Счастливец

1

Поль Кегуорти жил со своей матерью, мистрисс Бэтон, с отчимом, мистером Бэтоном, и шестью маленькими Бэтонами, своими сводными братьями и сестрами. Жилище у них было далеко не идеальное: оно состояло из спальни, кухни и прачечной в грязном маленьком доме, на грязной улице, представляющей собой два ряда точно таких же грязных домиков, как и сотни других улиц северного фабричного городка. Мистер и мистрисс Бэтон работали на фабрике и принимали на квартиру мрачных одиноких жильцов из фабричных рабочих. Они составляли вовсе не образцовую пару; пожалуй, скорее они были позором Бэдж-стрит, этой улицы, которая отнюдь не пользовалась в Блэдстоне репутацией святости.

Мистер Бэтон, ланкастерец по рождению, делил свои досуги между крепкими напитками и собачьими драками. Мистрисс Бэтон, ядовитая уроженка Лондона, страстно искала скандалов. Когда мистер Бэтон возвращался домой пьяным, он бил жену по голове и осыпал ее пинками, причем оба истощали в это время словари проклятий Севера и Юга, к ужасу и назиданию соседей. Если же мистер Бэтон был трезв, мистрисс Бэтон колотила Поля. Она занималась бы тем же самым, когда мистер Бэтон бывал пьян, но тогда ей было некогда. Поэтому периоды мученичества матери были периодами освобождения Поля. Если он видел, что отчим возвращается трезвой походкой, он в ужасе спасался бегством; если же тот приближался к дому враскачку, Поль слонялся с легким и веселым сердцем.

Выводок молодых Бэтонов получал пищу, так сказать, эпизодически, а одежду — случайно, но все же их питание можно было бы назвать регулярным, а их экипировку изысканной в сравнении с тем, что доставалось Полю. Конечно, и им доставались порой тычки и пинки, но только один Поль подвергался регулярным карательным мерам. Маленькие Бэтоны часто бывали виноваты, но в глазах матери Поль никогда не мог быть правым. К детям Бэтона она испытывала совершенно животную любовь и такую же животную ненависть чувствовала она к сыну Кегуорти.

Кем и чем был этот Кегуорти — не знали ни Поль и ни одна другая живая душа в Блэдстоне. Однажды мальчик спросил об этом мать, но в ответ она сломала о его голову старую сковородку. Во всяком случае, кто бы ни был этот Кегуорти — он был окутан тайной. Мать Поля появилась в городе, когда ребенку только что исполнился год, и выдавала себя за вдову. Видимо, она не была покинутой женой, так как тотчас сняла дом на Бэдж-стрит, стала пускать жильцов и жила в достатке. Она сама не могла бы объяснить, почему вышла замуж за Бэтона. Должно быть, питала романтическую иллюзию (романтизм возможен и на Бэдж-стрит), что Бэтон будет ей опорой. Он, однако, быстро рассеял эту иллюзию, присвоив себе остатки состояния супруги и прогнав ее пинками на фабрику. Было бы несправедливо утверждать, что мистрисс Бэтон не жаловалась. Наоборот, она наполняла воздух Бэдж-стрит ужасающими проклятиями, но все же пошла на фабрику, где и проводила все время, за исключением перерывов, необходимых для рождения маленьких Бэтонов.

Если бы Поль Кегуорти был создан из того же материала, что и эти маленькие Бэтоны, он чувствовал бы, мыслил и поступал, как они, и наша повесть осталась бы ненаписанной. Он вырос бы до полной возмужалости на фабрике и навсегда потонул незаметной единицей в серой массе оборванных существ, которые в определенные часы дня наводняли улицы Блэдстона, громоздились на империалах звенящих и дребезжащих трамваев, а в субботу после обеда заполняли трибуны вокруг футбольного поля. Он мог бы быть трезвым и трудолюбивым — не весь пролетариат Блэдстона состоит из Бэтонов — но все равно принял бы окраску окружающей обстановки, и мир за пределами этого городка никогда не услышал бы о нем.

Но Поль разительно отличался от маленьких Бэтонов. Они, дети серой шапки и красной шали, походили на сотни и тысячи маленьких человеческих кроликов, происшедших от таких же родителей. Только искушенный глаз мог выделить каждого из них из стада сверстников. По большей части они были темно-русые, курносые, с большим ртом и глазами неопределенно-голубого цвета. Такого же типа, когда-то впрочем недурная собой, была и сама мистрисс Бэтон.

