Счастливец

6

Когда таким образом прекратилось существование Поля-натурщика, Поль с удовольствием взглянул на свое прошлое «я» и наступил на него ногой, нисколько не сомневаясь, что это только новая ступень на его пути. Он гордо говорил о своей независимости.

— Но как ты будешь теперь зарабатывать на жизнь? — спросила практичная Джен.

— Займусь одним из искусств, — ответил Поль. — Мне кажется, что я поэт, но я хотел бы быть художником или музыкантом.

— Ты очень мило поешь и играешь, — отозвалась Джен.

Он недавно приобрел в ссудной кассе подержанную мандолину, которой овладел при помощи самоучителя и аккомпанировал на ней сентиментальным романсам, которые исполнял высоким баритоном.

— Я еще не сделал выбора. Что-нибудь должно произойти. На чем-нибудь я определюсь.

— На чем же?

— Будущее покажет.

И, как и предсказывал гордый юноша, это «что-нибудь» произошло через несколько дней.

Они гуляли по Риджент-стрит и остановились у окна фотографа, где были выставлены портреты знаменитостей. Поль любил это окно, полюбил его с первого же взгляда несколько лет тому назад. Это был храм славы. Самый факт появления вашего портрета на этой выставке уже показывал, что вы один из великих мира сего.

Часто Поль говорил Джен:

— Неправда ли, ты будешь гордиться мной, когда мой портрет выставят здесь?

И она, глядя на него с обожанием, удивлялась, как это он еще не выставлен.

У Поля образовалась привычка изучать лица людей, достигших величия, — архиепископов, фельдмаршалов, министров, и задумываться над теми душевными свойствами, которые возвысили их. Нередко он менял место, чтобы отразиться в зеркальном стекле и сравнить собственные черты с чертами прославленных лиц. Таким образом он убеждался, что у него брови духовного лица, нос государственного деятеля и энергичные губы военного. Весьма занятное времяпрепровождение!

Он был рожден для великих дел, но для каких именно, еще не знал. Область, в которой свершится его прославление, пока была скрыта туманной завесой времени.

Но в это утро его взгляд, обычно блуждавший по всей галерее, вдруг приковал один портрет. Он долго стоял как загипнотизированный, охваченный трепетом мечты.

Наконец Джен прикоснулась к его руке.

— На что ты смотришь?

Он указал:

— Видишь ты вот этого?

— Да. Это… — Она назвала знаменитого артиста, который в ту пору был в зените своей славы; фотографии его раскупались поклонниками и особенно влюбленными поклонницами.

Поль отвел Джен от небольшой кучки праздношатающихся, глазевших на витрину.

— Этот человек не может сделать ничего такого, чего бы не мог сделать и я, — произнес он.

— Ты в двадцать раз красивее его, — заявила Джен.

— Я умнее, — возразил Поль.

— О, конечно! — согласилась она.

— Я стану актером, — сказал он.

— О! — воскликнула Джен, охваченная внезапным восторгом. Потом ее обычный здравый смысл охладил этот порыв. — Но разве ты можешь играть на сцене?

— Уверен, что смогу, если попытаюсь. Надо только иметь талант для начала, а потом будет легко.

Так как Джен не смела сомневаться в его таланте, она промолчала.

— Я стану актером, — повторил он. — А в свободное от игры время буду поэтом.

Несмотря на все свое преклонение, Джен не могла удержаться от насмешливого замечания:

— Не оставишь ли ты себе немного времени и на то, чтобы быть музыкантом?

Он рассмеялся.

— Ты думаешь, что я слишком расхвастался, Джен! Конечно, то, что я говорил, было бы смешно относительно всякого другого. Но для меня это не так. Я буду великим человеком. Я знаю это. Если не буду великим артистом, то стану чем-нибудь другим великим. Такие мысли не входят зря в голову человека. Я не за тем ушел из Блэдстона и пустился гулять здесь с тобой по Риджент-стрит, как джентльмен. Я не вернусь больше в нищету.

— Да кто же говорит, что ты вернешься в нищету?

— Никто. Я желаю считаться только с самим собой. Но разве считаться с самим собой — это эгоистично?

— Я не знаю, что это значит.

Он разъяснил Джен значение слова.

— Нет, — сказала она серьезно. — Не думаю, что это так. Каждый должен считаться с самим собой. Мне это не кажется эгоизмом, как ты называешь, то, что тружусь для самой себя, вместо того чтобы помогать матери хлопотать в лавке. Так зачем же тебе считаться с другими?

