Счастливец

19

Последовали дни огромного напряжения, дни тысяч встреч, интервью, поездок, речей; дни, когда Поль превратился в непротивящегося автомата, механически произносящего все те же формулы; дни, в которые непреодолимая сила избирательной кампании отнимала у него всякую собственную волю. Время шло и не приносило ни одной весточки от принцессы Софии, ни знака прощения, ни знака гнева. Казалось, она раз и навсегда ушла из его жизни.

Он бросил ей вызов: «Я дитя улицы, авантюрист, принарядившийся историческим именем, а вы — принцесса королевской крови. Хотите вы теперь выйти за меня замуж?» Она ответила тем, что вышла из комнаты, гордо подняв голову. Это было бесповоротно, насколько касалось его. Он не мог предпринять ничего, не мог даже попросить свою драгоценнейшую леди поговорить за него. К тому же до Поля дошел слух, что принцесса прекратила свои городские приемы и уехала в Морбэри. Так пребывал он в холоде и мраке, лишенный вдохновения, и хотя работал с лихорадочной энергией, душа и смысл его работы исчезли.

Как в первой речи, так и во всей кампании Поль оказался не на высоте. Он был намечен за свою молодость, жизнерадостность, за таившиеся в нем блестящие обещания грядущих великих дел. Он выступил перед избирателями усталым, измученным человеком, напрягающим все силы без надежды зажечь искру волнения в чьем бы то ни было сердце. Он с каждым днем терял почву. В то же время Сайлес Фин со своим энтузиазмом и внешностью вдохновенного пророка делал большие успехи. Он увлекал большинство. У Поля Савелли была целая армия помощников, депутатов парламента, говоривших речи, друзья в прессе, писавшие пламенные передовицы, шикарные дамы в автомобилях, охотящиеся за голосами избирателей по грязным закоулкам Хикней-хиса. У Сайлеса Фина не было ни одного личного друга. Но надежда поддерживала дух его официальных помощников, в то время как среди блестящей компании Поля стали появляться признаки упадка духа.

— Их необходимо подхлестнуть чем-нибудь, — сказал консервативный агент. — Митинг старого Фина проходит с треском. И нам нужно какое-нибудь официальное средство для привлечения публики.

— Я сделаю, что могу, — ответил холодно Поль, но укор глубоко задел его. Он сознавал, что это неудача. Никакое нервное или умственное напряжение не могли спасти его теперь, хотя он целиком отдавал себя борьбе.

Однажды, выходя из своей штаб-квартиры, он встретил Сайлеса, шедшего по улице с несколькими членами его комитета. Согласно с обычными законами вежливости английской политической жизни, оба кандидата обменялись рукопожатиями, и прошли рядом несколько шагов, беседуя. Это была их первая встреча после дня знаменательного разоблачения, и на мгновение возникла неловкость; Сайлес мял свою пеструю бороду и печально смотрел на сына.

— Я хотел бы не быть вашим противником, Поль, — сказал он тихо, чтобы не могли слышать спутники.

— Это несущественно, — ответил Поль вежливым тоном. — Я вижу, что вы сражаетесь превосходно.

— Это битва Господня. Если бы это было не так, неужели я не дал бы вам победить?

Опять та же старая тема! Из-за постоянного повторения Поль сам начинал верить в нее. Он почувствовал себя крайне утомленным. В глазах отца он прочел то пламя веры, которое им самим было утрачено.

— Это преимущество веры в личную заинтересованность Всевышнего, — заметил он с оттенком иронии. — Что бы ни случилось, не поддаешься разочарованию.

— Да, это правда, сын мой! — сказал Сайлес.

— Как поживает Джен? — спросил Поль после небольшой паузы, прерывая бесполезную беседу.

— Очень хорошо.

— А Барней Биль?

— Горько упрекает меня за то, что я проговорился.

Поль улыбнулся.

— Передайте ему от меня, чтобы он не делал этого. Передайте им обоим мой сердечный привет.

Они опять обменялись рукопожатием, и Поль сел в автомобиль, предоставленный в его распоряжение на время выборов, а Сайлес продолжал скромно идти пешком с представителями своего комитета. От этого Поль вдруг почувствовал ненависть к автомобилю. Он казался ему последним художественным мазком в той издевательской комедии, жертвой которой он был… Может быть, Бог и в самом деле не на стороне тех, кто ездит в пышных экипажах? Но его политическое кредо, его социальные убеждения протестовали. Как мог быть Всемогущий в союзе с нарушителями общественного строя, с разрушителями империи, с теми, кто неизбежно содействует падению Англии? Он внезапно обернулся к своему спутнику, агенту консервативной партии.

