Счастливец

22

На следующее утро за чайными столами и в трамваях, тысячи людей были охвачены удивлением и любопытством. Несмотря на все пламенные политические страсти, парламентские выборы мало занимают общественное внимание. Очень редко в них бывает что-нибудь живописное, драматическое, трагическое. Но выборы в Хикней-хисе были драматичны, и это возбуждало интерес. Люди, в обычное время безразличные к политике, разворачивали газеты, чтобы прочесть, как обстоят дела бывшего каторжника. У них захватывало дух, когда они читали, что он скончался, а его конкурент, победивший на выборах, объявил, что он его сын.

Это был высокодраматический эффект. Если Поль когда-либо мечтал об известности, то теперь он получил ее. Его имя проносилось по всей стране вдоль и поперек. Утренние издания лондонских газет были полны комментариев и выводов. Некоторые из них, неизвестно откуда, выкопали несколько фактов, касающихся отношений отца и сына. В зависимости от принадлежности к партии, они сопровождали все это хвалой или бранью. Многие, недостаточно знакомые с законом, объявляли выборы недействительными. Это обстоятельство обсуждалось в сотне клубов.

В свете все эти события произвели настоящий переполох. Будуары герцогинь, где радушно принимали Поля, гудели от негодования. Они не заметили, что допустили авантюриста. Они доверили священный ковчег своих политических чаяний шарлатану. Их дочери танцевали с этим сыном каторги и улицы. Он должен был быть исторгнут из их среды. Уинвудов, ставших жертвами низкого обмана, все жалели. А Лига молодой Англии, которой они все так щедро жертвовали? Любопытно знать, где ее капиталы? Безопасно ли доверять их такому лишенному принципов молодчику? Потом возникли слухи о мастерских художников, о сцене, и в разгоряченной атмосфере пересудов они вырастали до чудовищных размеров. Репутация Поля темнела и темнела. Были однако и такие, кто хотя и огорчался обманом, но чувствовал всю трагичность положения и одобрял поведение Поля. Нашлись у него и защитники, среди них особенно выделялся лорд Френсис Айрес, лидер партии, официально обязанный защищать своего собственного кандидата.

Он рано утром заехал в дом на Портланд-плэс, расстроенный и встревоженный. Двери дома осаждали репортеры, тщетно старавшиеся проникнуть внутрь. Прибытие лорда создало сенсацию. Во всяком случае, оно давало материал для заголовка: «Лидер оппозиции у Савелли». Некоторые из журналистов пытались интервьюировать его на пороге дома. Он вежливо уклонился. В настоящий момент он знал столько же, сколько и они. Дверь открылась. Лакей впустил его и захлопнул дверь. Он попросил о нем доложить Уинвудам и застал их в библиотеке.

— Ну и каша заварилась! — воскликнул Айрес, протягивая им руки. — Я хотел бы сказать вам несколько слов, раньше чем переговорить с Савелли. Видели вы его сегодня утром?

— О, да!

— И что же вы думаете обо всем этом?

— Я думаю, — сказала Урсула, — что самое лучшее, что я смогу сделать, это увезти его куда-нибудь отдохнуть как можно скорее. Силы его на исходе.

— Вы, кажется, относитесь к этому совершенно спокойно?

— А как же, думаете вы, должны мы отнестись, дорогой Френк? — ответила она вопросом на вопрос. — Мы всегда были уверены, что в нужный момент Поль сделает то, что надо, и находим, что и теперь он сделал это.

Лидер оппозиции удивленно поднял брови.

— Я не вполне понимаю вас. Были ли вы, выражаясь вульгарно, осведомлены раньше об истинном положении дел?

— Сядьте, и я расскажу вам.

Он сел, и мисс Уинвуд не спеша рассказала ему все, что знала о Поле и о том, что случилось за последние недели. Полковник, сидя за своим бюро и крутя длинный ус, время от времени вставлял в ее рассказ свои замечания.

— Все это очень интересно, — заметил Айрес, когда она кончила, — пришлось ему, бедняге, пережить чертовски неприятные дни. Но я должен взглянуть на положение вещей с официальной точки зрения.

— А как вопрос о недействительности выборов? — спросил полковник.