— Но все же у меня есть долг по отношению к моим родителям, не так ли?

Но тут у Джен был свой взгляд.

— Не нахожу, что у тебя может быть какой-нибудь долг по отношению к людям, которые ничего для тебя не сделали.

— Они сделали все для меня, — горячо запротестовал Поль. — Они сделали меня тем, что я есть.

— Это не стоило им многих забот, — сказала Джен.

Они ссорились некоторое время, как мальчишка с девчонкой. Наконец она воскликнула:

— Неужели ты не видишь, что я горжусь тобой из-за тебя самого, а не из-за твоих глупых старых родителей? Какое мне дело до них? И, кроме того, ты никогда не найдешь их.

— Мне кажется, ты не понимаешь, что говоришь, — произнес Поль гордо. — Пора возвращаться домой.

Некоторое время он шел, высоко подняв голову, не снисходя до разговоров. Джен осмелилась на кощунство. Он найдет своих родителей, он поклялся себе в этом — хотя бы назло Джен.

Вдруг Поль услышал тихое всхлипывание и, опустив глаза, увидел, что Джен утирает глаза платком. Его сердце сразу смягчилось.

— Ну ничего, — сказал он. — Ты не подумала.

— Ведь это только потому, что я люблю тебя, Поль, — пробормотала она жалобно.

— Ну ничего, — повторил он. — Зайдем-ка сюда, — они проходили мимо кондитерской, — попробуем пышек с вареньем.

Поль зашел к своему другу Раулату, который уже слышал от одного из своих помощников, работавшего в натурном классе, о конце карьеры Поля-натурщика.

— Я вполне сочувствую вам, — рассмеялся Раулат. — Я удивлялся, как вы так долго выносили эту историю. Что же вы собираетесь теперь делать?

— Я собираюсь на сцену.

— Каким образом вы добьетесь этого?

— Не знаю, — ответил Поль. — Но если бы я знал какого-нибудь актера, он смог бы рассказать мне. Я предполагал, что вы знакомы с кем-нибудь из артистов.

— Да, я знаю двух-трех, — ответил Раулат. — Но они только актеры, а не импрессарио, и я не думаю, чтобы они могли что-нибудь сделать для вас.

— Кроме того, что мне нужно, — настаивал Поль. — Они подскажут мне, как приступить к делу.

Раулат нацарапал пару рекомендаций на визитных карточках, и Поль ушел удовлетворенный. Он нанес визиты обоим указанным актерам. Один посоветовал ему лучше мести улицы, чистить сапоги, колоть щебень на шоссейной дороге, возить навоз, торговать рубцом или палками или, на крайний случай, покончить самоубийством, чем заниматься профессией, над вратами которой было начертано «Lastiate ogni speranza…», — он щелкнул пальцами, стараясь выжать из своей памяти продолжение.

— Voi che intrate[12],— продолжил Поль в восторге от того, что мог обнаружить знание итальянской фразы, которую он встречал в литературе. И, исполненный одной из чистейших радостей молодого литератора (и потому глухой к пессимистическому совету), он покинул разочарованного артиста.

Другой, менее мрачный и добившийся большего успеха, долго разговаривал с Полем о самых разнообразных предметах. Не зная ничего о его прошлом, он принял его, как друга Раулата, на равной ноге. Поль расцвел, как цветок на солнце: в первый раз он говорил как равный с образованным человеком, с человеком, который был дружен с великими английскими авторами, который с удивительной легкостью переходил от Чосера к Дамбу и от Драйдена к Броунингу[13]. Крепкое вино занимательной беседы бросилось Полю в голову. Он возбужденно выдвинул всю свою не слишком значительную артиллерию познаний и так хорошо справился с этим, что артист направил его с сердечным рекомендательным письмом к одному из своих знакомых импрессарио.

Письмо открыло тяжелую дверь театра. Необыкновенная красота лица и фигуры просителя оказалась еще более убедительной рекомендацией в глазах импрессарио, который начинал репетиции романтической пьесы, и Поль немедленно был приглашен на выходную роль итальянского юноши с платой в тридцать шиллингов в неделю. Поль пришел домой и, распустив хвост перед Джен, как молодой павлин, заявил:

— Я — актер!

Глаза девушки засверкали.

— Ты удивителен!

— Нет, не я, — скромно ответил Поль, — а моя звезда!

— Ты получил большую роль? — спросила Джен.

Он рассмеялся снисходительно, тряхнув черными кудрями.

