Римские каникулы

Глава 9 Вечное счастье в Вечном городе

Оглушенные объяснением, Римма и Ромоло еще долго бродили по парку. Он держал ее за руку, поминутно заглядывая в лицо и улыбаясь восторженной, нереально счастливой улыбкой, в глазах плясали сумасшедшие искры. А Римме казалось, что за спиной у нее внезапно выросли крылья. На душе было радостно и легко, все тревоги отодвинулись за край этого волшебного дня – самого лучшего дня ее жизни.

– Любовь моя, я так счастлив, что не нахожу слов, как рассказать тебе об этом, – прошептал Ромоло и поднес ее пальцы к своим губам. Бережно поцеловал каждый, один за другим, спрятал лицо в ее ладонях.

Кожу словно опалило жаром: так горячо было его частое, прерывистое дыхание. Жар этот проникал прямо в сердце, будоражил, заставляя стучать все быстрей и быстрей. Римма чувствовала, как каждая жилочка, каждый нерв ее тела превращается в крошечный бикфордов шнур, как они стремительно вспыхивают, воспламененные его дыханием, как эти огоньки разносятся током крови, как ликует душа – и не было в мире сил, способных унять пробуждаемое ими пламя. Похоже, сегодняшний сон оказался вещим.

Римма лишь счастливо улыбнулась в ответ на эти простые, безыскусные слова и, склонившись, коснулась губами волос Ромоло. Их аромат – легкий, едва уловимый – вмиг опьянил ее, и она, с наслаждением прижавшись щекой к этому текучему теплому шелку, принялась осыпать их короткими легкими поцелуями.

Ромоло немедленно выпустил ее ладони и, просияв, вновь заключил Римму в объятия. Через несколько минут оба обнаружили себя на укромной скамейке исступленно целующимися, словно подростки на первом свидании. Выпивая чужое дыхание и до капли отдавая свое, именно так Римма и ощущала себя: юной, счастливой, желанной. В изнеможении склонив голову к нему на грудь, закрыла глаза: пусть этот волшебный сон длится вечно.

Оба немного пришли в себя, лишь когда солнце уже стало клониться к закату. Заметив ее робкий, полный невысказанных вопросов взгляд, Ромоло принялся горячо заверять, что волноваться ей решительно не о чем.

Да, любовь обрушилась на них стремительно, как тропический ливень на коралловый остров, ну так и что с того? Они взрослые люди, значит, справятся с любыми трудностями. Тем более что и трудностей-то никаких особенно нет: слава богу, Ромоло в состоянии позаботиться о своей любимой. У него есть дом, есть любящая семья, которая его во всем поддержит, есть работа, есть, наконец, собственные сбережения – что еще нужно?

Римма, улыбаясь, кивала, крепко держа его за руку. В голове проносились тысячи мыслей, важных и совсем пустяковых, даже нелепых. Но и те, и другие настырно требовали к себе ее немедленного внимания. Кое-как угомонив этот внутренний переполох, она решила, что правильнее всего будет начать с самого неотложного: с работы. Ведь, как ни крути, а завтра утром в десять ноль-ноль она должна сидеть на своем месте в офисе и рассказывать всем желающим послушать, как прошла ее итальянская командировка.

Или дать какие-то приемлемые объяснения, которые предстояло сначала придумать.

Объяснения придумались на удивление быстро – она может просто взять отпуск. Ее непосредственная начальница, руководящая экономическим отделом, – женщина вполне вменяемая, и скорее всего, готова будет пойти навстречу. А может быть, даже и обрадуется, что Римма решила отгулять свое законное время отдыха именно сейчас, а не в какую-нибудь «горячую пору». Вот и прекрасно! Сидя в холле отеля на пьяцца Навона, куда они с Ромоло заехали за ее чемоданом, Римма быстренько настрочила электронное письмо и приложила к нему заявление, бланк для которого у нее всегда на всякий случай хранился в почте. Только бы начальница согласилась! Тогда у Риммы будут в запасе две недели, а там она что-нибудь придумает.

