не думала, что мой страшный отец на самом деле такой милый старик.

— Все родители такие, — фыркнула Таари. Отодвинувшись, села рядом, сморщила нос. — Кажутся такими важными, такими сильными… А потом вырастаешь и оказывается — люди как люди. Ошибались не меньше нашего.

Поджал губы Рюу, кивнул Иола, сбилась с тягучей мелодии струна Симото. Она убрала мандолину за спину, наклонилась, подбирая все еще нетронутую чашку. Сказала, ни к кому не обращаясь:

— Удобно. Так можно стать мужчиной и любить женщину, но все будет в порядке.

— А у нас так вообще можно, — спокойно отозвалась Таари. — Любовь — она ведь не про продолжение рода, она про близость сердец. А им плевать бывает, что там у обладателя второго сердца между ног.

Симото склонила голову, тонко улыбнулась, словно хорошей шутке, но вспыхнувшие алым щеки выдавали ее. Она и сама почувствовала это, встала, пряча лицо.

— С другой стороны холма есть маленький водопад. Я пойду туда искупаться.

Ее проводили взглядами. Начал было Рюу:

— Таари, мы правда не можем…

— Тамико, — поправила она. — Не можем ей доверять? Но кому она расскажет, даже если захочет? И, — добавила с грустной усмешкой, — кто ей поверит? Здесь ведь совсем ни во что не ставят женщин.

— Могут не поверить, но проверить, — поддержал опасения Джиро. — Может, она прямо сейчас обойдет холм, поднимется к храму и расскажет о нас?

— Прямо сейчас не расскажет, — возразил Иола. Кивнул на место, где сидела Симото. — Мандолина здесь. Значит, обязательно вернется.

— И мы ведь тоже можем пойти купаться, — добавил Юки. — Не обязательно сидеть тут, сомневаясь.

Акайо заметил, как вздрогнул Тетсуи, бросил на друга быстрый взгляд. Кивнула Таари:

— Прекрасная мысль.

Вскочила было Тэкэра, но тут же замялась, обхватила себя руками. Акайо опустил голову. В такие моменты глаза сами соскальзывали с вполне женственной груди на плотные складки кимоно ниже, и от этого было неловко. Он не хотел думать о теле Тэкэры, это вообще было не его дело. Но невольно думалось.

Таари коснулась запястья Тэкэры, потянула к себе.

— Я знаю, кто ты и как выглядишь. Симото тоже. Не обязательно нас стесняться.

Та вымученно улыбнулась, кивнула. Вздохнула:

— Скорее бы мы вернулись. Так тяжело застрять в одном шаге от себя настоящей!

Но все-таки пошла следом за Таари в темноту, вскоре донесся их смех. Акайо почти завидовал такому умению оставлять неловкость за спиной. Ему, чтобы отвлечься, нужно было что-то большее. Лучше всего подошла бы тренировка в мысленном додзе, но с тех пор, как они ехали сюда, и он увидел вместо своей тени совсем другого человека, он не рисковал даже думать об этом.

Впрочем, сейчас не обязательно было проводить тренировки в мыслях. Оружие у них было, пустой темный лес вокруг обещал стать идеальной площадкой. Когда Акайо встал и проверил, как ходит меч в ножнах, оказалось, что найдутся и партнеры.

Джиро встал быстро и молча, повторил жест, поймал взгляд. Акайо коротко кивнул. Уточнил, сам не зная, зачем:

— У нас заточенные клинки. Нужно быть осторожней.

— Конечно.

Хмыкнул в спину Наоки, дернувшийся было за ними Кеншин замер, колеблясь. Что-то происходило, что-то, касающееся как минимум Джиро, а может, и его самого тоже, но Акайо не понимал, что. И почему-то боялся спросить.

Когда они отошли достаточно далеко, чтобы свет костра не перебивал лунный, Акайо обнажил меч. Джиро повторил движение идеальным зеркалом, стал в защитную стойку. Акайо скопировал, подняв меч над головой, словно навес. Сделал первый шаг — не на сближение, в сторону, будто пытаясь обойти противника. Тот, конечно, не позволил.

Они почти завершили круг, когда Джиро атаковал — быстро, без полужеста предупреждения, но самым простым образом. Акайо легко парировал, отшагнул назад, разрывая дистанцию. Джиро качнулся из стороны в сторону — старый прием, он мог запутать противника, если тот привык следить за телом, а не за глазами. Акайо не дал обманному движению завершиться, напал, нанес череду быстрых ударов, каждый раз, конечно, натыкаясь на чужой клинок. Едва успел увернуться от контратаки, крутанулся следом за скользнувшим за спину противником, отбил опасный выпад. Не удержавшись, похвалил:

— Хороший прием.