Поль же казался подкидышем на улицах Блэдстона. В рядах сорванцов в битком набитой классной комнате он выделялся так же явственно, как выделялся бы маленький житель Марса, свалившийся на землю. У него были густые локоны цвета воронова крыла, темно-оливковый цвет кожи, под которой, несмотря на скудное, случайное питание и ночи, проводимые на каменном полу зловонной прачечной, струилась горячая кровь здоровья, большие ясные черные глаза и изящное стройное тело молодого бога, изваянного Праксителем. При этом некоторая суровость черт лица придавала строгость его красоте. Столь необъяснимое совершенство резко отличало Поля от всех его сверстников.

Мистер Бэтон, готовый предать анафеме все необычное, заявлял, что от вида этого маленького чудовища ему делается дурно, и с трудом переносил его присутствие, а мистрисс Бэтон, застав Поля однажды у треснутого зеркала, перед которым мистер Бэтон брился в те редкие воскресенья, когда рука его была достаточно тверда, смазала мальчика по лицу фунтом говядины, которую как раз несла, в инстинктивном стремлении не только наказать сына за суетность, но и уничтожить красоту, порождавшую в нем тщеславие.

До одного чудесного события, случившегося, подобно откровению, на одиннадцатом году жизни маленького Поля Кегуорти, он переносил свою судьбу с детским фатализмом. Перед отчимом, от которого всегда пахло прокисшим пивом, плохим табаком и многим другим, он пребывал в смертельном ужасе. Когда в воскресной школе, посещаемой им к большому неудовольствию отчима, мальчик слышал о дьяволе, он рисовал себе князя тьмы не в виде живописного субъекта с рогами и хвостом, но в образе мистера Бэтона. Что же касается матери, то Поль смутно ощущал, что он живое клеймо на ее существовании. Он не огорчался этим, потому что не чувствовал за собой вины, и даже по-детски холодно прощал ей, но избегал ее все же больше из-за того, что чувствовал себя клеймом, чем из боязни тяжелой руки и злого языка.

Положение вечного козла отпущения внушало Полю слишком мало симпатии к маленьким Бэтонам. Сколько он себя помнил, он видел, что их кормили, одевали и укладывали спать в первую очередь; на его долю выпадали только крохи. А так как они были намного моложе его, он не находил удовольствия в их обществе. Поль старался быть принятым в крикливые шайки сверстников — детворы Бэдж-стрит. Но по некоторым причинам, которых его незрелый разум не мог себе уяснить, он чувствовал себя парией и среди них. Он мог бегать так же быстро, как Билли Гудж, бесспорный предводитель шайки; однажды он отправил Билли домой к матери с окровавленным носом, но даже и в тот час триумфа симпатии народа были не на его стороне, а на стороне Билли.

Это была единственная загадка в его существовании, к которой его фатализм не находил ключа. Поль не сомневался, что он лучше Билли Гуджа: в школе, где Билли был самым дубиноголовым чурбаном, Поль был первым. Он знал такие вещи об аптекарском весе, о географии, о библейском Исааке и об английских моряках, какие и не снились Билли Гуджу. Для Билли футбольные известия в вечернем субботнем издании «Блэдстонского герольда» оставались тайнописью, для него они были открытой книгой. Он мог, стоя на углу улицы, читать по грязному номеру, брошенному Ченки, продавцом газет, захватывающий отчет о футбольном состязании дня, не споткнувшись ни на одном слоге, и проникался при этом радостью от того, что становился центром тесного кружка. Когда же чтение оканчивалось, он с горечью видел, как распыляется вокруг него толпа мальчишек, удаляющихся со спокойной совестью тучек, пробегающих мимо луны. И он слышал торжествующее замечание Билли Гуджа:

— Не говорил ли я, что «Волки» не имели никакого шанса выиграть?

И шайка сорванцов приветствовала Билли:

— Ловко предсказал Билли!

Зная, что тот лжет, Поль кричал ему:

— Да ведь ты сегодня утром ставил пять против одного за «Шеффилдский союз»!

— А ты слушай лучше!