— Как вы думаете, обладает Бог здравым смыслом?

Агент, не искушенный в учении об атрибутах божества, был озадачен; потом, не желая уронить себя, ответил уклончиво.

— Господни пути неисповедимы, мистер Савелли.

— Это неясно, — сказал Поль. — Если существует Бог, то он в путях своих держится здравого смысла, иначе ведь вся наша планета давно бы уже погибла. Считаете ли вы осмысленным поддерживать теперешнее правительство?

— Безусловно, нет! — с жаром ответил агент.

— Значит, если Бог поддержит его, это будет нарушением здравого смысла. Это было бы совсем неисповедимо.

— Я вижу, к чему вы клоните, — сказал агент. — Наш оппонент в речах своих призывает всуе имя Господне. Заметно, что он не совсем нормален в этом вопросе. Думаю, что было бы недурно сделать специальное указание по этому поводу. Все проклятое ханжество! Есть такой тип во французской комедии — как его звать-то?

— Тартюф!

— Вот именно. Отчего бы не указать на ханжество и лицемерие его вчерашней речи? Вы ловко делаете такие вещи. Как это я сам не догадался! Вы можете ему здорово всыпать, если захотите.

— Но я не захочу, — сказал Поль. — Я знаю, что мистер Фин искренен в своих убеждениях.

— Но, дорогой сэр, какое значение имеет его предполагаемая искренность в политической борьбе?

— Такое же, как разница между грязными и чистыми приемами, — ответил Поль. — К тому же, как я уже говорил вам с самого начала, мы в дружбе с мистером Фином, и я с величайшим уважением отношусь к его характеру. Он настоял на том, чтобы его партия воздержалась от личных выпадов по моему адресу, и я настаиваю, чтобы то же самое соблюдалось по отношению к нему.

— Простите, мистер Савелли, но не далее как вчера их газета называла вас балованным ребенком герцогских будуаров!

— Это было сделано без ведома мистера Фина. Мне удалось это установить.

— Хорошо, — агент откинулся на подушки шикарного лимузина. — Я не вижу причин, почему кому-нибудь не назвать Фина баловнем из прихожей Всевышнего. Вот был бы ответ! — прибавил он, наклоняясь вперед и радуясь своей эпиграмме. — Дьявольски хорошо. Баловень из прихожей Всевышнего! Это станет историческим.

— Если будет напечатано, — сказал Поль, — но это вызовет немедленный отказ консервативного кандидата.

— Таково ваше окончательное решение?

Теперь Поль наклонился вперед.

— Дорогой Вильсон, поймите, что я не забочусь о себе. Какое, черт подери, значение имеет для меня попасть в парламент или не попасть? Никакого. Поймите же, что мне важны только интересы партии и страны. Что же касается лично меня, то все это может провалиться к черту! Это мое глубочайшее, серьезнейшее убеждение, — проговорил он с непонятным Вильсону возбуждением. — Доколе я кандидат, я думаю все то, что говорю. И я говорю, что если будет хоть один оскорбительный отзыв о мистере Фине за время предвыборной кампании, то на этом и кончится ваша политическая карьера.

Агент внимательно следил за мимикой смуглого, четко очерченного и очень красивого лица собеседника. Он чрезвычайно гордился своим кандидатом и не допускал, что умственно нормальный человек может не подать за него голос. Когда впоследствии он рассказывал своей жене о разговоре с Полем, в его уме мелькнули обрывки почерпнутых в школе знаний, и он сравнил его с разгневанным Аполлоном. Сейчас, желая умилостивить божество, он сказал смиренно:

— Это было ведь только предложение, мистер Савелли. Уверяю вас, мы не хотим унижаться до личных нападок, а ваш отказ был бы непоправимым бедствием. Но прошу извинить за напоминание — вы начали нашу беседу вопросом о том, придерживается ли Всевышний здравого смысла.

— Да, так придерживается он или нет?

— Конечно, придерживается, — ответил Вильсон.

— Тогда мы победим на выборах, — сказал Поль.

