Ритмы ночи

Глава девятая

Он чувствовал, что она отвечает: мышцы ее напряглись, а дыхание стало глубже. Она придвинулась к нему еще ближе; он охватил ее лицо ладонями, погрузил пальцы в волосы и целовал, целовал, медленно, крепко… пусть это не кончается…. Когда он произнес признание, что-то освободилось в нем. Даже если она уедет — отныне будет знать. Он давно хотел ей это сказать, и теперь у него появились силы, чтобы выразить хранившееся в сердце так долго.

Возбуждение захватывало его всего, без остатка. Ее губы тесно прижаты к его губам… еще, еще… Не надо больше ничего говорить, и ему не нужно ответных слов — просто нужно было сказать, после невыносимо болезненной, невыносимо долгой разлуки.

Он уже выразил свои чувства — гораздо раньше: своим телом, ритмами ночи, когда они любили друг друга. Разве тело менее красноречиво, чем слова? Своими поцелуями, прикосновениями, ласками он говорил о том же. Вечером, когда в порыве страсти он бросил ее поперек кровати и сорвал одежду, их совокупление было диким, неистовым, сумасшедшим. Но здесь, в его постели, на переломе ночи, он неторопливо упивался любовью. Если уж говорить примитивным языком — он должен пометить ее, сделать своей, рассмотреть каждый уголок ее тела, дотронуться, лизнуть, поцеловать…

Он медленно двинулся вниз и, даже когда она, вцепившись ему рукой в волосы, не пускала его дальше, даже когда застонала, не остановился. Ее грудь — это тепло, и мягкость, и наполненность, и упругость, и чувственность. Быстрые вздохи и стоны еще больше возбуждали его, когда он взял головокружительно нежные соски, сначала один, а потом второй, губами.

Она мягко, страстно постанывала в темной спальне, не чувствуя, как сильно тянет и треплет его за волосы, держится за них. Чувственность ее уже перехлестывает через край… Но он не остановился, не смог, — двинулся вниз, целуя, лаская, дотрагиваясь, поглаживая.

Крепко взялся с обеих сторон за ее бедра и устремился ниже — к самому сокровенному женскому, к его теплу и влаге, обещающим блаженство. Она не сопротивлялась — по прикосновению его руки ноги ее раздвинулись как бы сами собой. Он вошел в нее, чтобы наслаждаться самому и дать наслаждение ей. Все убыстряя ритм, Дэниел чувствовал, что она не вынесет больше. Он не станет ждать — ближе, ближе к ней… вместе с ней… быть внутри ее тела… Его желание — чтобы она была счастлива.

Голова ее закинута, глаза закрыты… Она принадлежит ему, он ее не отпустит! А теперь он ничего не чувствует, не может даже пошевелиться. Сердце бьется — его или ее?

Прошло несколько минут, сознание стало постепенно возвращаться. Он ощутил тяжесть на своем плече и понял вдруг: Мэг плачет…

Не нужны и неуместны сейчас никакие слова. Он только крепче обнял ее — пусть поплачет. Произошло не только физическое расслабление, а будто стена сокрушилась. Слишком долго они общались, стоя по разные стороны стены. Держа ее в своих объятиях, он гладил и целовал ее волосы. Наконец Мэг, все еще всхлипывая время от времени, уснула. Дэниел лег лицом к ней и тоже стал засыпать — с миром и удовлетворенностью в сердце. Наконец-то она принадлежит ему, стала частью его.

Мэг оставалась на ранчо еще два дня. Позвонила Лауре, что задержится, но за вещами к ней не поехала — они не нужны: почти все это время они провели в постели, за исключением коротких промежутков, когда Дэниел вставал, чтобы покормить лошадей, собак, коз и кур.

Здесь, в его доме, она сдалась, забыла все, что ее сковывало. Дэниел же почувствовал любовный голод, копившийся годами, — он удивил его самого, но не напугал Мэг. Ее тоже не покидала жажда любви: она ждала его каждый раз и никогда не уставала. Они любили друг друга чуть не все сорок восемь часов — с такой ненасытностью, будто оба только сейчас открыли для себя всю радость любовных отношений.

За эти сорок восемь часов она была разная: смешливая и задиристая — улыбалась заразительной улыбкой и смеялась от всей души; иногда грустила, раза два плакала — просто так, неизвестно отчего; страстная, настойчивая, когда требовала удовлетворения; замкнутая, молчаливая и не в меру разговорчивая. Мэг отлично говорила, умела выразить словами самые сложные мысли и затаенные чувства. Дэниел любил ее слушать. Она рассказывала ему о своих ощущениях во время акта любви — что ей нравится и от чего она в восторге; что чувствует в самые интимные моменты. Иногда его смущали чересчур откровенные ее высказывания, но в то же время он жалел, что сам не может найти слов, чтобы выразить свои чувства.