— Нет, глупенькая. Мне не придется сказать ни слова. Я должен начать с начала. Каждый артист прошел через это!

— Ты достанешь маме и мне контрамарки посмотреть тебя?

— Вы получите ложу! — объявил Поль Великолепный.

Так началась новая фаза карьеры Поля Кегуорти. После первых дней непривычки к обнаженной холодной сцене, где обломки разрозненной мебели изображали троны, лестницы, двери дворцов и поросшие мхом скамьи; где мужчины и женщины в обыкновенной одежде самым необычным образом вели себя по отношению друг к другу и совершали, подобно призракам, непонятные действия, где ничто ни капли не было похоже на прелестные картины, которыми он привык за шиллинг любоваться с галерки, — после этих первых дней Поль стал осваиваться со странным миром театра и подпал под его влияние. И он гордился данной ему ролью праздного игрока на лютне, в живописных позах дожидающегося на ступенях лестницы выхода госпожи. Он радовался, что ему не пришлось быть безликим членом толпы статистов, которые двигались кучей, кланялись и кивали, делали вид, что разговаривают друг с другом, и снова исчезали. Он понимал, что будет на виду в течение всего акта, и не разочаровывался оттого, что режиссер использовал его исключительно как декоративную вещь.

Однажды во время репетиции исполнительница главной роли сказала:

— Если бы мой музыкант — или оркестр за него — мог взять здесь несколько аккордов, было бы гораздо лучше. Во время всей сцены мне нечего говорить.

Поль ухватился за эту фразу.

— Я могу играть на мандолине, — заявил он.

— Вот как! — отозвался режиссер, и Поль был передан в руки дирижера и на следующий день репетировал уже с настоящим инструментом, из которого извлекал звуки, как полагалось. Он не упустил случая объявить Джен, что он музыкант.

Постепенно Поль освоился с разношерстной публикой, наполняющей лондонские театры. Некоторые были откровенно вульгарны, другие — претенциозно вежливы, немало было и хорошо образованных молодых людей из высшего общества. Безошибочный инстинкт Поля направлял его к последним. Он мало понимал в тех вещах, о которых они разговаривали, в играх в гольф и крокет, в Ибсене, которым тогда были заняты все умы, но внимательно слушал, надеясь научиться.

Теперь Поль использовал то, что приобрел, будучи «прилежной обезьяной» мастерских художников. Его приемы были несколько утрированы: он ниже опускал шляпу, приветствуя дам, входящих в двери театра, чем то было необходимо; он был поспешнее в вежливых жестах, чем молодые люди из университетов; более почтительно наклонялся к человеку, заговаривавшему с ним, чем это принято вне придворных кругов, но все это были признаки хорошего воспитания. Нередко барышни спрашивали его, не иностранного ли он происхождения. Поль вспомнил такой же вопрос Раулата много лет тому назад и чувствовал себя польщенным. Он не отрицал, что его влечет к признанию экзотического происхождения, и избрал Италию. Италия была романтична. Когда он получил роль в несколько строчек и должен был появиться на афише, он воспользовался случаем переменить имя, которое, впрочем, и не считал своим. Кегуорти оказался в куче выброшенных вещей, и он стал Полем Савелли. Но это было позднее.

Он приобретал друзей в театре. Некоторые из дам ласками и лестью изо всех сил старались совратить его, но Поль был слишком захвачен мечтами о величии и своими дилетантскими литературными и музыкальными занятиями, чтобы увлечься ими. Дружбу с представителями собственного пола он ценил много выше, чем женские чары. Он инстинктивно искал друзей, как больная собака ищет целебной травы, бессознательно ощущая необходимость в них для своего умственного и нравственного развития. Кроме того, отношение к нему театральных дам напоминало ему отношение художниц в прежние годы. Он не хотел больше быть балованной обезьянкой. Мужчина возмущался в нем. Утомительный день речного спорта был ему значительно более по вкусу, чем время, проведенное в Кенгсингтоне за чаем с сандвичами с какой-нибудь сентиментальной Амариллис. Джен, видевшая его выступление на сцене, хотя и не из ложи, так как Поль смог получить только пару мест в верхнем ярусе, была поражена выдающимся положением, которое Поль занял в мире подмостков, и сказала ему со вздохом:

— Теперь, когда вокруг тебя все эти красивые девушки, я думаю, ты скоро перестанешь вспоминать обо мне.

Поль отмахивался от этих опасных гурий, как от комаров.

— Меня тошнит от девиц, — ответил он тоном таким искренним, что Джен подняла голову.