К дому Ромоло добрались уже под вечер. К их удивлению, кафе оказалось закрыто. Свет внутри не горел, на уличных столиках ножками вверх громоздились чугунные стулья, в полусумраке скупого освещения они напоминали рога каких-то экзотических, давно вымерших животных. Ромоло прикусил губу и чуть заметно нахмурился: было ясно, что таким демонстративно ранним закрытием мать решила выразить свое отношение к его не в меру затянувшимся «выходным». Увидев его лицо, Римма испуганно ойкнула и невольно попятилась, но он немедленно поймал ее за руку, притянул к себе и прошептал улыбаясь:

– Не переживай, всё будет хорошо! Мои родные чудесные. Сейчас сама убедишься. И ничего не бойся, слышишь? Запомни: я никому на свете никогда не позволю обидеть тебя. Так и знай.

Римма послушно кивнула. Чтобы перевести дух и собраться с силами, открыла сумочку и принялась разыскивать зеркало, затем ей незамедлительно потребовались расческа и губная помада. Ромоло терпеливо ждал, поглядывая на нее с видимым одобрением: разумеется, его возлюбленная должна предстать перед семьей избранника во всем ослепительном блеске своей красоты. Наконец все было готово. Глубоко вдохнув, Римма обвела взглядом узкий, всего в четыре окна, фасад и спросила:

– А почему внутри так темно? Может быть, их нет дома?

– Как это нет? – искренне удивился Ромоло. – Где же им, по-твоему, быть – в воскресный-то вечер?

– Не знаю, – она пожала плечами. – Просто свет горит только на третьем этаже, вот я и подумала…

– Именно там расположены наши главные жилые апартаменты. Первый этаж занимает кафе, сама знаешь. Второй – холодильники, кладовые, подсобки. Все, что нужно для работы. А третий и четвертый – жилые. Так что все просто. Идем?

После слов «главные жилые апартаменты» воображение услужливо подсунуло Римме веер картинок, одна соблазнительнее другой: анфилады просторных комнат, где много света и воздуха, летящие прозрачные занавески, а за ними – ослепительная гладь залива с покачивающимися на волнах яхтами…

Стоп. Что еще за яхты такие? И откуда в центре Рима залив? Что-то она совсем уж замечталась…

Тянуть дальше не было смысла. По неширокой каменной лестнице они поднялись на третий этаж. На площадке, выложенной разноцветной мраморной плиткой, имелась всего одна дверь. Отперев ее, Ромоло пропустил Римму вперед, вновь шепнув в самое ухо:

– Все, мы дома. Это мой дом, слышишь? Я с тобой. Не вздумай бояться!

И, не дождавшись ответа, решительно прокричал в темноту:

– Мама! Я вернулся!

От неожиданности этого окрика Римма вжала голову в плечи. Чувствуя, как на нее надвигается самая настоящая паника, она что есть силы вцепилась в руку Ромоло и застыла на месте как вкопанная. Он только головой покачал:

– Если ты немедленно не перестанешь ломать мне пальцы, я внесу тебя в столовую на руках. Или перекину через плечо, как похищенную сабинянку. Тебе как больше нравится?

Против воли хихикнув, Римма поймала его смеющийся взгляд, полный любви и самого искреннего желания ободрить. И она вновь поверила, что ее счастье – это все, что он в жизни хочет. Он столько сотен раз это сегодня сказал, что она поневоле запомнила. Тряхнула головой и, глубоко вдохнув, Римма решительно шагнула вперед.

Недлинный коридор вывел их в овальный холл, в котором были четыре двери. Одна из них, двустворчатая, с красивыми резными вставками, была сейчас распахнута настежь. В широком проеме виднелся накрытый пестрой скатертью стол, за которым ужинали три женщины. Заслышав шаги, все трое как по команде перестали есть и подняли глаза на вошедших.