— Нет. Он был известен как Поль Савелли, намечен кандидатом как Поль Савелли, и избран как Поль Савелли избирателями Хикней-хиса. Таким образом, он и в парламенте займет место, как Поль Савелли. Все это правильно. Но как его примет палата, когда он войдет в нее? Как она будет относиться к нему впоследствии? Какую пользу принесет он партии? Мы провели его только потому, что он казался нам самым блестящим из молодых. Мы ждали от него великих дел. Разве он не сам уничтожил свое социальное положение? Разве он не разбил свою карьеру в самом ее начале? Вот это я желал бы установить.

— Об этом думаю и я, — проворчал полковник Уинвуд. — За всю эту ночь я ни на минуту не мог заснуть.

— И я не могла, — сказала Урсула, — но полагаю, что все это не окажет влияния на карьеру Поля.

— Однако всегда будет аргументом против него, — возразил Айрес.

— То, что он поступил, как мужчина?

— Тут остается какой-то привкус Рюи Блаза, и этого я боюсь.

— Вы должны помнить, что он не знал о своем отношении к покойному до самого кануна выборов.

— Но он знал, что он не отпрыск древнего итальянского рода, каким его считали все. Я не говорю о себе, — сказал Айрес. — Я влюблен в этого малого. Да и трудно не полюбить его. У него обаяние большого джентльмена и вполне естественное. Этот нищий был рожден благородным, а что касается его деятельности, то можно сказать, что он блеснул метеором на политическом небе. Но до этих выборов. На них он разочаровал нас, сознаюсь откровенно. Я не знал, в чем было дело. Теперь знаю. Бедняга! Я лично симпатизирую ему. Но остальная, хладнокровная публика, которая не знает всего того, что вы рассказали мне? Для них он сын бывшего каторжника, торговца жареной рыбой — я говорю с их точки зрения, — который нарядился молодым Георгием на коне. Простят ли они ему это когда-нибудь? Иными словами принесет ли он нам какую-нибудь пользу? Вы ведь знаете, что я отвечаю перед партией.

— Всякая партия, — сказала Урсула Уинвуд, — была бы сборищем дураков, если бы не сделала всего, что могла, для развития и использования таланта Поля Савелли.

— Я люблю Поля, — произнес полковник своим усталым голосом, — но не знаю, мог ли бы я сказать то же самое.

— Это только потому, что ты ограниченный мужчина, милый Джемс. Мой дорогой Френк, мы будем стоять за Поля, что бы ни случилось. Он боролся один с самого раннего детства. Но он сражался как рыцарь.

— Дорогая мисс Уинвуд, — сказал Френк Айрес, — если есть человек, которому можно позавидовать, так это тот, который имеет вас защитницей!

— Всякому, дорогой Френк, можно завидовать, — возразила она, — кто имеет защитником здравый смысл.

— Все эти фейерверки ничего не освещают, — снова вступил в разговор полковник Уинвуд. — Я думаю, лучше всего позвать Поля вниз — переговорить с Френком. Хотите вы видеть его наедине?

— Я предпочел бы, чтобы вы присутствовали, — сказал Френк Айрес.

Послали за Полем, и он появился тотчас же, бледный и измученный.

Лорд встретил его с протянутой рукой, в вежливой форме выразил сочувствие и извинился, что является в час горестной утраты.

Поль поблагодарил его столь же вежливо.

— Я собирался писать вам, лорд Френсис, — сказал он, — дать некоторого рода объяснения по поводу вчерашних событий.

— Наши друзья рассказали мне все, что вы могли бы сказать.

— Я все же напишу, чтобы вы имели это как документ, — сказал Поль. — До сих пор я не дал никаких сведений в печати.

— Вы поступили правильно, — сказал Френк Айрес. — Пожалуйста, обсудим вместе все, что касается печати. Эта одна из причин, заставивших меня явиться к вам. Ужасно в такие минуты давать интервью. Я ненавижу это, вы можете себе представить. Но это моя обязанность.

— Разумеется, — сказал Поль. Наступило неловкое молчание. — Итак, — продолжал он с бледной улыбкой, — перед нами не политическая, а весьма незначительная партийная ситуация. Не думайте, что я лишен чувства меры. Наоборот, я сознаю: то, что для меня конец мира, для всею остального человечества — ничем не нарушаемое течение жизни. Но надо рассмотреть и относительные величины. Вы должны считаться с интересами партии. Я своего рода мухоловка. Полезен ли я? Поговорим об этом прямо.