— О! Так, значит, вместе с остальными тебя тошнит и от меня?

— Ну что ты ко мне пристаешь? Ты для меня вовсе не девица, то есть я не то хотел сказать. Ты — товарищ.

— Да, но все же они красивее меня, — голос Джен звучал вызывающе.

Он взглянул на нее критически и констатировал, что перед ним предмет, весьма приятный на взгляд. Ее щеки, обычно по-лондонски бесцветные, разрумянились, голубые глаза сверкали, маленький подбородок был гордо поднят и сквозь полуоткрытые губы виднелись белоснежные зубки. Она была одета в изящную простую кофточку и юбку, и ее едва развившаяся фигурка отличалась хорошей осанкой.

— Красивых среди них мало, — сказал Поль, — когда не раскрашены.

— Но ведь ты их всегда видишь раскрашенными!

Он рассмеялся:

— Тогда у них идиотский вид! Глупый котенок, разве ты не знаешь? Мы обязательно должны утрировать раскраску, иначе никто в зрительном зале не увидит ни рта, ни носа, ни глаз. Издали это кажется красивым, но вблизи отвратительно.

— Откуда же я могла это знать?

— Конечно, ты не могла знать, пока не увидела бы сама или тебе не сказали бы. Но теперь ты знаешь.

— И у тебя идиотский вид?

— Отвратительнейший! — снова рассмеялся он.

— Я рада, что мне не пришло в голову идти на сцену, — сказала Джен. — Я не хотела бы раскрашивать лицо.

— К этому привыкаешь, — изрек многоопытный молодой человек.

— Мне кажется, это ужасно — раскрашивать лицо!

Поль направился к двери — они находились в маленькой комнате позади лавчонки — и глаза его гневно вспыхнули.

— Если ты находишь, что все, что я ни делаю, плохо, я не могу разговаривать с тобой.

Он вышел.

Джен сразу поняла, что поступила скверно, и выбранила себя. Конечно, она приревновала его к театральным девицам, но разве он не доказывал ей всегда, как мало обращает на них внимания? А теперь он ушел. В семнадцать лет возлюбленный, ушедший на час, — это возлюбленный, ушедший навсегда. Она бросилась к лестнице, по которой еще скрипели его шаги.

— Поль!

— Да!

— Вернись! Спустись скорей!

Он спустился и последовал за ней в комнатку.

— Я виновата, — сказала она.

Поль милостиво простил ее, так как пришел уже к зрелому выводу, что женщины не ответственны за свои отступления от здравого смысла. Кроме того, несмотря на серьезность, с которой он относился к себе самому, он был очень добродушным юношей.

Барней Биль, бросивший, так сказать, якорь в лондонском порту, чтобы принять груз, тоже посетил театр, придя к концу пьесы. Как было условлено, он дождался Поля у дверей театра, и Поль, выходя, взял его под руку, повел в сверкающий бар на Пиккадилли и с княжеским видом принялся угощать, памятуя о его всегдашней жажде.

— Как странно, — сказал Биль, утирая губы обратной стороной ладони после мощного глотка из пивной кружки, — как странно, что ты угощаешь меня напитками в таком шикарном месте. Ведь вот, кажется, еще вчера цена тебе была ломаный грош, и ты болтался со мной в старом фургоне.

— Я малость продвинулся с тех пор, не правда ли? — спросил Поль.

— Еще бы, сынок. Но, — Барней Биль окинул взглядом шумный сверкающий зал, красивых служанок, хорошо одетую толпу посетителей, среди которых некоторые были во фраках, полдюжины шикарных дам, сидящих с мужчинами за маленькими столиками у окна, — я думаю, насколько больше настоящего счастья и покоя в деревенской корчме, и пиво дешевле, да и вкуснее.

Он провел пальцем между короткой шеей и твердым стоячим воротником, который, казалось, отпилил бы ему голову, если бы не крепость его кожи. Чтобы оказать Полю честь, Барней Биль надел все лучшее — удивительно сшитый пиджак, эксцентричного покроя брюки цвета лаванды, смешную маленькую шляпчонку, слишком маленькую для его головы, и галстук всех цветов радуги — словом, весь туалет, который он приобрел лет двадцать тому назад, чтобы украсить одну свадьбу, на которой был самым шикарным гостем. С тех пор он надевал этот экзотический наряд не более полудюжины раз.

Приземистый маленький человечек со сверкающими глазками, столь очевидно стесненный своим странным костюмом, и прекрасный юноша со свободными движениями в хорошо сидящем синем костюме составляли удивительный контраст.

