Счастливец

15

Это никогда не должно было кончиться. Разве могло великое чудо оказаться только мимолетным трепетом? Нелепо! Заря сменяла ночь, день шел за днем, но чудо не меркло. Оно никогда не должно было померкнуть. Письмо следовало за письмом, и каждое драгоценнее предыдущего.

Принцесса начала с «Мой дорогой Поль»; потом «Мой дорогой», иногда просто — «Поль». Она придала тону прямой и честной дружбы очень нежный стиль, очень растяжимый, в котором ласковые слова таяли в смехе; она взяла дружбу, разбила ее на кусочки и из них построила идеальное здание. Она сидела на веранде своей виллы, смотрела на залитое лунным светом Средиземное море, и ей хотелось крикнуть: «Мне хочется плакать», потому что она была одна, после обеда с кучкой глупых и уродливых людей. Она провела день на яхте высокой русской особы: «Il m’a fait une cour effrènnèe»[44].

Поль тотчас же начал жаждать крови этой особы, которая осмелилась дерзко ухаживать за ней. Но когда через несколько строк он прочел, что она угадывает его ревность и смеется над ней, он тоже рассмеялся.

«Не бойтесь. С меня довольно этих людей». Ей нужна была «душа искренняя и чистая», и Поль считал это лестное определение относящимся к его собственной «искренней и чистой душе». Потом она так мило говорила о его карьере. Он должен быть — факелом, вспыхнувшим в темноте перед рассветом. Но он не должен переутомляться. Его здоровье драгоценно. В этой фразе была клякса и подчистка. Поль поднес письмо к свету, рассмотрел листок в лупу — и затрепетал, когда открыл, что было написано первоначально: «Ваше здоровье для меня драгоценно», а потом уже зачеркнуто «для меня». Вот что сказало ее сердце. Он поцеловал эту кляксу, и густые французские чернила, запачкавшие его губы, были для него нектаром.

Поль начинал свои письма с обращения «Моя дорогая принцесса!». Потом — «Драгоценнейшая принцесса!». Потом: «Моя принцесса!». Затем София сделала указание по этому поводу: «Mais enfin j’ai un petit nom, comme tout le monde»[45] — писала она.

Как и остальное человечество, она имела собственное имя, и привыкла, чтобы прямые и честные друзья звали ее эти именем. «А друзей так мало!». Поль слышал этот нежный вздох и видел, как подымалась и опускалась белая грудь. Итак, следующее письмо он начал: «Дорогая Софи!». Но он не мог вложить столько же чувства в эти слова, как в «Моя принцесса!», и следующей ступенью уже было: «Моя Софи». Таким образом дошло до обращения «Дорогая» и в тексте замелькало просто «Софи». И так прямая и честная дружба пришла к предназначенным ей пределам, как всякая прямая и честная дружба между двумя молодыми и пылкими сердцами.

Первые три месяца этого года были волшебным временем. Поль жил каждой клеточкой своего тела. Дневной круг проходил незаметно. Он вставал в семь, ложился спать в два, и с блестящей выносливостью проводил эти девятнадцать часов бодрствования. Он объехал всю страну, пробуждая юношество Англии, найдя наконец тот великий художественный талант, который был дан ему судьбой, — талант оратора.

Как-то раз он напомнил Джен один разговор, происшедший много лет тому назад, когда он бежал из студий художников:

— Ты спросила меня, чем я буду зарабатывать себе на пропитание. И я ответил, что займусь каким-нибудь искусством.

— Да, я помню, — сказала Джен, внимательно глядя на него. Ты сказал, что считаешь себя поэтом, но что, может быть, будешь музыкантом или живописцем. Наконец ты решил, что ты актер.

Поль весело признался:

— Я был адски плохим актером!

Потом он объяснил, в чем была его ошибка на сцене. Он не любил чужого вымысла и желал играть не Гамлета, не Тома, не Дика, не Ромео или Гарри, а только себя самого. Теперь он мог играть себя самого. Это была своего рода игра. Это было и искусство. Таким образом, его детское пророчество некоторым образом исполнилось. С детства он боролся за самоопределение. Он испробовал все пути. И наконец нашел настоящий: он любил играть на чувствах толпы, как будто это были клавиши органа.