Если бы он мог противопоставить энтузиазму энтузиазм, то все было бы хорошо. Человек, призванный пробудить Англию, мог бы пленить сердца картинами великого и славного будущего. Они стали бы противовесом той утопии, которую рисовал его противник, с пророческим жаром обещавший, что в его будущей стране не будет ни пьянства, ни преступлений, ни бедности, и богатому придется, очевидно, немало трудиться, чтобы предоставить комфортабельный досуг бедному. Но кроме логических доказательств Поль не мог дать ничего, а была ли когда-нибудь со времен сотворения мира толпа, способная верить логическим аргументам? Так в зимние дни избирательной кампании Сайлес Фин привлекал пламенной проповедью горячих сторонников, в то время как Поль с трудом удерживал кружок верных друзей вокруг повисших складок своего знамени.

Дни шли. Поль в последний раз говорил на митинге накануне выборов. Исключительным усилием воли он сумел вернуть себе часть прежнего огня и красноречия. Он вернулся домой, изнемогая, тотчас же лег в постель и спал до утра, как убитый, не просыпаясь.

Слуга, будивший его, принес ему газету.

— Кое-что интересное для вас, сэр!

Поль прочел заголовок, который указал ему слуга:

«Выборы в Хикней-хисе. Исповедь либерального кандидата. Необычайные сцены».

Он быстро перевел взгляд на столбцы и прочел с удивлением и болью их содержание. Случилось самое худшее — то, чего всю свою жизнь боялся Сайлес Фин.

К концу речи Фина на его последнем большом митинге человек, сидевший в рядах слушателей около платформы, вдруг прервал оратора вопросом:

— Что вы скажете о своей прошлой жизни? Что вы скажете о трех годах тюремного заключения?

Все взоры устремились с этого человека — обычного вида скверного человека — на оратора, который зашатался, как подстреленный, прислонился, чтобы не упасть, к столу, и обратил к залу посеревшее от ужаса лицо. Поднялся шум, и плохо пришлось бы задавшему этот вопрос, если бы Сайлес Фин не поднял руку и не потребовал тишины.

— Я предлагаю кандидату опровергнуть, — сказал нарушитель тишины, как только ему дали говорить, — что его настоящее имя Сайлес Кегуорти, и он был приговорен к трем годам тюремного заключения за покушение на убийство своей жены.

Тогда кандидат выпрямился и произнес:

— Это правда. Но с тех пор я тридцать лет незапятнанно прожил в страхе Божием и в службе человечеству. Я искупил мгновение безумного гнева неустанной молитвой и трудом на благо моих ближних. Все ли это, что вы можете сказать против меня?

— Это все, — ответил тот.

— Вам, избиратели Хикней-хиса, я отдаю себя на суд.

Он сел среди шумных оваций, и человек, прервавший его, был вынужден под натиском разгневанной толпы быстро и бесследно исчезнуть. Председатель поставил на голосование вопрос о доверии кандидату, которое было оказано единогласно, и заседание закончилось.

Таковы были факты, которые с ужасом прочел Поль. Он быстро оделся и прошел в кабинет, откуда тотчас же позвонил по телефону в дом отца. Он услышал голос Джен.

— Говорит Поль, — сказал он. — Я только что прочел о событиях вчерашнего вечера. Я потрясен до глубины души. Как здоровье отца?

— Он очень расстроен, — ответила Джен, — не спал всю ночь и не совсем здоров сейчас. О, это был жестокий удар!

— Ужасно. Ты не знаешь, кто это был?

— Нет. А ты?

— Я? Неужели кто-нибудь из вас думает, что я?..

— Нет, нет, — ответил печальный голос. — Я не думала этого. Я забыла, что у тебя еще не было времени разузнать.

— Как он считает, кто это мог быть?

— Кто-нибудь из бывших товарищей по тюрьме, затаивший злобу против него.

— Ты была на митинге?

— Да. О Поль, как прекрасно он держался лицом к лицу с собранием. Он говорил так просто и с таким печальным достоинством. И сразу овладел их симпатией. Но это сломило его. Боюсь, что он никогда уже не оправится от удара. После стольких лет — это ужасно…

Он дал отбой. Тотчас же доложили о приходе Вильсона. Он, сияя, вошел в кабинет с возгласом:

— Вы были правы насчет божественного здравого смысла. Господь предал нашего врага в наши руки!

Это был головастый маленький человечек, лет сорока, с жесткими черными волосами и торчащими усами, явно не из тех людей, которые способны быстро оценить все тонкости положения. Поль почувствовал к нему внезапную ненависть.

