Секс в большом искусстве, или Как охмурить гения

Глава 20 Секунда — это недолго

В павильон я вернулась только к шести вечера.

Когда я приехала, Национальный центр современного искусства уже опустел. Участники закончили подготовку экспозиций, в здании оставались лишь несколько человек, собиравшихся уходить. Надеясь, что среди них не окажется Дика, я направилась к нашему павильону, зная, что наткнусь на ящики, упаковочную пленку с дутыми пузырьками, коробки и что меня ожидают часа три-четыре распаковки и сборки. Хоть бы Дика не было, хоть бы Дика не было, повторяла я мысленно ритмичным распевом, напоминавшим церковный гимн.

Дойдя до павильона, я остолбенела от удивления.

Там не осталось и следа упаковочной пленки или ящиков. Не было коробок, сора и — самое приятное! — не было Дика. Я восхищенно осматривалась, наслаждаясь идеальным порядком в павильоне, прекрасно размещенными скульптурами, точно расставленной хромированной мебелью, аккуратными стопками каталогов и пресс-релизов на столе. Замерев перед одной из скульптур, я с удовольствием рассматривала ее на фоне всего остального, блестевшего (хлопок) как зеркало (хлопок), ощущая, как напряжение покидает меня. На мгновение я почувствовала себя счастливой.

Однако мгновения неспроста называют мгновениями.

Рассеянно взглянув в направлении подсобки, я увидела, как поворачивается дверная ручка. Дик все еще был в павильоне! Он заставил рабочих поставить каждую мелочь на свое место, часами изучал чертежи на миллиметровой бумаге и размышлял, как сделать, чтобы я пожалела, что родилась на свет или хотя бы прокляла день, когда пришла на первый урок по истории искусств. Я мрачно уставилась в пол; восхищение безупречно оформленным павильоном испарилось.

— Ну что — привет, Джейн!

Совершенно выжатый — и, по ощущениям, разваливающийся на части, — мой бедный мозг отметил английский акцент говорящего. Это не Дик, это Йен!

— Йен, — сказала я с неимоверным облегчением. — Неужели вы все сделали сами? Простите, ради Бога, мне так неловко…

— Не за что, Джейн, вовсе не за что. Не волнуйтесь, Дик уехал сразу после вас. Я обещал вскоре последовать за ним. Вам не стоит волноваться, — добавил Йен. Выражение его глаз позволяло предположить, что он знает, какой у меня выдался день. Ярость, вспыхнувшую при мысли о том, что Дик предпринял все, чтобы в мое отсутствие ничего не делалось, смыло накрывшей меня волной благодарности.

— Спасибо огромное, Йен, я перед вами в долгу, — горячо заговорила я.

— Нет-нет, вы ничего мне не должны, — усмехнулся он, но через секунду со смехом добавил: — Хотя, если вы настаиваете, может, для начала поужинаем?

Я удивилась его энергии: неужели он никогда не испытывал чудовищной, смертельной усталости, навалившейся на меня, мокрую от пота, с волосами, сбившимися в мелкие кудряшки, и во влажных сзади штанах — я забыла переодеться, торопясь сбежать от кошки, зашипевшей еще громче после моего приветствия.

— Не в состоянии, — призналась я. — Просто с ног валюсь. Давайте отложим, ладно?

— До другого раза, — согласился он с улыбкой.

— Хорошо.

— Разрешите мне хотя бы довезти вас?

— О, конечно, спасибо.

Когда мы вышли на улицу, Йен с энтузиазмом расписывал, как арендовал на неделю «веспу» и как днем ее доставили. Новое транспортное средство называлось «моторино» и оказалось чуть побольше скутера. Йен поднял сиденье и достал два шлема. Один он подал мне. Надев шлем, я забралась на скутер. Было непривычно сидеть так близко к Йену и обнимать его за талию, но когда «моторино» набрал скорость и мы полетели по улице Фламинии в направлении города, я больше не замечала ничего необычного, наоборот, казалось — так и надо. Мы неслись на огромной скорости, но усталость совершенно притупила страх. Не будь я вымотана до предела, заметила бы, как нежен ночной воздух Италии даже в ноябре, а обратив внимание, как моментально увеличиваются и остаются позади дорожные знаки, осознала бы, что мчусь по вечернему Риму на жужжащем «моторино» с Йеном Рис-Фицсиммонсом, самым выдающимся скульптором двадцать первого века. Не будь я настолько уставшей, сочла бы себя самой счастливой женщиной на свете.