По этому поводу Джен сказала:

— А мой способ выражать себя — игра на клавишах пишущей машинки.

— Твое время еще не настало, — ответил он. — Но когда ты найдешь свой настоящий путь, то выскажешься тем яснее.

Замечание, может быть, и остроумное, звучало для Джен ироническим утешением…

Один из праздников во время сессии Поль затратил на посещение имения маркизы Чедлей в Ланкастере. Он мчался в шикарном автомобиле по величественному парку, по той дороге, где когда-то ехал в фургоне с ребятишками, из которых был самым оборванным, — и сердце его охватило вполне понятное волнение. Он проехал и через Блэдстон и увидел мельком то место, которое когда-то было его пустырем, — теперь там стоял ряд низеньких домиков; увидел трубы мрачной фабрики, которые все еще дымились, дымились… Маленькие Бэтоны, ставшие большими Бэтонами, влачили здесь свое существование. А сам Бэтон? Жив ли он? А мистрисс Бэтон, бывшая Полли Кегуорти, называвшая себя его матерью? Удивительно, как редко он вспоминал о ней… Он убежал отсюда оборвышем в цыганском фургоне. Он возвратился созидательной силой страны, возлюбленным принцессы, почетным гостем пышного дворца. Он опустил руку в жилетный карман и нащупал агатовое сердечко.

Да, в большом дворце Поля приняли как почетного гостя. Его имя было известно само по себе, не только в связи с Уинвудами. Он оказывал большие услуги своей партии. Уже переходило из уст в уста слово — должно быть, сказанное Френсисом Айресом — что он «грядущий человек». Леди Чедлей сказала:

— Меня удивляет, что вы помните, о чем мы говорили, когда я впервые встретилась с вами.

Поль смеялся, потому что она вовсе не помнила самой первой их встречи.

— Боюсь, что тогда я был слишком молод и легкомыслен, — сказал он. — Это было много лет тому назад. Я не был еще взрослым.

— О, нет! Мы говорили о пробуждении страны от сна.

— И вы дали мне прозвище, леди Чедлей: «Человек, который пробудит Англию». Оно в точности формулировало неясные еще стремления. С тех пор я никогда не забывал его пять минут кряду. Но как можете вы помнить случайное милостивое внимание, оказанное незначительному мальчику?

— Мальчик, мечтающий о величии родины, не может быть незначительным, — возразила она. — Вы доказали мне, что я была права. Ваши мечты сбываются — вы видите, я не забываю!

— Я обязан вам значительно больше, чем вы можете себе представить, — сказал Поль.

— Нет, нет! Не преувеличивайте. Это была шутливая фраза, не больше!

— О, это много. И это еще не все.

— Что же еще?

— Вы одна из двух или трех человек (он вспомнил фабрику в Блэдстоне), открывших мне новые горизонты.

— Я очень горжусь, если это так, — ответила леди Чедлей.

На следующий день, в воскресенье, старый лорд Чедлей увлек Поля в свои апартаменты. У него было очень красное, обветренное, чисто выбритое лицо, очень рыжие волосы и бакенбарды; это был абсолютно порядочный джентльмен, безусловно верный Господу Богу, королю и палате лордов, охоте на лисиц и голландской школе живописи и сознающий свои обязанности лендлорда по отношению к тем двум или трем тысячам человеческих существ, с которыми он имел деловые отношения.

— Видите ли, Савелли, я заглянул в вашу Лигу. Чертовски хорошее дело! Быть может, единственная настоящая мера против надвигающегося потока социализма. Уловляйте их молодыми. Это верный путь. Однако для войны необходимы средства. Вы получаете пожертвования, но в недостаточном количестве; я видел ваш последний баланс. Вам нужна небольшая армия — как бы это назвать?…

— Больших англичан, — подсказал Поль.