— Неужели ты никогда не тоскуешь по порывам ветра и аромату дождя? — спросил Барней Биль.

— Мне некогда, — отвечал Поль. — Я занят весь день.

— Да, да. Приятель был прав, говоря, что нужны всякие люди для того, чтобы составился мир. Есть такие, которые любят электричество, и другие, которые любят звезды. Мне подавай звезды!

И по деревенскому обычаю Барней Биль описал несколько кругов пивной кружкой, перед тем как поднести ее ко рту.

Поль задумчиво потягивал свое пиво.

— Вы находите счастье и покой под звездами, — проговорил он тихо, — и если бы я был свободен в своих действиях, я завтра присоединился бы к вам. Но вы не можете добыть славу. Вы не можете свершить великих дел. А я хочу… я, правда, сам не знаю, чего хочу, — рассмеялся он, — но знаю, что чего-то большего!

— Да, мой мальчик, — сказал Барней Биль. — Я понимаю. Ты всегда был такой. Ну что же — приблизился ты к своим высокородным родителям? — и глаза его внезапно подмигнули.

— Меня теперь нисколько не интересует, где они, — ответил Поль, закуривая папиросу. — Когда я был ребенком, то мечтал, что они отыщут меня и сделают для меня все. Теперь я мужчина, приобретший жизненный опыт, и полагаю, что должен все сделать для себя сам. И клянусь свой честью — он ударил кулаком по стойке и улыбнулся сияющей улыбкой молодого Аполлона, — я сделаю это!

Барней Биль снял свою шляпчонку, тяготившую его как железный венец, и почесал свою лохматую седеющую голову.

— Сколько тебе лет, сынок?

— Без малого девятнадцать.

— Черт дери! — воскликнул Барней Биль.

Он надел свою шляпчонку под более удобным, хотя и залихватским углом и стал похож на мюзик-холльного эксцентрика. Парочка шикарных дам засмеялась.

— Да, — сказал он. — Ты человек с жизненным опытом, и никто, кроме тебя самого, не может ничего сделать для тебя. Старый Барней Биль давно уже остался позади.

— Но я ведь всем обязан вам! — горячо воскликнул Поль. — Без вас я бы до сих пор работал на фабрике в Блэдстоне!

Биль кивнул в знак согласия, покончив со своей кружкой.

— Я часто удивлялся, с тех пор как вырос, думая, что побудило вас взять меня с собой. Что же это было?

Биль склонил голову набок и посмотрел на него странным взглядом.

— Теперь ты спрашиваешь?

Поль настаивал:

— Ведь была же у вас какая-то причина!

— Думаю, я был заинтересован твоими родителями.

И это было все, что Барней Биль захотел сказать по данному поводу.

Дни шли. Пьеса не сходила со сцены все лето и осень, и Поль, бывший в фаворе у дирекции, заключил контракт и на ближайший сезон. Однажды во время репетиции автор вставил в пьесу несколько строк, которые были поручены Полю, и он стал теперь настоящим актером. Джен уже больше не могла издеваться над ним в минуты дурного настроения (после чего всегда следовало горькое раскаяние), что он играет бессловесную роль, как дрессированная собака. У Поля была настоящая роль, переписанная на пишущей машинке, в обложке из коричневой бумаги, которую с полной серьезностью вручил ему помощник режиссера. Ввиду своего быстрого успеха он пытался убедить и Джен поступить на сцену, но у нее не было артистических претензий, не говоря уже о нежелании раскрашивать свое лицо. Она предпочитала прозаическую действительность машинописи и стенографии.

Для Поля никакая область не могла быть слишком ослепительной; он создан для великих дел, и сознание его высокой судьбы одновременно и заставляло Джен гордиться, и приводило в отчаяние, но что касалось самой Джен, то ее требования к жизни оставались скромными и трезвыми. Поль был рожден павлином и его удел — блистать сверкающим оперением. Она была скромной галкой и принимала как должное свое положение.

Следует сказать, что Поль предлагал Джен сценическую карьеру не столько потому, что верил в ее дарование, сколько из-за того общественного положения, которое могла дать ей сцена. Однако он, хотя и всячески обласканный девушкой, вместе с которой вырос, понимал существенную разницу между ней и собой. Она была самой милой, самой трогательной и услужливой галкой, какую он когда-либо встречал, однако молодой павлин ни на минуту не забывал, что она всего лишь галка.