Мэг привыкла оперировать словами — умно, красиво, рассказ ее звучал складно, как песня; словами она оживляла целые образы. Дэниел отвечал ей безмолвно: дотрагивался, гладил или проводил медленно ладонями вдоль спины вниз, так что она начинала постанывать от страсти.

Он старался, как мог: приносил ей еду в постель, кормил ее с ложечки. Боясь шелохнуться, долго лежал неподвижно, оберегая ее сон. Лелеял эту прекрасную, яркую, как африканская бабочка, женщину, которую любил.

— О чем ты думаешь? — спросила его однажды Мэг, когда они лежали недвижно, утомленные любовью.

Она неторопливо ела персик, положив ему голову на грудь, а он время от времени слизывал с ее губ сок. С непосредственностью ребенка она предложила ему откусить от этого сочного фрукта, а потом смеялась над выражением его лица: он не хотел персик — он хотел ее. Стал отнимать персик — она, заливаясь смехом, не отдавала. Наконец оказался верхом на ней, а обе ее руки, с персиком в одной, крепко держал у нее над головой.

— Мне так хорошо… Я даже не знаю, как это сказать… — шепнул он.

Ее лицо тоже светилось счастьем.

— И мне, и мне… — она приподнялась, поцеловала его в кончик носа. — Но все равно отдай мой персик!

— Хмм… — Ему нравилось дразнить ее, любоваться ее улыбкой.

— Отдай, отдай! — настойчиво прошептала она, легонько кусая его в мочку уха.

— А что взамен?

— А что ты еще не получил?

На лице ее было столько негодования, что он не удержался от смеха. Вслед за ним и она рассмеялась. Пока спорили, персик упал на пол, и Молли с аппетитом его съела. Дэниел принес из кухни еще два сочных ароматных плода, очистил и по кусочкам скормил Мэг, которая, задорно улыбаясь, не сводила с него глаз. Вот такой — лежащей с этой очаровательной улыбкой среди измятых подушек, совершенно обнаженной, с персиком, — и запомнится она ему навсегда, до конца дней, подумал он про себя.

— Я хочу показать тебе звезды, — вдруг сказал он однажды ночью.

— А ты знаешь звезды?

Дэниел только засмеялся в ответ, сел на кровати, стал натягивать джинсы, а ей предложил свой купальный халат.

— Ты это серьезно? — Мэг облачилась в просторный синий махровый халат.

— Тебя это увлечет, правда, это интересно. У меня на заднем крыльце установлен телескоп. Сегодня как раз отличная погода для наблюдений.

Погоду он отмечал каждый день — многолетняя привычка, как и у его отца. Не погиб бы, старик бы делал это до конца своих дней. Дэниел и не покидая дома знал, что сегодня ясно и звезды на небе прекрасно видны. Они вышли на заднее крыльцо, и Мэг, взглянув в окуляр телескопа, ахнула от изумления: мириады звезд, бездонное черное небо… Никогда ей не приходилось наблюдать такое.

— А можно увидеть Луну? — прошептала она заворожено.

— Конечно, дорогая. — Дэниел настроил телескоп. — А почему ты шепотом разговариваешь?

— Не знаю даже… Наверно, потому, что на небо смотрю. Оно такое… страшно громадное!

Он отступил на шаг и жестом пригласил ее к окуляру.

— Знаешь, когда я смотрю на звезды — всегда вспоминаю свою жизнь.

Согнув босые ноги в коленках, Мэг заглянула в окуляр.

— О Боже! Вот это зрелище! — опять шепотом изумилась она.

Он улыбнулся и подвинул телескоп так, чтобы она увидела яркую звезду, располагавшуюся отдельно от других.

— Здорово! Просто потрясающе!

Дэниел молча стоял с ней рядом. Отдал бы ей все звезды на небе, если б мог. А что он реально мог дать ей? Только самого себя да ранчо в придачу. Он уже начинал надеяться, что она примет и эти скромные его дары.

— Хочешь еще посмотреть?

— Конечно, хочу, очень!

Дэниел направил свой довольно сильный телескоп на Луну: она в три четверти, сияет среди мерцающих звезд. Все-таки нигде больше на земле нет такого удивительного неба, как в Колорадо, решил в этот момент Дэниел.

— Посмотри-ка! — Он опять отступил от окуляра.

