Секс в большом искусстве, или Как охмурить гения

Глава 30 Передай шнауцера соседу слева

К огорчению матери, хозяева щенка Илайджи не пригласили нагрянувшую к ним орду к праздничному столу. Более того, слегка огорошенные визитом, собаковладельцы сочли, что «бабушка» их питомца не в своем уме. Так что Рождество отмечали в узком семейном кругу: родители, я, Нана, дядя Фред, тетка Сэнди и Илайджа. В рождественское утро все наслаждались праздничной праздностью, и только неугомонная Илайджа носилась из комнаты в комнату, проверяя обстановку; обежав дом, шнауцериха тут же заходила на второй круг.

Йен приехал ровно к трем и привез прекрасную глиняную вазу для моей матери.

После положенных представлений, распития бутылки вина и некоторой истерики со стороны тетки, которой не терпелось поведать Йену о влиянии его творчества на ее картины, все пошло гладко. Мама согласилась не сажать Илайджу за стол, и, хотя отец не отступился от идеи бумажных шляп, идя к праздничному столу, я искренне радовалась, что Йен с нами.

Но счастье длилось недолго: между местом для матери и сиденьем с табличкой «Йен» красовался стул с карточкой «Илайджа». Да, многие семьи оставляют для Илии место за праздничным столом, но ведь так отмечают еврейскую Пасху! Когда не особо рьяные лютеране собираются праздновать Рождество, места для Илии-Илайджи как правило, не предусматривают. Табличка с именем ветхозаветного пророка, заставившая меня потерять дар речи, не была данью старому религиозному обычаю: сиденье предназначалось для шнауцерихи с пищевым расстройством.

— Ма-ам! — громко прошипела я, меча глазами молнии и стараясь провернуть процедуру праведного негодования как можно незаметнее.

— Дже-ейн! — передразнила меня мать, сжав зубы и округлив глаза, даже не подумав понизить голос.

Когда Йен подошел к своему стулу, а Илайджа вспрыгнула на сиденье рядом с ним, я поняла, какую ошибку совершила, не обежав все базы[32]. От счастья и облегчения при обещании матери не кормить Илайджу за общим столом я забыла уточнить, что «не кормить с людьми» автоматически подразумевает также «не сажать с гостями».

Усевшись за стол, все принялись распечатывать рождественские бумажные хлопушки, за исключением Илайджи, — ее хлопушку вскрыла мать.

В хлопушках оказались разноцветные бумажные короны. Яркие остроконечные колпачки розового, алого, желтого, зеленого и синего цветов расцветили праздничный стол, живо напомнив мне о рубашках Йена. Когда собравшиеся, кроме Илайджи, стали подниматься и подходить к столу с закусками наполнять тарелки, Йен в ярко-розовой тиаре сиял счастливой улыбкой, словно каждый день видел гостей в бумажных коронах и собаку за столом на персональном стуле.

Вернувшись на свое место, я заметила, что мама сидит, положив руки на колени, перед пустой тарелкой. Я испугалась: что происходит? Неужели она не собирается есть в знак солидарности с Илайджей, не допущенной к праздничной трапезе?

— Где вы работаете? — спросила Нана, глядя на Йена в упор.

— В сфере искусства, — отозвался Йен, польщенный вопросом, который ему не задавали уже много лет.

— Дженни любит искусство. Она работает в артгалерее, и у нее ужасный начальник.

— О да, — согласился Йен и подмигнул мне.

— Ну а чем вы конкретно занимаетесь? — не отставала Нана.

— Я — скульптор.

— Пф… не очень-то прибыльное занятие, — скривилась Нана, но тут же покровительственно потрепала Йена по руке. — Но не беспокойтесь, милый, вы молоды, еще успеете подыскать нормальную профессию.

И Нана, вооружившись ножом и вилкой, сосредоточилась на ростбифе. Перехваченное дыхание вскоре восстановилось, и, радуясь, что тетка замолчала, я принялась за свою порцию.

— Вы — лютеранин? — вдруг поинтересовалась Нана.

— Простите? — поспешно переспросил Йен, проглотив первый кусок, не пережевав.

— Вы — лютеранин?

— Нана… — начала я, беспомощно посмотрев на отца, но тот был занят едой, так же гордо сидя в бумажном колпаке, как Йен — в своем.

— Нет, не лютеранин, — ответил Йен.

— Значит, католик? У католиков сейчас такие потрясения… Как вам, должно быть, тяжело!

— Нет, я не католик. Принадлежу к англиканской церкви.

— Никогда о такой не слышала, — безапелляционно сказала Нана, словно Реформацию и впрямь не утверждали. Я подумала — откуда наше семейство вообще что-то знает об истории религии, когда услышала теткин голос: — Милый, а может, вам перейти в лютеранство? Вот была бы радость! Дженни, кажется, еще не встречалась с лютеранами. А кем был тот, высокий, из Техаса? Методистом? Он мне никогда не нравился. Скажите теперь, права я оказалась? То-то. Никакого понятия о чести.

— Нана, ты, это… — начала я.

— Помолчи, Дженни, у нас с Йеном серьезный разговор.