Джиро только коротко кивнул. Видно было, как он стискивает зубы, вкладывая в этот бой… Что? Это ведь просто тренировка, позволяющая занять время. Или для него не так?

Акайо отбил еще несколько ударов, ушел в глухую защиту, рассматривая лицо Джиро уже не только для того, чтобы предугадать, откуда будет нападение. Вздохнул.

Все казалось очевидным, просто он не хотел об этом вспоминать. Так удобно вышло, экспедиция сняла все вопросы, можно было больше не думать о том, что Джиро просил ему отомстить. Что ошейник с него снимала Таари, а принадлежал он — Акайо.

Что Акайо до сих пор не сказал, что он свободен.

— Я вам не сильно помешаю?

У края истоптанной площадки улыбалась Таари. Кажется, уже давно, а они ее не замечали, сосредоточившись на схватке. Акайо первым убрал оружие, благодарно улыбнулся противнику. Слова застряли в горле, как птица в силках, а пока Акайо мучительно выпутывал их, Джиро уже поклонился ему, вбросил меч в ножны и скрылся в зарослях.

Таари фыркнула:

— Мальчишка! — Неожиданно серьезно добавила: — Поговори с ним. Иначе он так и съест сам себя, будет таскаться за тобой тенью, пока не прогонишь.

— Я не знаю, что сказать, — тихо признался Акайо.

Таари только покачала головой, подошла, обняла. Тут же отпрянула:

— Ты мокрый, словно под дождь попал! — Улыбнулась со знакомыми искрами в глазах. — Остальные уже искупались, так что можем пойти вместе.

— А Джиро?

Таари только брови подняла, позволяя самому додумать, какой шанс, что Джиро после этого поединка пойдет не тренироваться дальше в одиночестве, а купаться.

***

Водопад в лунном свете блестел, разбивался о спокойную гладь маленького озера, распускал по ней бесконечные волны. Акайо распутывал пояс, когда Таари, уже сбросив одежду, шагнула в воду. Ночь превращала все цвета в черное и белое, вода отбрасывала бледные отсветы на кожу, и в этом странном свете человеческая фигура превращалась в мираж, сплетенный из тумана, неуловимый, текучий. Она оглянулась, подошла ближе. Перехватила узел под его замершими руками, развязала, скользнула прохладными руками под ткань куртки, провела по плечам. Одежда соскользнула на землю. Взяв его за руки, Таари отступила, не вынуждая — предлагая следовать за собой.

На дне скользили крупные камни, между ними взметались облачка ила, оседали на ногах щекотными крупицами. У водопада этот легкий текучий покров давно размыло водой, камни обкатывало до гладкости, потом ломало и они вновь скалились острыми краями. Один такой впился в ногу, Акайо охнул, пошатнулся, выпустил руки Таари. Не упал, но она надавила на плечи, предлагая опуститься на колени. Скользнул в ее руках кусок мыла, Акайо протянул было руку за ним, но Таари только шлепнула его по пальцам.

Жесткая ветошь под ее уверенными движениями выцвела из черного в серый, прошлась по его груди, стирая вместе с пылью и потом напряжение. Таари наклонялась над ним, тянула за руки, прикосновением требуя повернуться. Он закрыл глаза, слушая шум водопада и леса, плеск воды вокруг них. На макушку полилась набранная в горсть вода, невесомой шапкой легла пена. Тонкие пальцы прошлись от затылка вверх, Акайо чуть запрокинул голову, наслаждаясь лаской.

В темноте он чувствовал каждое движение — как она переступала с ноги на ногу, обходила его вокруг, отбрасывала собственные падающие на лицо пряди.

Она коснулась его подбородка, потянула, движением приказывая встать. Велела:

— Не открывай глаза.

Толкнула в грудь, заставляя сделать шаг назад. Поддержала за локоть, когда он поскользнулся на камнях, положила узкую ладонь на горло, чуть сжала. Он улыбнулся. Хотел сказать «я люблю тебя», хотел сказать «я твой». Хотел…

Задохнулся в потоке воды, невольно открыл глаза, перехватил ее запястье.

— Руки, — резко одернула Таари.

Он замер. Не сумев разжать пальцы, продолжал цепляться за нее, как утопающий, но не пытался вырваться. Смотрел сквозь заливающую лицо воду, как она улыбается, разевал рот, пытаясь глотнуть воздуха, чувствовал себя рыбой на суше — безголосой, беспомощной в чуждой, смертельной стихии.