— Мой дорогой друг, — сказал Френк Айрес, смущенно хмуря брови, — я не вполне знаю, что сказать. Вы сами просите меня говорить прямо. Простите же меня, если я так и буду говорить. В политических кругах может сложиться убеждение, что вы прошли на выборах под чужим флагом.

— Находите ли вы нужным, чтобы я отказался от депутатского кресла?

Оба посмотрели в глаза друг другу.

— Одним тори больше — значит, одним либералом меньше, — сказал Френк Айрес. — Такова одна точка зрения. Мы должны отбить у неприятеля, сколько можем. С другой стороны, вас встретят в палате враждебно и скептически. Вам придется, так сказать, скакать не от старта, а дав большой гандикап. Достаточно ли вы сильны для этого?

— Я не собираюсь отступать перед чем бы то ни было, — отвечал Поль. — Но скажу вам, что собираюсь сделать. Я откажусь от избрания и снова выставлю свою кандидатуру под моим настоящим именем Кегуорти, если, конечно, местный комитет поддержит мою кандидатуру, и при условии, что партия поддержит меня или, по меньшей мере, не выставит другого кандидата. Я не собираюсь стать «диким».

— Вот это во всяком случае занятное предложение. Но простите меня — мы ведем деловой разговор — откуда взять деньги на вторую избирательную кампанию?

— Смерть моего отца делает меня богатым человеком.

Мисс Уинвуд наклонилась вперед в своем кресле.

— Мой дорогой, вы никогда не говорили нам об этом.

— О стольких других вещах пришлось говорить сегодня, — ответил Поль ласково, — но я, конечно, сказал бы вам после. Я только упоминаю теперь об этом, — он повернулся к лидеру оппозиции, — в ответ на ваш прямой и вполне уместный вопрос.

Большая разница — между человеком, который хочет пробить себе дорогу путем парламентской карьеры, и богатым, независимым и блестящим молодым политическим деятелем. Лорд Френсис Айрес, старый аристократ, меньше всякого другого склонен был измерять дружеские отношения богатством в своей частной жизни. Но как глава партии он вынужден был смотреть на Поля под иным углом зрения. Все миллионы Южной Африки или далекого Запада тщетно стучались бы в дверь его дома, в то время как не имевший ни гроша Поль входил туда почетным гостем. Но в его официальном кабинете, в палате общин, материальные соображения должны были преобладать.

— Я, конечно, не могу вам сейчас дать ответа, — сказал лорд. — Я должен буду обсудить всю эту историю с власть имущими. Но кресло в парламенте всегда есть кресло, и я не вижу причин рисковать им, хотя и ценю ваше донкихотское предложение. От вас зависит сделать это кресло почетным. И я действую больше в ваших интересах. Чувствуете ли вы себя достаточно сильным для борьбы?

Поль, в котором заговорил его непобедимый инстинкт драматического, достал агатовое сердечко, висящее на конце его часовой цепочки.

— Мой дорогой друг, — заговорил он. — Видите вы это? Мне дали его за то, что я, тогда маленький мальчик, был побежден в состязании в беге на пикнике воскресной школы. У меня не было ни пиджака, ни носок, и пальцы моих ног выглядывали из рваных башмаков, а чтобы не потерять эту вещицу, я завязал ее в кончик рубашки, торчавшей из штанишек. Сердечко дала мне прекрасная леди, которая, помню, благоухала, как все благовония Аравии. Она пробудила во мне эстетические чувства отравляющим ароматом, исходившим от нее. С тех пор я не встречал подобных женщин. Для меня она была кумиром.

Я хранил агатовое сердечко, как талисман. Оно сказало мне, устами благоуханной леди, что я сын принца. Дайте мне полчаса завтра или послезавтра — он взглянул в удивленное лицо Френка Айреса, — и я расскажу вам настоящую психологическую сказку — «апологию своей жизни». Потом мне показалось, что это маленькое сердце — ложный талисман. Но вчера ночью я опять понял, что оно не лжет. Я действительно сын принца, сын лучшего из людей, хотя он и был в тюрьме, а после этого проповедовал чистое христианство и торговал рыбой. Во всяком случае, — Поль поднял сердечко на ладони, — оно не лгало. Оно провело меня через всю жизнь. И в тот момент, когда я подумал, что оно обмануло меня, я узнал, что его пророчество справедливо. Теперь оно меня больше не обманет. Если правильно, чтобы я занял свое депутатское кресло, я займу его — поступаю ли я хорошо в политическом отношении, или нет, это еще скрыто во тьме будущего. Однако вы должны знать, что нет ничего во всем свете, чего бы я испугался или сквозь что не прошел бы, обладая этим талисманом. В нем — моя вера.