Мэг прильнула и долго смотрела, не в силах оторваться. Дэниел все менял для нее угол зрения, и ей не надоедало. А он рассказывал ей о звездах, о дальних мирах и галактиках. Так прошло часа два, и Мэг, казалось, и не думала отрываться от изучения Луны. Но Дэниел уже скучал по ней — он нежно отогнул борт халата, пробежал пальцами по ее груди, погладил ногу выше колена.

— Дэниел, это не входит в программу астрономического образования.

— Это ты так считаешь. — Он уже целовал ее. — Но ведь я… дотрагиваюсь до твоего небесного тела… стало быть, это относится к астрономии.

— Вот как ты стал красноречив. — Она рассмеялась.

Дэниел поднял ее на руки и унес в дом.

На этот раз они сделали остановку на кухне. Он приготовил кофе, положил на небольшое блюдо несколько шоколадных пирожных с орехами и все это унес в гостиную. За окном стояла уже темная ночь, и дом казался кораблем в открытом океане. Они пили кофе и разговаривали, собаки лежали у их ног. Мэг было так уютно, так славно, она и думать не желала о завтрашнем дне — что будет, то будет.

— Какое красивое блюдо! — заметила она, любуясь ярко-синей, разрисованной фарфоровой поверхностью. — По-моему, не совсем в твоем вкусе.

— От матери осталось.

Она молчала, ожидая, что он продолжит. Такое блюдо, насколько она помнит, и не во вкусе Эрны Уиллет.

— Когда я сносил старый дом, — медленно начал Дэниел, — наверху, на чердаке, нашел много всяких коробок и несколько сундуков с домашним скарбом. Перенес их в сарай, а когда дом был закончен, стал перетаскивать сюда. — Он умолк.

Мэг терпеливо ждала, зная его привычку тщательно подбирать слова.

— Но в основном все это старое имущество я перетащил в гараж — вон та дверь, около кухни. Как-то зимой, когда делать было нечего, — по одной коробке. И сундуки тоже — сначала один, потом второй. Все перебрал, хлам выбросил, что можно починить — починил; что-то раздал. Многое отмывать, отчищать пришлось. — Он отпил кофе.

Она тоже сделала глоток, потянулась за пирожным. Испекла их одна женщина, по имени Гринни, — она совсем недавно переехала в Блу-Спрюс. Несмотря на некоторое предубеждение ко всем знакомым Дэниела женского пола, пришлось признать, что пирожные необычайно вкусные.

— Так вот, — продолжал Дэниел, — я там нашел несколько фотоальбомов и дневники матери. Подумал: ее уже нет, можно прочитать. И прочитал. А на фотографиях увидел другую маму — ту, которую запомнил, когда был ребенком. Какое-то время — совсем недолго — она все же была здесь счастлива. Но все равно чего-то боялась. Не нравилось ей жить на ранчо. Все в те годы было по-другому. Понимаешь — женщина изолирована от внешнего мира, скучала, тосковала…

— Очень даже понимаю, — осторожно откликнулась Мэг.

Дэниел никогда еще так много не говорил. Интуиция подсказывала ей, что он слишком долго держал все это в себе и ей первой рассказывает. Давно надо было с кем-то поделиться — теперь ему станет легче.

— У нее были тяжелые роды — мы с братьями нелегко ей дались.

— О, Дэниел!

— Один ребенок родился мертвым, между Джо и Брэттом. Девочка.

Она закрыла глаза, не перебивала.

— Это подкосило ее, конечно. Она писала в дневнике, что, если б жила в городе, доктор помог бы. А здесь — зима, самое вьюжное время, дороги занесены. Отец помогал, как мог. И вот ребенок родился мертвым. — Лицо Дэниела посуровело, в глазах застыла горечь прошлого. — Кажется, именно тогда это и нашло на нее. Эти записи в дневнике… разные они, иногда даже невозможно понять, о чем. Хотел даже попросить тебя… если у тебя найдется время…

— Конечно, Дэниел, я посмотрю. А потом мы с тобой поговорим об этом.

Они помолчали некоторое время.

— Еще ребенком я видел, понимал, что-то ее мучает. Не знал я тогда, что. Не понимал, почему она не делает все то, что другие матери. Оказывается, не могла.

— Твой отец любил ее, — неуверенно проговорила Мэг.

— Да, любил. Всегда был на ее стороне… — Он замолчал.

Она догадывалась, что он собирается сказать, знала, что произошло, когда умер Боб Уиллет. Об этом Алек ей рассказывал.