Маленькие паразиты приветствовали остроумие своего вождя торжествующим воем — вечным аргументом детворы, и Билли, окруженный своей когортой, чувствовал себя застрахованным от окровавленного носа. А Поль Кегуорти, сжимая обрывок газеты в руке, следил за тем, как они разбегались, и удивлялся этому парадоксу жизни. Его детский ум смутно осознавал, что во всякой области человеческого усилия он мог бы победить Билли Гуджа. Поль всей душой презирал Билли и страстно завидовал ему. Почему тот удерживал свою позицию, когда должен был повергнуться в прах перед Полем?

Он чувствовал себя безусловно лучшим человеком, чем Билли. Когда под предводительством Билли шайка играла в пиратов или краснокожих, прямо-таки жалко было смотреть на их невежественные измышления. Поль, основательно начитанный в этой области, мог дать им все указания, так сказать — слова и музыку пьесы. Но они так мало обращали на него внимания, что он с презрением отворачивался от искажения благородной игры, мечтая о компании более просвещенных умов, которую он мог бы вести к славе. Поль таил много таких мечтаний, пытаясь обмануть ими печальную действительность; но до Великого События мечты его не слишком высоко возносились над реальностью. И лишь после него наступило Ослепительное Видение.

Это чудесное событие произошло вследствие того, что Мэзи Шепхерд, стройная девятнадцатилетняя девушка, гостившая у викария церкви святого Луки, пролила себе на платье флакон духов.

Было утро дня ежегодного пикника приходской воскресной школы. Бричка уже стояла перед дверями домика викария. Викарий с женой и дочерью нетерпеливо ждал Мэзи, неаккуратную девицу. Они уже опаздывали на три минуты. Дочь викария побежала в дом искать Мэзи и застала ее сидящей на краю постели как раз в ту минуту, когда она душила платок. От неожиданного толчка флакон выпал из рук Мэзи и содержимое разлилось на ее коленях. Она вскрикнула от испуга.

— Ничего! — сказала дочь викария. — Пойдем! Папа и мама ждут внизу.

— Но мне надо переменить платье!

— На это нет времени!

— Я промокла насквозь! Это самые сильные духи, какие я знаю. Они стоят двадцать шесть шиллингов флакон, и одной капли вполне достаточно — я буду ходячей заразой!

Дочь викария бессердечно рассмеялась.

— Действительно от тебя сильно пахнет. Но ты продезинфицируешь Блэдстон и, значит, сделаешь доброе дело.

С этими словами она потащила из комнаты огорченную и раздосадованную девицу.

На мрачном дворе церковной школы собрались дети — девочки по одну сторону, мальчики — по другую. Церковный причт и учителя носились между рядами. Все дети были одеты в свое лучшее праздничное платье. Даже самые бедные девочки и самые неряшливые мальчики сверкали белыми воротничками и чисто вымытыми лицами. Единственным появившимся в будничном грязном и заплатанном одеянии был маленький Поль Кегуорти. Он не переменил своей одежды, потому что другой у него не было, и не вымыл лица, потому что ему негде было это сделать. Более того, мистрисс Бэтон не сделала никакой попытки исправить его запущенную внешность, потому что она никогда и не слыхала о пикнике воскресной школы.

Философия Поля учила его насколько возможно избегать родительского контроля. По воскресеньям в послеобеденное время маленькие Бэтоны играли на улице, где мог быть и Поль, если бы хотел, но он, так сказать, сам отдал себя в воскресную школу, где кроме изучения целой кучи удивительных вещей о Господе Боге, которыми он мало интересовался, мог блистать перед сверстниками ответами по другим предметам, которые, впрочем, тоже его не интересовали. Потом он зарабатывал там целые пачки картинок за хорошее поведение, настоящих сокровищ с изображением Даниила в львиной яме, брака в Канне Галилейской и тому подобного, которые он в великой тайне прятал под одной из плиток каменного пола прачечной. Он не показывал их матери, зная, что она разорвет их в клочья и бросит ему в лицо, и по той же причине он воздерживался от упоминания о школьном пикнике. Если бы она услышала об этом через кого-нибудь из маленьких Бэтонов, она бы поколотила Поля.