— Вот именно. Нужна такая армия, которая могла бы отдавать все свое время вашему делу. Надо создать специальный фонд. Вы и Урсула Уинвуд уж сумеете справиться с этим. То, чего Урсула Уинвуд не знает в таких делах, того вообще знать не надо, и вот кое-что, с чего начать подписной лист.

И он вручил Полю чек, который, к немалому его удивлению, оказался на сумму в пять тысяч фунтов.

Этим было положено начало материального благополучия и настоящего политического значения Лиги молодой Англии. Поль устроил большой публичный банкет под председательством лидера оппозиции и с удивительным букетом всяких знаменитостей. Произносились речи, восхвалялся патриотизм маркиза Чедлея, заполнялись и вручались торжествующему секретарю организации подписные листы.

Могущественная газета приняла это начинание под свою защиту и обратилась к населению с громким призывом. Отделы тоже напрягли усилия. И деньги рекой потекли в кассу Лиги.

Когда парламент прервал заседания на пасхальные каникулы, Поль, самый усталый, но вместе с тем и самый блаженный юноша, помчался в Венецию, где Зобраска с нескрываемой радостью встретила его. Она жила в палаццо на Канале-Гранде, уступленном ей — такова любезная манера итальянцев сдавать внаем — ее венецианскими друзьями; и там с мадемуазель де Кресси она принимала знакомых, стекавшихся со всех концов земли в волшебный город.

— Я постараюсь видеть как можно меньше народа, — сказала она. — В расчете на вас, месье.

Поль пожал ей руку.

— Я очень надеюсь, что мы не встретим ни одной знакомой души, пока я здесь, — объявил он.

Его надежда исполнилась не вполне, но в достаточной мере для того, чтобы устранить поводы для раздражительности. Они проводили идиллические дни. Часто принцесса посылала за ним гондолу в Гранд-отель, где он остановился. Иногда она, самая смелая из принцесс, заезжала и сама. В таких случаях он, дожидаясь ее, сидел с бьющимся сердцем, на узкой веранде своей гостиницы, не видя ни белой громады Санта Мариа делла Салуте, ни неугомонной жизни на воде, ни солнечного света, словом, ничего во всей Венеции, кроме канала.

Наконец, появлялся высокий изогнутый нос гондолы, потом одетый в белое и подпоясанный красным поясом Джакомо, склоняющийся к веслу, потом белый тент и под ним смутно виднеющаяся дорогая фигурка, затем Фелипе, одетый как Джакомо и, как и он, ритмически склоняющийся в такт движению. Медленно, слишком медленно, подплывала гондола к ступеням, из-под тента улыбалось самое милое лицо в мире, щеки принцессы розовели, а глаза были нежны и чуть-чуть робки. И Поль стоял, улыбаясь, объект явно восторженных и любопытных взглядов нескольких одиноких дам на веранде, пока гондола причаливала к омываемым волнами ступеням, и портье гостиницы перебрасывал мостик. Тогда он перепрыгивал в черную ладью, нырял под тент и опускался на мягкое сиденье с чувством восхитительной близости к своей волшебнице, и гондола скользила дальше по зачарованному царству.

— Давайте будем настоящими туристами и основательно осмотрим Венецию, — сказала как-то София. — Я никогда не видела ее по-настоящему.

— Но ведь вы бывали здесь неоднократно.

— Да. Но…

Она смутилась.

— Так что же?

— Я не могу этого сказать. Догадайтесь.

— Простите вы меня, если я угадаю верно? Наш великий Шекспир сказал: «Любовь обостряет зрение глаз».

— Это, это — очень мило, — отвечала принцесса по-французски, — я очень люблю вашего Шекспира.