– Всем привет! – Ромоло бодро помахал им рукой. – Мама, добрый вечер, – отдельный легкий кивок головы предназначался той самой полной пожилой женщине, которую Римма уже видела внизу, в кафе, несколько дней назад. – Прошу вас, знакомьтесь: это Римма, моя возлюбленная, самая лучшая девушка на земле. Она приехала ко мне из России, из самой-самой ее глубины – из Москвы. И будет жить с нами.

Он коротко приобнял Римму за плечи, на мгновение притягивая к себе, и тотчас же опустил руку. Голос его звучал спокойно и твердо, как и должен был звучать голос мужчины, уверенного в себе, не допускающего и мысли о возражениях или протестах.

Подвести его в этой уверенности, а заодно и себя, было бы форменным свинством. Поэтому Римма, собрав в кулак всю отпущенную ей природой решительность, вежливо улыбнулась и кивнула застывшим, как соляные столпы, дамам:

– Добрый вечер, синьоры. Очень рада с вами познакомиться.

Выдохнув, гордо выпрямилась и обвела взглядом собравшихся за столом.

Лукреция Сантини, мать Ромоло, сидела прямо напротив нее, и Римма наконец, смогла разглядеть ее получше. Лет под шестьдесят, большие и выразительные, как у сына, глаза, ярко подведены, крупный рот накрашен алой помадой. На ней было темное платье, как и при их первой встрече, в ушах поблескивали массивные золотые серьги, под стать многочисленным кольцам, украшавшим пальцы с таким же ярким маникюром, как и губная помада. Синьора Лукреция выслушала заявление Ромоло, и на ее лице не дрогнул ни один мускул, лишь тяжелые веки на мгновение опустились, прикрыв агатово-черные глаза, но тут же ее взгляд вновь стал бесстрастным и спокойным.

– Добрый вечер, синьорина. Какая невероятная новость! Ромоло, как никто в целом свете, всегда умеет меня удивить, – она коротко улыбнулась и вежливо кивнула Римме. По выражению ее лица пока что невозможно было понять, как именно она восприняла слова сына.

– Анна, Джулия, знакомьтесь, это Римма. Римма, это мои сестры – Анна и Джулия, – затараторил явно приободрившийся Ромоло, представляя ее остальным.

Две пары пронзительных черных глаз изучающе уставились на Римму. Ей ничего не оставалось, как вежливо кивнуть обеим – спектакль нужно было играть до конца.

– Анна, – представилась старшая дочь синьоры Лукреции и коротко дернула головой, не сводя взгляда с нежданной гостьи. По рассказам Ромоло Римма уже знала, что в свои тридцать лет Анна была законченной старой девой, но причина тому крылась не в возрасте, а, скорее, в особенности характера – недоверчивого и высокомерного. Из слов возлюбленного Римма поняла, что его старшая сестра напрочь лишена мало-мальской, даже самой поверхностной, симпатии к людям. Анна смотрела пристально, почти не мигая, и вовсе не думала одаривать Римму ответной улыбкой. Внешность ее была под стать этому колючему взгляду: худая, нескладная, с плоской грудью и большими некрасивыми руками, она демонстративно не пользовалась косметикой, да к тому же еще и носила очки в совершенно не подходящей для ее формы лица оправе, будто нарочно старалась посильнее испортить производимое впечатление.

В отличие от нее, средняя дочь синьоры Лукреции, Джулия, широко улыбнулась, глядя на Римму и, всплеснув руками, оживленно замахала ей через стол.

– Джулия – это я. Обалдеть! Ну, братец, ты и даешь! Вот уж новость так новость! Римма, как здорово, что ты выучила итальянский! Вы, наверное, давно переписываетесь?