— Я отдал бы что угодно за то, чтобы этого не случилось, — сказал он.

Вильсон широко раскрыл глаза.

— Почему? Это ведь ваше спасение! Бывший каторжник — этого достаточно, чтобы похоронить любого кандидата. Но у меня есть идея, чтобы наверняка использовать…

Поль перебил его с досадой:

— Я едва ли смогу воспользоваться ею. Какой идиотизм выставлять такое обвинение против человека, который незапятнанно прожил тридцать лет! Я исполнен симпатии к нему, и доведу это до сведения всех избирателей.

— Если вы принимаете это так, — сказал Вильсон, — то ничего не поделаешь.

— Здесь нечего больше делать, как узнать, кто подбил этого человека на его заявление.

— Он сделал это по собственному почину, — ответил Вильсон с горячностью. — Никто из наших не согласился бы на такую грязную выходку.

— А теперь, когда она имела место, вы хотите, чтобы я извлек из нее пользу.

— Но это ведь совсем другое дело.

— Я не вижу разницы, — отрезал Поль.

Видя, что с его кандидатом сейчас еще труднее ладить, чем обычно, Вильсон ретировался, а Поль сел завтракать. Но не мог есть. Он был охвачен стыдом и до глубины души взволнован жалостью. Как далеко ни отстоял он от идеалов и образа жизни Сайлеса Фина, он все же чувствовал большую общность с ним. Оба они сами проложили себе дорогу из низов, обоими руководил внутренний светоч, оба стремились оторваться от своего прошлого и, каждый по-своему, жили романтической жизнью. Все, что оставалось у Поля укоризненного и недоброго по отношению к отцу, теперь растаяло. Он чувствовал себя близким ему. Упоминание о тюрьме было для него таким же ударом, как и для отца. Он видел его согбенным под этим бременем и сжимал руки в гневе и негодовании.

И венцом всего этого было невыносимое убеждение, что если он победит теперь на выборах, то обязан будет победой публичному бесчестью своего отца. Поль в отчаянии ходил по кабинету и наконец остановился перед камином, на котором стоял портрет принцессы в серебряной раме. Вдруг он вспомнил, что не сообщил ей об этом случае из его семейной хроники. Она тоже прочтет сегодня газету. Как наяву, Поль видел, как презрительно сжались ее гордые губы. Сын каторжника! Он вынул фотографию из рамки, бросил ее в огонь и следил за тем, как она горела. Когда бумага стала коробиться от жара, ее губы, казалось, сложились укоризненно. Он отвернулся. Довольно этого безумия! У него были более важные дела, чем носиться с сердечными горестями по поводу женщины с другой планеты. Ему надо было заново строить свою жизнь в этом угрожающем и издевающемся над ним мраке. Но зато теперь его фундаментом была правда, и он воздвигнет свое здание вопреки всему свету.

Среди этих мыслей Полю пришло в голову, что он скрыл и от Уинвудов, как и от принцессы, тюремный эпизод из жизни своего отца. Его щеки вспыхнули; это было новое испытание верности его дорогих друзей. Он сошел вниз и застал полковника и мисс Уинвуд в столовой. Он подошел к ним, протягивая руки привычным движением, унаследованным им, должно быть от сицилийских предков.

— Вы видите, что случилось. Я знал это все время, и не сказал вам. Вы должны простить меня.

— Я не осуждаю вас, мой мальчик, — сказал полковник Уинвуд. — Это была тайна вашего отца. Вы не имели права открыть ее нам.

— Мы очень огорчены, дорогой, за вас обоих, — добавила Урсула. — Джемс позволил себе послать ему выражение сочувствия.

Как всегда, они оба зашли дальше в своей дружбе, чем он мог рассчитывать…

— Ужасно думать, что благодаря этому я одержу победу на выборах. Ужасно! — Поль содрогнулся.

— Я вполне согласен с вами, — сказал полковник. — Но в политике часто приходится извлекать пользу для родины из ненавистных вещей. Эту жертву должен принести даже человек высоких чувств.

— Кроме того, — сказала мисс Уинвуд, — будем надеяться, что это не окажет влияния на голосование. Все газеты признают, что вотум доверия был принят восторженными овациями.

Поль улыбнулся. Они поняли друг друга. Через несколько времени они отправились с ним в автомобиле, расцвеченном его цветами, в штаб-квартиру комитета. Предстояло еще много сделать в этот день.