Так дитя, свергшее Билли Гуджа и отнявшее у него знаки его власти — бумажную шляпу и деревянный меч, — говорило устами мужчины. Как и тогда, Поль странным образом понял, что властвует над положением. И теперь он готов преломить меч о колено по первому знаку. Но знака не последовало.

— Говоря совсем неофициально, — сказал Френк Айрес, — я думаю, что если вы чувствуете так, как говорите, то было бы нелепо отказываться от депутатского кресла.

— Хорошо, — сказал Поль, — благодарю вас. А теперь, я думаю, следовало бы набросать заметку для печати, если у вас есть время.

Поль сделал набросок, Френк Айрес просмотрел его и отослал наверх переписать на машинке. Когда заметка была переписана, Поль подписал ее и отправил, отдав один из оттисков лидеру оппозиции.

— Прекрасно! — сказал тот, пожимая ему руку. — Желаю всего лучшего.

После этого он отправился домой, убежденный, что если даже придется заплатить дьявольски дорого, Поль окажется платежеспособным. Встретив потом одного из других лидеров оппозиции, настроенного несколько скептически, лорд Айрес сказал:

— Как бы то ни было, «слишком джентльменская партия» приобрела кое-что живописное, способное воздействовать на народное воображение.

— Новый молодой Дизраэли?

— А почему бы и нет?

Собеседник, недоверчиво качнув головой, произнес философски:

— Давно уже сломана форма, по которой они отливались.

— Посмотрим, — сказал Френк Айрес, полный веры в Поля.

Тем временем Поль вернулся в свой кабинет и сел писать письмо, которое он прервал на первых трех словах — «моя дорогая принцесса», — когда был позван вниз к лидеру оппозиции. Чернила уже высохли. Он взял другой лист.

— «Моя дорогая принцесса!», — снова начал он.

И сжал голову руками. Что мог он сказать? Обычная вежливость требовала ответа на визитную карточку принцессы. Но писать в формах условной вежливости ей, которую он сжимал в объятиях, чьи уста сливались с его устами в пламенных поцелуях, казалось Полю невозможным. И какой может быть цель его послания? Если София окончательно ушла из его жизни, то всему конец. Ее возвращение могло иметь только одно объяснение, то, о котором так страстно говорила Джен. Вопреки всему, она любила его. Но теперь, утратив все, нагой, во вражде со всем светом, он при всем своем желании не мог обращаться к ее любви. Нет, не он…

Наконец, он написал:

Мадам! Благодарю вас за высокомилостивый поступок вчерашнего вечера, свидетельствующий о вашем неизменном великодушии.

Поль Савелли

Он позвонил и велел переслать записку принцессе Софии, а сам отправился в Хикней-хис позаботиться о похоронах. Вернувшись, он нашел на столе знакомый конверт с короной. В нем заключались следующие слова:

Поль, приходите ко мне. Я буду дома весь день.

София

Сердце Поля стучало. Ее готовность ждать его свидетельствовала о покорности духа, редкой для такого рода женщины. Она протягивала ему руку… Но он остановил взволнованное биение своего сердца. Сказка кончилась. Перед ним была только действительность. Это свидание было опасно, однако он не из тех, кто избегает опасности. Он вышел, нанял кэб и поехал на Берклей-сквер.

Она встала, когда он вошел, и двинулась ему навстречу. Он поцеловал ее руку, но когда хотел освободить ее, то почувствовал, что София задерживает его руку. — «Боже мой! Как плохо вы выглядите!», — сказала она, и губы ее дрожали.

— Я только устал.

— Вы постарели, — она отодвинулась от него со вздохом. — Садитесь. Я думаю, вы догадываетесь, почему я попросила вас приехать. Но это трудно сказать. Я прошу вас простить меня.

— Тут нечего прощать, — ответил Поль.

— Будьте же великодушны: вы знаете, что есть за что. Я оставила вас одного нести ваше бремя.

— Вы были более чем правы. Вы увидели, что я обманщик. Вы были оскорблены во всем, что для вас священно. Я сознательно оскорбил вас. Вам ничего не оставалось, как уйти. Поверьте, что я и не думал упрекать вас. Нет. Я понимал.