В ответ на такую живую, непосредственную реакцию Римма невольно улыбнулась ей вновь. Внешностью Джулия пошла в мать – невысокая шустрая хохотушка, пока еще гибкая и стройная, но уже с намечающейся склонностью к полноте. В свои двадцать пять Джулия уже была замужем и растила двух детей – четырехлетнего Джорджио и трехлетнюю Розу-Летицию – и ждала третьего ребенка, который должен был появиться на свет в начале лета. Римма знала и ее семейную историю: в мужья себе Джулия, к большому неудовольствию матери, выбрала эмигранта, красавца румына Драгоша Левареску – энергичного шумного весельчака, совсем под стать ей самой. Ромоло говорил, что они познакомились при весьма драматических обстоятельствах: Джулия сломала ногу, неудачно грохнувшись с велосипеда, а Драгош, только-только обустроившийся в Италии, работал тогда водителем скорой, которая и доставила пострадавшую в больницу. Позже, когда Джулия уже была беременна второй раз, знакомые парни из румынского землячества помогли молодому папаше устроиться в дилерский автосервис «Фиата». Мастерские располагались где-то на дальней окраине Рима, но привередничать особо не приходилось: работа считалась очень приличной, и держаться за нее нужно было обеими руками. Ромоло рассказывал, что вставал Драгош очень рано, а возвращался поздно, домой приходил только спать, поэтому за семейным ужином его можно было встретить только по выходным. Жить молодым приходилось пока что вместе с семьей жены: своего жилья у Драгоша не было, но он усиленно копил, откладывая каждый свободный евро. Хорошо, что синьора Лукреция не возражала, ведь всем остальным пришлось потесниться, освобождая место для разрастающегося семейства. В благодарность за это Джулия старалась помогать матери и брату в кафе, хотя времени и сил у нее для этого оставалось не так уж и много: будучи беременной, да еще и с двумя маленькими детьми на руках, не больно-то поработаешь.

Малышей Джулии в этот вечер в столовой не было, их уже уложили спать, и это вышло только к лучшему – Римма не то чтобы не любила детей, но как-то не очень умела с ними общаться, особенно с маленькими. Не оказалось дома и самой младшей сестры Ромоло, Вероники. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и в этом году она оканчивала частную католическую школу для девочек. Об этом Ромоло тоже рассказал со всеми подробностями: школа дорогая и довольно престижная, очень строгая, в духе старых добрых традиций, с полным пансионом, отсутствием интернета и существенными ограничениями для посетителей-родственников, а о неродственниках и речи быть не могло. Вероника приезжала домой только на лето, Рождество и Пасху и, как знал Ромоло, считала оставшиеся до выпуска дни, чтобы развязаться, наконец, с опостылевшей учебой. Сам он от всего сердца жалел сестру и не упускал случая высказать матери свое мнение о таком суровом воспитании младшей дочки, но та бесстрастно пропускала мимо ушей его пламенные тирады, лишь заявляла в ответ: «Зато мне так гораздо спокойней».

Поерзав, Джулия бросила на мать вопросительный взгляд и, не получив никакого ответа, на свой страх и риск похлопала ладонью по стулу рядом с собой:

– Садись сюда, – сказала она Римме и заговорщицки подмигнула. – А ты, братец, притащи-ка себе еще один стул из кухни.

– Нет-нет, спасибо, я нисколько не голодна, – принялась возражать Римма.

– Да, мама. Мы недавно поели в городе, – поддержал ее Ромоло и, ухватив с тарелки кусок сырного пирога, немедленно сунул его в рот. – Мы наверх пойдем, хорошо?

– Как угодно, – бесстрастно проговорила синьора Лукреция. – Не забудь только, что завтра мы открываемся в восемь.

– Разумеется, я это помню! – с обидой в голосе воскликнул он. – В семь буду внизу, как всегда.

Когда они вышли обратно в холл, Римма не смогла сдержать облегченного вздоха и, в момент растеряв всю свою показную уверенность и обессилев, прижалась лбом к плечу Ромоло. Он обнял ее, погладил, как маленькую, по голове.

– Ты молодчина! Все прошло просто отлично!

– Правда? Я ужасно боялась, что она сейчас как скажет нам что-нибудь…

– Кто – она? Мама? Анна?

– Н-не знаю. Они, – запинаясь, глухо пробормотала Римма.

– Да ты что! Я же тебе говорил – они у меня классные. Ты правда не хочешь есть?