— Мать была не очень сильной женщиной. Не всем дано быть сильными.

Мэг всем существом чувствовала — надо помочь ему выговориться, не привык он к таким излияниям.

— Алек рассказывал мне, Дэниел, — она накрыла его руку своей ладонью, — она иной раз упрекала отца… и тебя. А когда не стало отца — вы ей сделались как чужие.

— Теперь я думаю, — медленно, с трудом произнес Дэниел, — если б она была уверена в себе, что она сможет прожить одна, — ушла бы с ранчо и никогда бы не вернулась.

Что могла Мэг сказать на это? Что правда, то правда.

— Может быть, если б она действительно ушла, для вас для всех было бы лучше.

Он вздохнул, прикрыл глаза свободной рукой, откинулся на спинку стула.

Мэг молчала, не убирала своей руки: ему тяжело сейчас, — может, разрыдался бы, будь он один. Сердце ее так и рвалось, — как поддержать его, как помочь?..

Наконец он овладел собой, выпрямился, отпил кофе.

— Я сам все организовал тогда, зимой. И на следующее лето тоже сам все сделал. Сказал Алеку, Джо и Брэтту — пусть возьмут себе что-нибудь из вещей матери, на память.

Мэг, поколебавшись, спросила:

— И что же? Взяли они что-нибудь?

— Кое-что взяли, особенно Джо. Какие-то вещи он забрал — для своего дома, для своих девочек… чтобы, ну… создать атмосферу своей семьи, что ли. Не уверен, правда, что он рассказал жене.

— А в дневники они заглядывали?

— Не-ет. Это — нет.

Мэг задумалась: все братья Дэниела, все трое Уиллетов, подались из города, оставив здесь, на ранчо, свои воспоминания. Хотя нет, поправила она себя, воспоминания так просто не оставишь, они прилипают к человеку навсегда, на всю жизнь.

— А сейчас, Дэниел, как ты сейчас к ней относишься? — решилась она задать вопрос и отодвинулась — ему сейчас нужна дистанция.

— Что-то со мной произошло, когда я прочитал эти дневники. Понял вроде ее лучше. Мать была… кусачка.

— Кто-о?

— Ну, когда с собакой долгое время плохо обращались, били, например, — так она потом никого не подпускает. Или подпускает только на определенное расстояние. Ни с кем не вступает в контакт. А окажется загнанной в угол — бросится на любого, даже на того, кто ее кормил года два. И это в ней трудно изменить.

Мэг непроизвольно скосила глаза на собак, мирно спящих на коврике у камина. Дэниел перехватил взгляд и, казалось, прочитал ее мысли.

— Молли всегда любили. Вот она и переступила через свой страх, доверилась мне.

Мэг согласно кивнула.

— А у меня… был отец. Ты представить себе не можешь, как я ему благодарен. И судьбе благодарен за такого отца.

— Знаю, — еле слышно подтвердила она. — Я тоже его любила. — Она отпила кофе, потому что во рту у нее пересохло. — Ты знаешь, Дэниел, он мне стал так симпатичен с первой минуты, как я его увидела.

— Он очень хорошо к тебе относился.

— Правда? — Она, конечно, и сама знала, но как приятно услышать это из уст Дэниела.

— Отец знаешь что говорил? Ты, как фейерверк. Так тебя и называл — мисс Фейерверк.

Мэг улыбнулась — этого она не знала.

— И у матери тоже поднималось настроение, когда ты приходила.

— Она казалась мне такой одинокой…

— Слышал я, как однажды ночью они разговаривали с отцом: она говорила — твоей матери повезло, что у нее такая дочь.

Эти слова вызвали у Мэг целый поток мучительных воспоминаний, но вслух она ничего не сказала, не желая, чтобы разговор пошел в этом направлении.

— Ты очень помогла нам всем, Мэг. Всей нашей семье.

Она поставила чашку с кофе, села ему на колено, обвила руками его шею, положила голову ему на плечо.

— А мне… мне всегда хотелось переехать к вам: печь вам пироги, мыть полы, убираться в доме, в общем, помогать. — Она помолчала немного. — Дэниел, я понимала, что твоей матери плохо. Но если бы она могла изменить себя — так бы и сделала. Не была бы тогда такой несчастливой. Она и хотела… и боялась. Не знала как…

Дэниел так крепко обнял ее, что ей трудно стало дышать. То, что она хотела ему сейчас сказать, совсем уж не укладывалось в голове, но она решила все-таки освободиться от этого.