И не выдержал, дернулся вперед, вырвался из водопада. Закашлялся, упал на колени, вздрагивая.

Таари склонилась над ним, погладила по голове. Обхватила лицо ладонями.

— Не бойся. Я не дам тебе утонуть.

Он кивнул. Он ни на миг не сомневался в ней, просто…

Просто что? Он, бывший генералом Ясной империи, отдавший свою жизнь во имя долга, боится? Он — и не может побороть страх смерти?

Стыд заставил отвести глаза. Встать навытяжку, сказать тихо:

— Прости меня. Я готов.

Таари смотрела, чуть склонив голову набок. Шагнула ближе, тело к телу, обхватила его затылок, притянула к себе… И поцеловала в щеку, нежно, словно прикосновение бабочки. Шепнула:

— Ты ничего не должен, Акайо. Я просто предлагаю игру. Ты можешь отказаться.

— Я не хочу отказываться, — быстро отозвался он. — Я не боялся раньше и не хочу бояться сейчас.

Она тихо засмеялась, дыхание щекотало ухо.

— Бояться смерти — правильно. Это значит, тебе есть зачем жить. Но не надо бояться меня. Я никогда не позволю тебе умереть, Акайо.

Он кивнул. Сглотнул. Попросил, теперь искренне:

— Пожалуйста, сыграй со мной. Я хочу. Я боюсь, но я хочу попробовать.

Она улыбнулась, довольно и хищно, как могла бы улыбаться тигрица. Отодвинулась. Велела:

— Руки за спину.

Одна ее ладонь легла на плечо, вторая, снова, на горло. Легкий толчок — и он стоит под потоками воды. Сначала спокойно, глядя в лицо Таари, впившись пальцами в собственные локти. Потом — судорожно открыв рот и едва удерживаясь от того, чтобы вдохнуть воду. Потом перед глазами начало темнеть. Он чувствовал, как дрожит горло в ее руке, как он все-таки вдыхает воду пополам с воздухом, как дергается в захлебывающихся вздохах грудь. И как вдруг стало легко. Как запрокинулась безвольно голова, как закатились глаза, повисли вдоль тела руки. Он не падал только потому что она держала — и в то же время оставался в сознании. Воздуха хватало, чтобы не умирать, но не хватало, чтобы бояться. Он сглотнул, захрипел, выгибаясь, чувствуя, как прошивают его иглы острого наслаждения. Словно в самом деле — последние в жизни.

Он вдруг понял, что уже не стоит в водопаде, а лежит на боку, вытащенный на берег. Тело все еще колотила дрожь, скорее приятная, чем нет. Таари сидела рядом и выполаскивала пену из своих волос. Оглянулась на него, спросила:

— Пришел в себя?

Он кивнул. Медленно подполз к ней, припал губами к полускрытой водой ноге. Она брызнула ему в лицо пеной с пальцев и тут же обняла так крепко, что он догадался:

— Ты испугалась?

— Глупый, — тихо отозвалась она. — Конечно. Ты же совсем не умеешь контролировать свое состояние. Хорошо, что я чувствовала пульс, и, как только заметила, что ты начал проваливаться, вытащила.

Помолчала, зарывшись носом в его мокрые волосы. Спросила:

— Ты помнишь, как тебе было?

— Очень хорошо, — уверенно ответил он.

И это было правдой. В ее руках, в потоках воды он не думал, не боялся, не беспокоился…

«Не был» — подумал Акайо и вздрогнул от этой мысли. Этого ему хочется? Исчезнуть, раствориться в хоть и любимой, но чужой воле? Ответил себе — да. На миг показалось, что с самого начала хотел именно этого, едва ли не с той минуты, когда очнулся в больнице, но он одернул себя. Этого не могло быть. Этого не должно было быть.

Таари встала, выскользнув из его объятий. Отжала волосы, начала одеваться, тоже, видимо, думая о своем. В ночной темноте казалось, что кожа ее светится, как луна, тело скользило в полосатой тени тростников, такое красивое и изящное, что перехватывало дыхание.

Он обожал ее. Боготворил ее. Он падал в этот восторг, как в море, оглушенный, слепой, желающий лишь остаться навеки в его глубине.

Таари оглянулась. Спросила негромко:

— Что с тобой?

Он покачал головой, не умея объяснить. Любые слова были бы слишком похожи на глупое обвинение — ты так прекрасна, что я мечтаю в тебе утонуть. Но это ведь не ее забота. Море всегда остается морем, научиться плавать — дело ныряльщика.