Вот таким образом Поль, бродяга, предоставленный самому себе с раннего детства, появился на пикнике воскресной школы без шляпы и курточки, в неуклюжих башмаках, сквозь дырки которых выглядывали маленькие грязные пальцы ног, в рваных и бесформенных штанишках, державшихся на его особе только на одной подтяжке. Хорошо одетые дети сторонились его, отпуская грубые замечания по свойственной их возрасту жестокости. Поль, однако, не обращал на это никакого внимания — положение парии было для него привычным. Он был тут для собственного удовольствия. Предстояла поездка в поезде. Предстоял замечательный завтрак на траве среди деревьев в парке одного вельможи. Предстояло есть и пить поразительные вещи: варенье, имбирное пиво, пироги! Так передавала молва, а для Поля молва была евангельской истиной. Что же значили насмешки малолетних негодяев перед лицом всех этих неиспытанных радостей?

Но не следует думать, что маленький Поль Кегуорти формулировал свои мысли на языке тех ангелов, которых видел на картинках. Речь детей Блэдстона ошарашила бы и команду грузового парохода. Недаром юношество севера Англии гордится своей мужественностью.

Воскресная школа под предводительством причетников и учителей ждала прибытия викария. Мрачное солнце Блэдстона заливало асфальт двора, от которого подымался горячий пар, заставляющий причетников обмахиваться черными соломенными шляпами, а маленьких мальчиков в накрахмаленных воротничках задыхаться от жары, и в тихом воздухе над грязным городом повисло бледное от дыма небо. Наконец раздался звук колес и над забором школьного двора показалась голова кучера викария. Потом ворота отворились и стали видны сам викарий с женой и дочерью, мисс Мируетер, и Мэзи Шепхерд. Причт и учителя встретили их дружным приветствием.

Мэзи Шепхерд, чужестранка в этих краях, хорошенькая, самоуверенная и вместе с тем краснеющая от всякого пустяка, через несколько минут отделилась от группы старших и начала с любопытством разглядывать детвору. Она была лондонская барышня, из головы ее еще не выветрились восторги «первого сезона», и она никогда в жизни не бывала на пикнике воскресной школы. Мэдж Мируетер, старая школьная подруга, попросила ее помочь ей развлекать девочек. Одному небу было известно, как она справится с этой задачей. Уж одно их непонятное ланкастерское наречие наполняло Мэзи ужасом. Шеренга упрямых замкнутых лиц пугала ее; она повернулась к мальчикам, но увидела только одного: маленькое пугало без шляпы, без куртки, стройное, стоявшее в грациозной позе среди своих опрятных товарищей со странным и живым несоответствием эллинского Гермеса[1], попавшего в среду восковых кукол паноптикума госпожи Тюссо[2]. Мэзи невольно направилась к нему. Остановилась, секунду или две смотрела в ясные черные глаза и вдруг покраснела от мучительной робости. Она в упор глядела на красивого мальчика, а красивый мальчик глядел на нее; не найдя в своих мыслях ни одного слова, чтобы заговорить, она круто повернулась и отошла. Мальчик вышел из шеренги и нерешительно двинулся к ней.

Для маленького Поля Кегуорти небеса разверзлись и затопили его ароматом небесных стран, так что он чуть не потерял сознания. Ядовитая сладость исходящего от девушки аромата отравила его молодой мозг. Это не был нежный, едва уловимый аромат цветка. Этот запах был густой, жгучий, насыщенный, пленительный. Приоткрыв рот и расширив ноздри, он следовал за прелестным источником аромата как во сне, прямо через двор. Один из причетников, смеясь, неожиданно возвратил его на землю, взяв за руку и отведя обратно на место. Там он и остался, будучи послушным воспитанником, но глаза его не отрывались от Мэзи Шепхерд. Ее красота была всего только красотой английской девушки, распускающегося цветка. Но для Поля сверкание ее внешности соперничало с чудом ее аромата. Это была первая встреча с богиней, лицом к лицу, и она превратила все существо Поля в одно преклонение.

Через несколько минут дети маршировали по пыльным улицам к мрачной железнодорожной станции, грязной третьеклассной станции, где вывеска «Зал первого класса» казалась насмешкой и оскорблением. Здесь ребят посадили в ожидавший их поезд. Удивительное переживание, о котором Поль мечтал целыми неделями (он ни разу в жизни не ездил в поезде), началось. Вскоре печальные окрестности остались позади, и поезд помчался по полям.