– Не хочу.

– Тогда идем наверх. Я покажу тебе свое логово.

– Наверх? – удивилась она. – Разве ты не здесь живешь?

– Представь себе, нет, – ответил Ромоло. – Я живу выше, в мансарде. Один, как настоящий король. В моем владении целый этаж! Такая вот персональная берлога под самой крышей.

– Да ты что?! – Римма просто ушам не поверила. Своя собственная мансарда! Это ведь так романтично. Наверняка из нее открывается потрясающий вид на город. – Слушай, но это же замечательно!

– Еще бы, – согласился он, вновь берясь за ручку чемодана, который во время семейной встречи терпеливо дожидался на площадке. – Особенно сейчас, когда в доме просто прохода не стало от расплодившейся сестренкиной мелюзги.

Стали подниматься наверх. Мрамор кончился на площадке перед «апартаментами»: в мансарду вела деревянная лесенка, узкая и ужасно крутая. Ступени пели под ногами на разные голоса: тихонько поскрипывали, свистели по-птичьи или отрывисто вскрикивали, как летучие мыши, бороздящие ночное южное небо. По мере подъема в воздухе все ощутимей чувствовался аромат восковой мастики, насквозь пропитавшей старое дерево. Заметно потеплело: сказывалась близость крыши, нагретой за день весенним солнцем.

– Чувствуешь, как тепло? Здорово, правда? – пропыхтел Ромоло, втаскивая на высокие ступеньки ее огромный чемодан. – Зимой почти не нужно тратиться на отопление. Правда, летом иногда может быть жарковато… Но тогда я открываю окна или притаскиваю снизу кондиционер, если становится совсем уж невмоготу.

Римма молча кивнула: стоит ли беспокоиться о таких пустяках? Кондиционеры для того и придумали, чтобы людям было комфортно жить в их домах, пусть даже и таких старых.

Мансарда оказалась действительно уютной и милой. Не слишком большой – метров двадцать квадратных, может быть, двадцать два – зато днем здесь должно было быть очень светло: целых пять окон прорезали наклонную стену, делая ее почти целиком прозрачной. Ромоло с гордостью пояснил: он специально отстоял мансарду для себя, отвоевав у разросшегося семейства Джулии. Ведь ему нужно много естественного света, чтобы рисовать, он же художник. Ну или станет им когда-нибудь.

Остановившись у входа, Римма медленно обвела глазами его обиталище. Мебели здесь было немного: несколько разномастных полок, тонконогий письменный стол с задвинутым под него легким крутящимся креслом из гнутой фанеры, металлическая штанга-вешалка на колесах да пара пуфов-мешков – терракотовый и бордовый. Кое-где на стенах, выкрашенных светло-серой краской, густо висели постеры и рисунки, налезая друг на дружку краями, зато другие участки оставались совершенно пустыми. В дальнем от окон углу стояла низкая незастеленная кровать со вздыбленными подушками и небрежно брошенным поверх них синим махровым полотенцем. Напротив входной виднелась еще одна узкая дверь – вероятно, она вела в ванную или в гардеробную. От внимательного взгляда Риммы не ускользнуло, что берлога выглядела целомудренно-холостяцкой. Нигде ни следа девичьего присутствия: ни забытого на вешалке шарфика или яркого зонтика, ни расчески или браслетика, ни флакончиков-тюбиков-баночек на куцей полке под зеркалом. Не было даже цветов, никаких: ни в горшках, ни манерных сухих композиций из колосьев и прихотливо изломанных прутьев, ни тем более – свежих букетов. Цветовая гамма комнаты вообще выглядела сдержанной, выделялись разве что пуфы. Лишь на серо-коричневом прикроватном ковре, небрежно вылезшем едва не на середину мансарды, живописно светилось яркое пятнышко: там привольно раскинулся одинокий носок истошно-желтого цвета в крупную клоунскую черно-белую клетку.