Из чего Поль заключил, что она допускает правильность его предположения. Итак, обладая полученным ими обостренным зрением, они по обычаю туристов посетили известные церкви и дворцы и все, что они видели, было овеяно невыразимой прелестью. Они смотрели на знаменитые картины, и Поль с проницательностью и уверенностью знатока, открывал ей их красоты, о которых она до сих пор и не подозревала, рассказывал биографии художников и историю Венеции, а София поражалась широте его знаний, приходя к убеждению, что это самый удивительный человек, какого посылало когда-либо небо. А он, в пламени своей любви, трепетал от ее прикосновения и нежных звуков ее голоса, когда она трогала его за рукав и восклицала: «О Поль, посмотрите! Это так прекрасно, что хочется платать от радости».

Они говорили теперь наполовину по-французски, наполовину по-английски, и принцесса больше не протестовала против убийственного акцента Поля, от которого он, правда, стремился избавиться. Любовь, должно быть, обострила и ее слух, потому что она уверяла, что ей нравится слушать, так он говорит на ее языке.

В большом зале совета, во Дворце дожей, они рассматривали семьдесят шесть портретов славной череды дожей — с одним трагически пустующим местом — недостающим портретом Марино Фальеро, венецианского Кола ди Риенци[46], человека, опередившего свое время.

— Неправда ли, это захватывает? — говорила София, взволнованно касаясь его рукава. — Все эти люди были когда-то властителями могущественной нации. И как они похожи друг на друга — можно подумать, что они братья из одной большой семьи.

— О, да! — соглашался Поль, всматриваясь в ряды суровых и умных лиц. — Это правда. Это действительно так. — Его рута встретила ее руку, он задержал ее. — Как метко ваше замечание! И в чем же выражается общее для них всех качество — качество вождей? Попробуем найти его.

Бессознательно он сжал ее руку, и она ответила на его пожатие. Они стояли одни — так было угодно случаю, — свободные от вездесущих туристов, в обширном зале, оживленном красками Веронезе на стенах и потолке, украшенном Тинторетто и Бассано, и глаза их были устремлены на длинный ряд портретов, на спокойные, властные, одухотворенные лица.

И когда они стояли там, держась за руки, соединенные общей волной мысли, Поль вспомнил один давнишний день, когда он стоял с девочкой перед фотографиями в окне Лондонской стереоскопической компании на Риджент-стрит, и изучал лица людей, достигших известности. Он рассмеялся — не мог удержаться — и притянул принцессу ближе к себе. Какая разница между этими двумя похожими моментами! Когда Поль рассмеялся, София быстро взглянула в его лицо.

— Я знаю, чему вы смеетесь.

— Нет, моя принцесса. Это невозможно.

— Нет, возможно. Скажите мне: все эти бывшие властители… — она указала своей маленькой, затянутой в перчатку рукой на фриз. — Какой у них общий фактор?

Поль, позабыв о своих смешных мыслях, снова окинул взглядом портреты.

— Неукротимая воля, — сказал он серьезно. — Необходимое честолюбие, безграничная вера. Кажется, что все они высказывают свое жизненное кредо: «Я верю в себя самого, всемогущего, и в подвластную мне Венецию, и в Бога, создавшего меня и ее, и в то, что весь остальной обитаемый мир — ниже Венеции».

Или: «Вначале Бог создал Венецию. Потом остальной мир. Потом он создал меня. Потом удалился и оставил меня управлять».

Или: «Я — земная троица. Я — я сам. Я — Венеция. Я — Бог».

— Это удивительно! — воскликнула София. — Как вы поняли их! Как вы поняли их властные замыслы! Все они то, что вы называете — вожди людей. Я не ждала такого меткого и быстрого анализа. Но, Поль, — здесь ее голос восхитительно понизился, — всем этим людям недостает чего-то, что есть у вас. И вот почему, думается мне, вы смеялись.

Он улыбнулся ей.

— Вы полагаете, я сравнивал себя с этими людьми?

— Конечно. Почему бы нет? — вопрос прозвучал гордо.

— И что же у меня есть, чего нет у них?

— Счастье! — ответила принцесса.

Поль молчал некоторое время. Когда они вышла на балкон, откуда открывается вид на лагуну и церковь Сан-Джорджио Мажоре, сверкающую в солнечном свете, он сказал:

— Но многие из этих людей любили страстно и были любимы прекрасными женщинами.