Соседи Поля по вагону толпились у окон, сражаясь за удобные места. А он сидел один посередине скамейки, равнодушный к новым ощущениям скорости и к обрывкам синего неба и верхушек деревьев, мелькавшим в окне над головой малышей. Дневной свет больше не существовал для него, пока он снова не увидит богиню и не ощутит ее аромат. На маленькой станции, где они вышли из поезда, он увидел ее вдалеке, и для него опять зажегся солнечный свет. Мэзи поймала его взгляд, улыбнулась и кивнула. Поль почувствовал странный трепет: он один был выделен из всех мальчиков, он один знал ее…

Брички повезли их со станции по проселочной дороге и через милю или около того они въехали через каменные ворота в прекрасный парк, где чудо за чудом представало непривычным глазам Поля. По обеим сторонам дороги протянулись поляны и между ними — группы деревьев в июльской пышности, больше деревьев, чем Поль мог себе вообразить на всем земном шаре. Тут были солнечные пятна и усеянные золотистыми одуванчиками прохладные тенистые лужайки, на которых лениво пасся скот. В одном месте несколько оленей, обгладывавших ветки у дороги, бросились врассыпную при шумном приближении повозок. Только через годы Поль узнал их название и повадки, теперь же они были для него мифическими зверями сказочной страны. Потом показалось длинное строение, сверкая белизной на солнце. Учитель, сидевший на бричке, объяснил, что это дом времен Тюдоров, местопребывание маркиза Чедлея. Здание было прекраснее всего, что когда-либо приходилось видеть Полю; оно было больше нескольких церквей, вместе взятых. Слово «дворец» пришло ему в голову, но увиденное здание превосходило все, что он воображал себе под этим словом: только в таком дворце могла жить его блистательная и благоуханная богиня. Эта уверенность дала ему известное удовлетворение.

Они прибыли, и тотчас же началась традиционная программа школьного пикника: игры для девочек, более мужественные состязания для мальчиков. Лорд Чедлей, покровитель прихода святого Луки в Блэдстоне и амфитрион[3] празднества, приготовил качели и гигантские шаги, которые подняли адский визг, услаждающий слух детворы. Поль некоторое время стоял вдали от всех этих наслаждений, впившись взглядом в группу девочек, среди которых двигалась его богиня. Лишь только она отошла от них и он мог приблизиться к ней, не привлекая к себе внимания, он ползком добрался до волшебного круга ее аромата и остался недвижно лежать, опьяняясь благовонием; как только она тронулась с места, он пополз к ней на животе, как молодой змееныш.

Через некоторое время Мэзи приблизилась к нему.

— Почему ты не играешь с другими мальчиками? — спросила она.

Поль сел на корточки.

— Не знаю, мисс, — робко промолвил он.

Девушка взглянула на его оборванное платье, смутилась и мысленно упрекнула себя за бестактный вопрос.

— Не правда ли, это место красиво? — спросила она.

— Здесь чудесно, — сказал Поль, не отрывая от нее глаз.

— Здесь не хочется делать ничего, только быть здесь, этого довольно. — Она улыбнулась. Он кивнул головой:

— Да! — и затем, внезапно осмелев, добавил вызывающе: — Я люблю быть один.

— Тогда я оставлю тебя, — сказала Мэзи, смеясь.

Кровь густо прилила к его немытым оливковым щекам, и он вскочил на ноги.

— Я этого не хотел сказать! — горячо запротестовал он. — Я думал об остальных мальчиках.

Она была тронута его красотой и чувствительностью.

— Я только пошутила. Я уверена, что тебе приятно быть со мной.

Поль никогда не слышал таких прекрасных звуков из человеческих уст. Для его ушей, привыкших к резкому ланкастерскому диалекту, ее голос, мягкий и нежный, звучал как музыка. Таким образом, еще одно из пяти его чувств было очаровано.

— Вы говорите так красиво, — сказал он.

В эту минуту разряженный потный учитель подошел к ним.

— Сейчас начнется состязание в беге, и мы хотели бы, чтобы дамы присутствовали. Победителям лорд выдаст призы. Первый забег для мальчиков до одиннадцати лет.