— Да, но я не понимала, — произнесла она, разглядывая кольца на своих пальцах. — Да. Вы правы. Я была ранена и, как раненый зверь, бежала в лес. И надеялась, что вы напишете мне. Это было безумно — я знала, что вы не напишете. Потом я почувствовала, что если бы я любила вас, как должна была, то никогда не ушла бы.

— Я считал за лучшее сразу убить вашу любовь!

Она откинулась на подушки, прекрасная и грустная. Со своего места он видел ее нежный профиль, и им овладело страстное искушение броситься перед ней на колени.

— Я тоже думала, что вы убили ее.

— Продолжайте думать так, — сказал Поль тихо.

Она выпрямилась, наклонилась вперед, и он утонул в бесконечной глубине синих глаз.

— А вы? Ваша любовь?

— Я ничего не сделал для того, чтобы убить ее.

— Но я сделала все для этого.

— Нет, вы не могли. Я буду любить вас до моего смертного часа. — Он увидел, как засияли ее глаза. — Я говорю это, — прибавил он холодно, — только потому, что не хочу вам больше лгать. Но это касается лишь меня одного.

— Как вас одного? А обо мне вы не думаете?

Он поднялся и встал у камина, глядя ей в лицо.

— Я думаю о вас все время.

— Послушайте, мой дорогой, — она подняла на него глаза, — поймем же наконец друг друга. Есть ли что-нибудь в вашем происхождении или жизни, чего я еще не знаю? Я хочу сказать, что-нибудь существенное?

— Ничего больше, что могло бы быть интересно, — ответил Поль.

— Так поговорим же раз и навсегда, и от души. Мы с вами принадлежим к числу тех, которые могут сделать это. Итак… Я происхожу из старинного рода, ношу княжеский титул, богата — вы…

— Благодаря смерти моего отца, — сказал Поль во второй раз в этот день, — я тоже богатый человек. Мы можем, таким образом, обойти вопрос о богатстве — если только не говорить о том, что деньги, которые я получаю в наследство, добыты торговлей рыбой. Это предприятие велось моим отцом на своеобразных идеалистических основаниях. Моим долгом будет продолжать его дело, по крайней мере (он внутренне отталкивал мысль о том, что будет покупать рыбу в Биллингсгэте, в пять часов утра) настолько, насколько это необходимо для поддержания его принципов.

— Хорошо, отбросим вопрос о деньгах. Итак, вы человек простого происхождения, добившийся самостоятельно своего положения.

— Я человек без имени и с омраченной репутацией. Что хорошего в том, что мы будем мучить друг друга? Если я и раньше не просил бы вашей руки, пока не совершил чего-нибудь такого, что могло бы дать вам возможность гордиться мной перед лицом всех, то что же, думаете вы, сделаю я теперь? Неужели это было бы счастье кому-нибудь из нас, если бы я под прикрытием вашего титула проник в общество? Это было бы смертью для меня, и вы возненавидели бы меня, как низкое ничтожество.

— Вы? Низкое ничтожество? — голос Софии сорвался и слезы выступили на ее глазах. — Вы не сделали ничего, чем я могла бы гордиться? Вы? Сделав то, что сделали вчера вечером? Да, я была там! Я видела и слышала. Послушайте! — Она поднялась и встала против него, глаза ее сверкали, и она, забыв всякую сдержанность, страстно жестикулировала в своей французской манере. — Когда я прочла в газетах о вашем отце, все мое существо устремилось к вам. Я понимала, что это значило, понимала, как вы должны были страдать. Я чувствовала потребность быть около вас и не знала, как это сделать. Я не хотела, чтобы вы видели меня. Я позвала дворецкого: — Как я могу видеть выборы? — Мы обсудили. Он поехал и снял комнату напротив здания мэрии. Там я ждала в темноте. Я думала, это будет длиться бесконечно. Потом был объявлен результат, и толпа зашумела, и мне казалось, что я потеряю сознание. Я рыдала, рыдала! Потом вышли вы. И я слушала вас, и протягивала к вам руки в темной комнате, вот так, и звала: — Поль! Поль!

Женщина победила. В безумном порыве он схватил ее в объятия, и губы их слились в долгом и страстном поцелуе.

— Окажете ли вы мне честь жениться на мне или нет, — говорила София, несколько минут спустя, краснея и торжествуя, — но наши жизни соединены навсегда.