— Моя мать — она могла, но не хотела. Она не желала, чтобы я была рядом с ней. Я много об этом думала. Мне кажется, я появилась на свет по ошибке. Или, возможно, она считала, что риск моего появления на свет стоит отнести на счет моего отца.

— А что с ним случилось, Мэг?

— Он ушел от нас, когда я была совсем маленькой. Не хотел больше нас видеть. Он ждал мальчика.

— Он тебе так и сказал?

— Да, когда мы с ним однажды поссорились. Я была трудным ребенком, Дэниел.

— Думаю, и мать говорила тебе что-нибудь подобное.

— И не раз. — Она удобнее устроилась у него на коленях. — Я долго не могла понять, почему она такая, — на протяжении стольких лет. Пока твой отец не объяснил мне.

— Да, Мэг. Он любил людей такими, какие они есть. Он умел понимать, прощать недостатки.

— Замечательный он был человек. Вся моя книга, в сущности, о нем. О… обо всех вас. Вы даже не представляете, какое влияние вы все — ваша семья — оказали на меня.

— Ты ее простила, Мэг?

Она поняла, кого он имеет в виду.

— Н… не думаю… Нет… Еще нет.

Он притянул ее к себе, положил подбородок ей на макушку.

— Знаю, что должна это сделать рано или поздно.

— Не знаю, что и сказать. Она ведь, наверно, не ведет дневников.

Весь в отца, думала Мэг. Такой же прямой. Когда человеку надо помочь — лечит правдой.

— Может быть, напишешь об этом книгу, а, Мэг?

— Может быть. — Она даже не удивилась, что он угадал ее намерение: иногда ей казалось, что они могут угадывать и мысли друг друга.

Они замолчали; так хорошо было сидеть рядом и молчать…

Утром, когда Мэг хорошо выспалась и отдохнула, Дэниел устроил ей нечто вроде экскурсии по ранчо и показал трех своих арабских скакунов. Она мысленно восхитилась умными, грациозными животными. Их дикий, необузданный нрав (теперь несколько укрощенный), умные, влажные глаза привели ее в восторг. Две черно-белые козы рассмешили своими озорными прыжками; курам она бросила корм.

Потом отправились купаться; пруд был собственностью Дэниела. Солнце, хотя и стояло в зените, светило ласково. Мэг сбросила одежду.

— Хорошо, что Джо и Брэтта нет поблизости, а то стащили бы мои вещички.

— Они что — говорили тебе об этом?

— Ты, я смотрю, совсем не знаешь семейных секретов, — озорно поддразнила она, вскинув брови, и с визгом бросилась в воду.

Даже в такой жаркий день вода в пруду была так холодна, что у Мэг перехватило дыхание. Дэниел, бросившийся в воду вслед за ней, схватил ее за талию и нырнул, увлекая и ее под воду.

— У-уф! — фыркнула она, когда они вынырнули на поверхность. — Так нечестно!

— Честно, честно! — Он поцеловал ее.

— Я думала, холодная вода оказывает на мужчин успокаивающее действие.

— Когда ты рядом — нет.

Она весело рассмеялась и принялась брызгать в него водой, еще и еще… Наконец он схватил ее за руку и вытащил на берег, где заранее расстелил шерстяное одеяло.

— Ты маленькая язычница, — определил он.

— Ты так думаешь? — Мэг растянулась на одеяле, подставляя тело солнцу и теплому ветерку и прислонившись к Дэниелу. Просто лежала, касаясь его боком, и думала теперь о том, что будет дальше.

— Слушай-ка! — вдруг задиристо проговорила она. — Мы с тобой… в кровати; в амбаре; под душем; на полу. — И метнула в него шаловливо-проказливый взгляд. — А у пруда?

— Нет проблем. Я — великий импровизатор!

Она засмеялась.

— А на крыльце?

— День только начинается, Синеглазка.

Они смеялись и болтали. Ели завтрак, который вместе готовили на кухне. Хантер приехал с ними в багажнике и сейчас выпрашивал лакомые куски. Когда завтрак был съеден, Мэг опять растянулась на одеяле, чувствуя на себе упорный взгляд Дэниела.

— Мэг… — тихо произнес он.

Она молча смотрела в его ставшие тревожными темно-серые глаза.

— Мэг, не уезжай до конца недели! Останься!

— Хорошо, Дэниел.

Она обрадовалась, что он попросил ее остаться: сама хотела заговорить об этом, но как-то неудобно было. Она не уезжала бы никуда до конца своей жизни, если б он попросил. Но что-то удерживает его. Она чувствовала, что это, почти знала.

— Хорошо, — пообещала она еще раз и обняла его за шею.