Я подождала, пока Йен умчался в ночь, и перешла узкую улочку, решив дойти до площади и взять себе пиццы. Вернувшись с пиццей в номер, заснула, едва успев поесть, даже не отодвинув стол, чтобы разложить диван. Я так крепко спала в первую ночь, что не просыпалась ни от звучного лакания воды из миски, ни от постоянного скрежета кошачьих когтей о дно лотка. Той ночью меня не трогало даже громкое мяуканье. Проснулась я только почувствовав на лице маленькую лапку. Лючия свернулась клубком на моей груди и, видимо, решила погладить меня по щеке.

— Привет, Лючия, — ласково сказала я, увидев нежный кошачий носик в нескольких дюймах от своего.

Кошка тут же насторожилась, втянула голову и зашипела.

Мне сразу стало не до сна, но я старалась лежать как можно спокойнее и не злить Лючию. Кошка терпеливо сидела, не сводя с меня глаз, и разразилась возбужденными хриплыми воплями, как только прозвенел будильник. Я вымыла лоток, покормила кошку и налила ей воды, размышляя, что могло произойти в ее далеком детстве, чтобы она превратилась в такую зверюгу. Затем пришло время отправляться в артгалерею — автобусом и трамваем.

Дик приехал раньше меня и уже сидел на стуле, прихлебывая кофе.

Он сказал, что на предварительном брифинге с представителями прессы я не нужна и могу отправляться назад в город присматривать за установкой скульптуры Йена «Без названия, красное». Шеф мог сказать об этом раньше, пока я не приехала из Рима в пригород, но, идя к выходу из галереи, я рассудила: это все мелочи, главное — мы с Диком окажемся в разных частях города. Маршрутный автобус подъехал к музею, как раз когда я вышла. Я увидела двух оживленно щебетавших мерзких пиарщиц, выпорхнувших из маршрутки. До меня долетели слова «Йен» и «ужин». Я в который раз задалась вопросом, что он в них нашел и с которой из них встречается, хотя мне мало верилось, что у Йена действительно роман с кем-то из них. Забравшись в автобус, я удобно устроилась на сиденье, приготовившись наслаждаться красотами, упущенными во время вчерашних разъездов.

«Без названия, красное», великолепную большую скульптуру, устанавливали прямо под открытым небом, на верхней площадке лестницы на площади Испании. Скульптуру планировалось оставить здесь на месяц, до окончания итальянского этапа турне. Грант Смит, нью-йоркский артдилер, владеющий художественной галереей в Риме, в которой, к слову, планировалось открыть нашу экспозицию после окончания выставки, очень помог с организацией и получением разнообразных разрешений от местных властей.

Подойдя к легендарной лестнице, я сразу расположила к себе рабочих, устанавливавших скульптуру, и, крикнув «бон джорно!», залюбовалась шедевром Йена, устремленным в сияющее голубое небо, — он прекрасно смотрелся между древним обелиском и правым маршем лестницы, огибавшим площадку; ниже обе части лестницы соединялись и вели на площадь внизу. Я смотрела, как люди приветствуют друг друга, фотографируются на фоне скульптуры, поднимаются и спускаются по широким ступеням или просто сидят на них. Во время перерыва на ленч я прошлась по улице Маргутта, где жил Грегори Пек в «Римских каникулах», и в какой-то момент почувствовала себя Одри Хепберн.

Почти в пять часов, когда ушел последний рабочий, а красавец Грант Смит, бросив «чао», отбыл восвояси, я съездила к себе, что заняло совсем немного времени, — вчера мошенник таксист все-таки провез меня кружным путем, — и снова отправилась в галерею на торжественный вечер по случаю открытия выставки. В глубине души я побаивалась, как бы Дик не приказал мне уйти, занять пост наверху лестницы на площади Испании и до конца месяца охранять шедевр Йена.