А Поль, все еще во власти ее уст и дыхания, и близости ее тела, смотрел на нее, не отрываясь, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он проговорил:

— Ничто не может изменить того, что я сказал вам несколько минут назад, — ничто, даже наша страсть и вся любовь. Мы с вами, к счастью, не из того материала, чтобы уединиться на романтическом острове и посвятить свою жизнь мечте. Мы молоды. Мы сильны. Мы знаем, что жизнь — это нечто другое. Мы не из тех, кто уклоняется от ответственности. Мы должны жить среди людей и делать наше дело.

— Мой дорогой, я вполне согласна, — она улыбнулась ему ясной улыбкой. — Я ни за что на свете не уединилась бы с вами на ионийском острове более чем на два месяца в году. С моей стороны это было бы непростительным грехом. Ни одна женщина не имеет права разрушать жизнь мужчины, как бы она ни любила его, равно как и мужчина не имеет права разрушать жизнь женщины. Но если вы не хотите жениться на мне, я согласна два месяца в году проводить с вами на ионийском острове! — и она взглянула на него гордо и бесстрашно.

Поль взял ее за плечи и, нежно целуя, привлек к себе.

— София, не соблазняйте меня безумием, в котором мы оба раскаялись бы.

Она рассмеялась, сопротивляясь его нежной ласке, и освободилась из его рук.

— Может ли женщина предложить больше человеку, который любит ее, если только он действительно любит ее?

— Я не люблю вас?!

Она оттолкнула его и, смеясь, отступила на несколько шагов, когда он приблизился.

— Тогда почему же вы не хотите жениться на мне? Вы боитесь?

— Да! — воскликнул он. — Это единственная вещь на свете, которой я боюсь.

— Почему?

— Насмешки! Сперва вы будете ненавидеть их. Потом станете ненавидеть и презирать меня.

Она стала серьезной.

— Успокойтесь, дорогой мой! Посмотрите же на вещи с практической точки зрения. Кто посмеет насмехаться над великим человеком?

— Я первый, — ответил Поль с горечью самомнения, поколебленного с тех пор, как он узнал суетность того, на чем строил всю свою жизнь. — Я — великий человек, еще бы!

— Настоящий великий человек! Блестящего человека я знала уже давно. Мужественного и честного я узнала, несмотря на мою гордость, за эти ужасные последние дни. Но вчера я узнала, что вы великий человек, настоящий великий человек. Ах, Поль, весь этот сброд, где бы он ни жил, в Уайтчепеле или на Парк-лейн, — какое нам до него дело?

— Но этот сброд, — сказал Поль, — к несчастью, творит общественное мнение.

София Зобраска выпрямилась во всем своем изумительном достоинстве.

— Мой Поль, мой возлюбленный, вам надо еще узнать некоторые вещи. Люди высокого звания живут среди равных им и могут плевать на «общественное мнение». А теперь, — продолжала она, садясь опять на диван среди подушек, — прекратим спор. Если нам еще предстоит спорить, отложим это до другого случая. Оставим вопросы о браке и об ионийских островах и побеседуем, как примирившиеся друзья.

И с тонкостью любящей женщины и умением светской дамы она, высвободив из его рук свои нежные руки и устремив на него улыбающиеся глаза, заставила его рассказать все, что хотела знать. Поль рассказал ей о своей жизни, о Блэдстоне, о Барнее Биле, о роли натурщика, о театре, о Джен, об отце; он показал ей агатовое сердечко и объяснил его значение; он поведал о своей драгоценнейшей леди, мисс Уинвуд, и о закладе часов в Морбэри, о работе в Лиге молодой Англии, о своих неудачных выступлениях во время предвыборной кампании, и снова возвращался к пустырю и к своему побегу в школу жизни, и к мечте о царственном родстве. В самом разгаре этих воспоминаний встревоженный лакей появился в дверях.

— Осмелюсь доложить вашему высочеству…

Она встала. Лакей доложил. Она расхохоталась.

— Мой дорогой, — воскликнула она, — уже больше девяти часов. Весь дом в волнении по поводу обеда! — Мы сейчас, будем обедать, Вилкинс!

Лакей поклонился и исчез.

Принцесса опять рассмеялась.

— Вы, конечно, останетесь. Я оставила Стефанию в Морбэри.

И Поль остался обедать, и хотя ни он, ни она, соблюдая уговор, не касались вопроса о браке и ионийских островах, они до полуночи беседовали о самых великолепных вещах.