— Ты можешь принять в нем участие, — сказала она Полю. Иди, а я посмотрю, как ты победишь.

Поль побежал. Сердце его пылало. На ходу он автоматически засовывал в штаны рубашку, которую не могла удержать его единственная подтяжка. Богиня владела всеми его мыслями. Он воображал себя рыцарем и бежал, чтобы завоевать ее благосклонность. Поль знал, что умеет бегать. Он мог бежать, как молодой олень, и, хотя и презираемый всеми, обгонял любого мальчика на Бэдж-стрит.

Он занял свое место среди других участников состязания. Вдали на фоне травы выделялись два человека, державшие протянутую ленту. С одной стороны от Поля стоял приземистый веснушчатый малый с бесформенным потным носом, с другой — долговязое чахоточное существо в белом отложном воротничке, красном галстуке, с цветком в петлице и очень важным видом. Соседство Поля было весьма неприятно обоим, и они старались прогнать его с линии старта. Но Поль, прирожденный воин, принял угрожающую позу и дал немедленный отпор. Толстый мальчик, получив удар в живот, скорчился от боли, а чахоточное существо стало усиленно тереть ушибленную голень. Причетник, занятый выравниванием линии старта, восстановил порядок. Линия стояла недвижно. Вдали, у финишной ленты, показалась белая толпа, в которой Поль угадал дам в светлых летних платьях; среди них, хотя он и не мог разглядеть ее, находилась та, для которой он должен добыть победу. Приз не играл роли. Поль бежал только для нее. В своем детском сознании он слился с ней воедино. Он был ее рыцарь.

Прозвучал сигнал. Мальчики сорвались с места. Поль, прижав локти и устремив глаза в пространство, бежал, чувствуя всю свою душу в пальцах ног, проглядывавших сквозь рваную обувь. Он не знал, кто впереди него, кто сзади. Это было безумие битвы. Он мчался, пока кто-то не обхватил его сзади и не остановил.

— Остановись, мой мальчик, остановись!

Поль растерянно оглянулся.

— Я первый? — спросил он.

— Боюсь, что нет, дитя мое.

С огромным трудом ему удалось выжать из себя другой вопрос:

— Каким же я пришел?

— Должно быть, шестым, но ты бежал очень хорошо!

Шестым! Он пришел шестым! Небо, трава и белая толпа дам (среди которых была богиня) превратились в одно сплошное мелькающее пятно. Кружилась голова, и он побрел бесцельно, пока, очутившись в полном одиночестве, не растянулся под тенистым буком. Здесь, переживая в мыслях все, что произошло, он излил в рыданиях отчаяние своей маленькой души. Шестым! Он пришел шестым! Он не сумел выполнить свой рыцарский долг. Как она должна презирать его — она, пославшая его побеждать! Да и почему это могло случиться? Какая-то ненавистная несправедливость правит людскими делами. Почему он не победил? Она ждала его победы. Он побежал. И пришел каким-то жалким шестым! Отчаяние охватило его.

Мэзи Шепхерд, заинтересованная своим маленьким рыцарем, отыскала его под буком.

— Что такое, в чем дело?

Он не отвечал. Она опустилась около него на колени и положила руку на его плечо.

— Расскажи мне, что случилось.

Опять небесное благоухание очаровало его. Он сдержал рыдание и вытер глаза кулаком.

— Я не победил… — пробормотал он.

— Бедняжка, — сказала она, стараясь его утешить. — Неужто тебе так хотелось победить?

Он встал и устремил на нее глаза.

— Вы приказали мне победить!

— Так ты бежал для меня?

— Да.

Она поднялась и окинула его взглядом, как бы охваченная сознанием своей ответственности. Так в старинные времена должна была смотреть красавица на своего рыцаря, который бросался в совершенно ненужные битвы из любви к ней.

— Ну, так для меня ты победил, — сказала она. — Я хотела бы дать тебе награду.

Но какую награду для одиннадцатилетнего уличного мальчика может иметь при себе молодая девица в одежде без карманов?

Мэзи рассмеялась, почувствовав затруднительность положения.

— Если я дам тебе что-нибудь совсем бесполезное, что ты с ним сделаешь?

— Я буду хранить это так, что никто не увидит, — сказал Поль, вспоминая о своих драгоценных картинках.