— Их любовь была только страстью, а не любовью духа. В их лицах вы не можете прочесть ничего о женщине, а значит — о счастье.

Он прошептал:

— А на моем лице вы можете прочесть что-либо о женщине?

— Если вы будете так смотреть, — ответила она, смеясь не без удовольствия, — то весь свет прочтет.

И их беседа ушла далеко от дожей, точно так же, как души их отдалились от золотого тельца прямой и честной дружбы, воздвигнутого Софией.

Да и как могли они избежать этого, в особенности в Венеции? Если она решила сохранить спокойную и целомудренную дружбу, зачем она позвала его сюда? София Зобраска была умной женщиной. Никто лучше ее не знал опасности залитых лунным светом каналов и чувственного вздоха воды под гондолой, и мечтательной красоты, которая заставляет одинокое сердце жаждать любви. Почему она сделала это? Должно быть, такие вопросы задавала себе мадемуазель де Кресси: принцесса рассказывала Полю, что Стефания строго отчитала ее за то, что она так много показывается одна с этим красивым молодым человеком.

— Но нам не всегда хочется звать Стефанию с собой, — заключила София, — она не подходит к Венеции и не симпатична здесь. Она любит рестораны и публику и к тому же она все время проводит со своими друзьями у Даниелли, так что если бы не вы, мне пришлось бы одной сидеть в палаццо. Потому мы вынуждены гулять вместе.

Объяснение было надуманно и неверно, и о том, что она прекрасно сознавала это, красноречиво говорил насмешливый огонек в ее глазах. Но, тем не менее, затыкая уши в ответ на все проповеди «несимпатичной» Стефании, принцесса продолжала появляться публично вдвоем с прекрасным юношей. Она «забросила свою корону через мельницу» на несколько счастливых дней; в течение этих немногих дней она упивалась красотой и радостью жизни. И парочка двигалась по узким каналам, рука в руке, в то время как Джакомо и Фелипе, подобно автоматам, склонялись к веслам.

Однажды в чудесный и незабвенный вечер они возвращались из Мурано. Даже слабое дыхание ветерка не нарушало покоя лагуны. Острова, одетые веселой зеленью, мирно дремали. Только один или два парохода да там и сям черная черточка гондолы с одиноко стоящим гребцом нарушали неподвижность пейзажа. И Венеция, золотисто-рыжая, розовая и серая, догорала в закате — город мечты. Поль и София полушепотом обменивались словами восторга и сожаления. Инстинктивно они приблизились друг к другу, и их плечи соприкоснулись. Их пальцы сплелись, они ускоренно дышали и молчали долгое время. Наконец он прошептал ее имя. И она повернула к нему лицо, и встретила его взгляд, и сказала: «Поль». И казалось, что губы ее жаждут поцелуя. Вся земля была окутана сиянием блаженства, смежающим уста. Лишь когда они подплыли к Канале Гранде и причалили к полосатым столбам около палаццо, она сказала:

— У меня сегодня обедают эти римляне и Хетерфильды. Я хотела бы, чтобы их не было. — Она вздохнула. — Вы не согласитесь прийти?

Он, улыбаясь, заглянул ей в глаза.

— Нет, моя принцесса, не сегодня. Я наделал бы глупостей. Сегодня я пойду и буду разговаривать с луной. Когда я могу прийти завтра?

— Пораньше. Так рано, как сможете.

И Поль ушел, и разговаривал с луной, а на следующее утро с бьющимся сердцем явился во дворец. Его ввели в холодно-официальную итальянскую гостиную с огромной венецианской стеклянной люстрой, с увешанными картинами стенами, ампирной мебелью, обтянутой желтым шелком. Вдруг дверь отворилась, и она вошла, одетая, как девушка, в блузку и юбку, свежая, как утро.

— Я не успела надеть шляпу, но…

Она не договорила, потому что он шагнул ей навстречу и, смеясь и торжествуя, обнял ее и поцеловал.

Итак, то, что должно было свершиться, свершилось.