Здравомыслие Джен принесло свои плоды следующей весной, когда ей пришлось самой заботиться о средствах к существованию. Ее мать умерла, лавчонка была продана, и тетка в Крикльвуде предложила Джен кров при условии, что она будет оплачивать свое содержание. Джен вскоре смогла выполнить это условие, найдя место в конторе в Сити.

Дело было трудное, а вознаграждение небольшое, но девушка обладала мужественным сердцем и высоко держала голову. По ее простой философии жить — значило работать, мечты же были случайной роскошью.

Смерть матери причинила Джен большое горе, потому что она была очень привязчива, а разлука с Полем казалась ей непоправимой катастрофой.

— Хорошо, что ты с ним покончила, — сказала ее тетка, — а то могла бы наделать глупостей из-за молодого актеришки с красивой рожицей. Я не доверяю этому народу.

Джен была слишком горда, чтобы отвечать.

В последний вечер, проведенный вместе на Барн-стрит, они сидели вдвоем в маленькой комнатке позади лавчонки, как привыкли сидеть все последние шесть лет. Это была единственная семья, какую имел Поль, и распад ее и он принял как трагедию. Они сидели за столом, на старом диване, набитом конским волосом, очень грустные, держась за руки. Она печалилась при мысли, что его желания не будут исполняться в новой квартире. Он не думал о грядущих неудобствах: что в них? Он мужчина и может переносить их. Непоправима будет утрата ее самой. Она вздохнула: он скоро забудет ее. Он всеми богами клялся в вечной памяти. Когда-нибудь театральная красавица похитит его. Он засмеялся такому абсурду. Джен всегда будет его поверенной, его наперсницей. Хотя они и не будут жить под одной кровлей, но смогут встречаться и проводить вместе долгие и радостные часы. Джен горестно заметила, что только по воскресеньям, так как их рабочие часы не совпадают. «А ведь ты не можешь отдать мне все твои воскресенья в году», прибавила она. Поль уклонился от этой мрачной темы и, чтобы утешить ее, стал горячо говорить о будущем, когда он достигнет величия. Он даст ей прекрасный дом с экипажами и слугами, и ей не придется работать.

— Но если тебя не будет при этом, на что мне все эти прекрасные вещи? — сказала она.

— Я буду навещать тебя, мой дорогой глупыш! — отвечал он.

Когда они расставались на ночь, Джен пылко обвила его шею руками.

— Не забывай меня совсем, Поль, это разобьет мое сердце! У меня нет никого кроме тебя, с тех пор как бедная мама покинула нас.

Поль поцеловал ее и повторил клятвы. Он не клялся, что заменит ей мать, но сердцу девушки показалось, что он обещал ей именно это. Маленькая девочка ждала в его голосе нотки, которая так и не прозвучала…

Девяносто девять из ста юношей, держа в объятиях хорошенькую и милую им девушку, потеряли бы голову (и сердце) и поклялись бы именно так, как того хотелось бы девушке. Но Поль был другим, и Джен, к великому своему огорчению, знала это. Он вовсе не был лишен темперамента. Но он жил, погруженный в свои мечты, и Джен помещалась только на окраине его царства. В сердце его, окутанная в аметистовый туман, сквозь который просвечивали лишь алмазы ее диадемы, жила несравненная принцесса его королевства, у ног которой он стоял на коленях, лобызая кончики ее розовых пальчиков. И как в голову ему никогда не приходило поцеловать кончики пальцев Джен, так никогда не воображал он себя влюбленным в Джен. Поэтому, держа ее в объятиях, он крепко и по-братски сжимал ее, но поцеловал целомудренным поцелуем Адониса. Конечно, он никогда не забудет ее.

Джен легла в постель и выплакала в подушку горе своего сердца. Поль тоже спал очень мало. Распад очага уносил с собой много дорогих и милых сердцу вещей, он знал, что жизнь его станет беднее. И еще раз поклялся самому себе, что никогда не предаст Джен.

Пока Поль был в Лондоне, он старался видеть ее возможно чаще и приносил в жертву этим свиданиям не одну прекрасную экскурсию с товарищами по театру. Джен чувствовала его внимание и была ему благодарна изо всех сил своей девической души. Вступив в мир борьбы за существование, она очень скоро перестала быть ребенком и как женщина упивалась рассказами великолепного юноши о грядущих чудесах. Никогда больше она не бросалась в его объятия, и он никогда больше не называл ее «своей дорогой глупышкой». Джен неясно сознавала перемену, хотя и знала, что в мире для нее не существует другого мужчины, кроме Поля.

А затем Поль уехал.