— И никому не покажешь?

— Да разрази меня… — Поль внезапно замолк, вспомнив, что не принято так выражаться в воскресной школе. — Я не покажу этого даже собаке, — закончил он.

И Мэзи Шепхерд, далекая от всяких романтических бредней, отцепила агатовое сердечко, которое носила на тонкой цепочке на шее.

— Вот все, что я могу дать тебе, как награду, если ты хочешь.

Хотел ли он? Да если бы в руки его попал «Кохинор»[4] (даже если бы он знал его ценность), это не вызвало бы у него большего восхищения. Он лишился языка от удивления и восторга. Мэзи, тоже тронутая, поняла, что всякое сказанное слово прозвучало бы фальшиво. Мальчик не мог оторвать глаз от сокровища; но она не знала — да и могла ли знать? — что оно обозначало для него…

— Куда же ты его спрячешь? — спросила она.

Поль вытащил уголок рубашонки из штанишек и стал завязывать в узелок агатовое сердечко. Мэзи бросилась бежать, чтоб он не услышал ее истерического хохота.

После этого школьное празднество потеряло для Поля всякое значение. Правда, он уписывал, подобно Пантагрюэлю, обильные яства, превосходившие в его воображении все выставленное в окнах съестной лавки в Блэдстоне — в этом животное начало восторжествовало в нем; но состязания, качели, гигантские шаги уже не представляли для него никакого искушения. Он слонялся вокруг Мэзи Шепхерд как щенок, вполне довольный тем, что видит ее. И каждые две-три минуты щупал в штанишках, цело ли агатовое сердечко.

День клонился к закату. Ребятишек накормили, усталым взрослым был сервирован чай. Семейство викария присело на несколько минут для отдыха в тени группы сосен. Поль, валявшийся, задрав пятки кверху, невдалеке на траве, жевал стебелек одуванчика и не отрывал глаз от своей богини. Под бедром он ощущал драгоценный узелок. Быть может, первый раз в жизни он чувствовал полное блаженство. Он слышал разговор, но не вслушивался в него. Вдруг звук его собственного имени заставил его насторожить уши. Поль Кегуорти! Они заговорили о нем. Не могло быть ошибки. Он подполз поближе.

— Несмотря на то, что его родные пьяницы и скандалисты, — говорил знакомый голос, — он самое прекрасное существо, какое я видела в своей жизни. Говорила ли ты когда-нибудь с ним, Винфрид?

— Нет, — ответила дочь викария. — Я, конечно, заметила его. Всякий заметит — он удивителен!

— Не могу поверить, что он дитя этих людей, — заявила Мэзи. — Он из другой глины! Он чувствителен, как чувствительное растение. Вы должны были бы обратить на него внимание, мистер Мируетер. Я готова верить, что он бедный маленький принц из сказки.

— Игра природы — «lusus naturae» — сказал викарий.

Поль не знал, что такое «lusus naturae», но звучало это очень внушительно.

— Он сказочный принц и когда-нибудь вернется в свое королевство.

— Дорогая моя, если бы вы только видели его мать!

— Но я уверена, что только принцесса могла быть матерью Поля Кегуорти, — рассмеялась Мэзи.

— А его отец?

— Тоже принц!

Поль жадно слушал слова своей богини и упивался ими. Истина, чистая как хрусталь, струилась из ее уст. Великий восторг охватил его маленькую душу. Она сказала, что его мать не была его матерью и что его отец — принц. Эти известия увенчали сияние ослепительного дня.

Когда Поль прокрался домой, мистрисс Бэтон, узнавшая, как он провел время, задала ему беспощадную трепку. Как смел он пировать с воскресной школой, кричала она, осыпая его бранью, когда его маленькие братья и сестры плакали на улице? Она покажет ему, как водить компанию со священниками и школьными учителями! Она как раз занималась «обучением» Поля, когда появился мистер Бэтон. Он проклинал мальчика в таких выражениях, от которых побледнели бы наши солдаты во Фландрии, и пинком отшвырнул его в прачечную. Там Поль остался и без ужина лег на постель из мешков, перенося страдания без слез.

Перед тем как уснуть он спрятал агатовое сердечко в тайник. Что значили для него удары, пинки и лишения, когда перед его глазами сияло Ослепительное Видение?..