Ойкнув, Ромоло коршуном кинулся на него и профессиональным ударом ноги загнал глубоко под кровать. Римма лишь усмехнулась и головой покачала: мальчишки всегда и везде одинаковы. Но беспорядок – это ведь сущие пустяки! Немного нужно труда, чтобы разложить вещи на место. Равно как и сделать легкий ремонт: от ее взгляда не ускользнули ни прихотливые, словно старинные карты, пятна от застарелых протечек на стенах, ни допотопная открытая электрическая проводка, ни щели в поведенных деревянных полах. Однако Римму все это не смутило. Были бы желание да заботливые руки, готовые с любовью обустраивать собственный уголок.

Пока она медленно разглядывала его жилище, Ромоло пристроил под зеркалом ее чемодан и замер в волнении, ожидая ее вердикта.

– Ну как тебе? – наконец, не выдержал он. – Тут, конечно, не так шикарно, как в том отеле на пьяцца Навона…

– Пожалуйста, перестань, – тихо сказала она.

– …И в Москве у тебя наверняка квартира получше. Но это мой дом. Он такой, и другого у меня нет. Я здесь вырос…

– Это самое чудесное, самое замечательное место на свете, которое только можно себе представить. Мне здесь все нравится. Очень, – твердо ответила Римма.

– Честно? – воскликнул он, и на губах его расцвела радостная улыбка. – Тебе правда понравилось?

– Еще как!

– Господи, до чего же я счастлив! – привычным жестом запустив в волосы пальцы, он яростно взъерошил их и закружил по мансарде. – Я так боялся, что тебе не понравится!

Притормозив между двух крайних окон, Ромоло щелкнул каким-то выключателем. Тотчас же над кроватью вспыхнул теплый золотистый свет: несколько десятков резных марокканских фонариков, собранных в длинную извилистую гирлянду, уютно замигали, бросая на стены и потолок ажурные отражения.

Римма невольно залюбовалась причудливой игрой света и тени.

– Может быть, хочешь вина? – спросил Ромоло.

Она неопределенно пожала плечами: пить не хотелось, и в то же время мысль о бокале шампанского, который можно было бы неспешно тянуть вдвоем, передавая друг другу, ей понравилась.

Не получив ответа, он подошел к ней сзади, осторожно поцеловал в шею. Когда горячие, сухие губы коснулись кожи, Римма непроизвольно напряглась. Ромоло моментально это почувствовал и замер, спрятав лицо у нее на плече. Несмело накрыл ее ладони своими.

– Любовь моя, если вдруг… вот сейчас, в этот самый момент, хоть бы самая малая, самая крошечная частичка тебя жалеет о сделанном выборе… или думает, что когда-нибудь будет жалеть… – голос его звучал глухо, прерывисто. Не справляясь с волнением, он судорожно вздохнул, помедлил немного и убито закончил: – Тогда я проведу эту ночь на ступеньках у входа, а утром отвезу тебя, куда пожелаешь. И до могилы буду вспоминать этот благословенный день как самый счастливый, что был в моей бестолковой, дурацкой жизни…

Его волнение передалось и ей. Тихонько ахнув, она стиснула его руки и, потянув вверх, обхватила ими себя за плечи, словно бы понуждая к объятию и прошептала, прижавшись щекой к его ладони:

– Нет. Я ни о чем не жалею. Я люблю тебя. Будь что будет.

Услышав эти слова, он на мгновение так стиснул ее, что у Риммы остановилось дыхание. Вновь принялся осыпать поцелуями шею и плечи. Закрыв глаза, с обмирающим от счастья сердцем она вслушивалась в страстный горячечный шепот, награждавший ее самыми сокровенными, самыми чувственными именами: cara mia, donna di lusso, tesoro russo magico… Божественная музыка любовных признаний, произносимых на таком прекрасном, самом поэтичном из всех существующих языков, туманила разум, заставляя забыть обо всем. Уносила с собой – далеко-далеко, туда, где не бывает тревог, сомнений и горя. В страну вечной радости. Вечной, несокрушимой любви в этом самом прекрасном на свете городе.