Я смотрела на Йена, стараясь поймать его взгляд и дать понять, что я всячески извиняюсь, помираю со стыда и вообще меня удочерили, но Йен на меня не смотрел, ловя каждое слово Наны.

— К тому же чересчур высокий. К чему человеку расти такой дылдой? — обратилась она к собравшимся, прежде чем снова заговорить с Йеном. — Вот ты совсем не высокий. Можно сказать, росточком не вышел. Но для Джейн это даже лучше. Она у нас такая тщедушная.

— Нана, — воспользовалась я секундой тишины. — У нас с Йеном не роман, мы вместе работаем и… мы друзья. — Почувствовав, что краснею, я подняла глаза и встретилась взглядом с Йеном. Он улыбнулся и, судя по тому, как изменилось выражение его лица, старался дать понять: все прекрасно и очень ему по душе.

— О-о-о… — На мгновение тетка растерялась, но тут же перешла на драматический шепот: — Милый-то он милый, этого не отнять, но зарабатывает мало, к тому же католики любят большие семьи, чтобы сто детей носилось по дому, а ей уже не шестнадцать, где тут успеть нарожать сто детей…

— Не шестнадцать, это точно! — ввернул дядя Фред.

— В моих глазах тебе всегда будет шестнадцать, — великодушно сказал отец.

Спасибо, папуля!

Я пристально рассматривала пол, полностью уйдя в это занятие, и когда раздался вой, я несколько секунд не могла понять, что произошло. Сидевшая рядом с Йеном Илайджа, подняв морду к потолку, выла громко и с чувством.

Илия-пророк, помоги!

— Что случилось, Илайджа? — повысила голос тетя Сэнди, силясь перекрыть вой. Я поняла, что сейчас начнется — мамуля не упустит такую возможность. Нечего и пытаться остановить надвигающуюся грозу. Я умоляюще взглянула на мать в надежде отложить пробу собачьей еды и осмотр собачьей миски.

— Илайджа, бедняжка, голодна, — пожаловалась мать тетке и, повернувшись к Йену, громко добавила: — Джейн просила не кормить малышку за столом в вашем присутствии, и я обещала, что не буду.

Йен сжал губы. Я боялась, что он вот-вот вскочит и с воплем выбежит на улицу, я и сама готова была помчаться куда глаза глядят, подальше от жуткого воя. Однако Йен чудесным образом овладел собой и улыбнулся моей матери:

— О, не стоит заставлять ее страдать из-за меня!

Илайджа замолчала и, застыдившись, опустила голову над пустой тарелкой. Возможно, потому, что собака сидела с горестным и заброшенным видом, или желая предупредить подробное описание неполадок с пищеварением шнауцерихи, ее собачьих проблем с самооценкой и третьего по счету ветеринара, а может, ради Рождества, но я сдалась:

— Ладно, мама, Илайдже нужно поесть.

Включившись в конкурс на звание самого доброго человека, я сама пошла на кухню, где (именно там, где я ожидала, — в центре кухонного стола) стояла тарелка с измельченным в пыль ростбифом, зелеными бобами, превращенными в блендере в кашу, и картофельным пюре. Глубоко вздохнув — себя не переделать, — я направилась обратно в столовую служить Илайдже за рождественским пиром.

Все снова принялись за еду. Мама изобретательно кормила Илайджу с ложечки, отвлекая собаку фигурами высшего пилотажа; тема религии и низких доходов Йена была забыта, и все шло прекрасно, пока…

— Уже пора? — спросила тетя Сэнди, когда мы допивали кофе с пирогом.

Черт бы тебя побрал, тетя Сэнди!

— Думаю, пора! — захлопала в ладоши мать.

Черт побери мой склероз!

— А ну, передай шнауцера! — воскликнул отец.

И ты, папа!..

— Передай собаку! — вторил дядя Фред.

Все принялись ритмично хлопать, раскачиваясь из стороны в сторону. Йен вопросительно взглянул на меня, но я, онемев от неловкости, не знала, что сказать гостю, как посоветовать себя вести, и лишь покачала головой. Он улыбнулся, пожал плечами и тоже начал хлопать. Достойным выходом казалось кинуться на кухню и сунуть голову в духовку; альтернативой было присоединиться к ритмичным хлопкам. Люди хлопали, раскачиваясь, Илайджа временами гавкала. Постепенно аплодисменты стихли: все выжидательно смотрели на Йена.

— Йен, — очень раздраженно сказала Нана. — Илайджу всегда передают соседу слева.

— Передают? — уточнил Йен.

— Да, передай собаку мне. Налево от себя, — нетерпеливо подсказала Нана.

— Ага… А она не будет возражать, если я ее подниму? — Йен осторожно подвинулся к стулу Илайджи и взял собаку за бока.

— Нет-нет, конечно, нет! В этом-то все дело!

Йен беспомощно посмотрел на меня и с улыбкой поднял Илайджу, которая заерзала и начала извиваться, но в принципе не протестовала. Аплодисменты возобновились. Йен, вопросительно глядя на Нану, протянул ей собаку.

— Вначале Илайджа должна вас поцеловать! — заорал дядя Фред.

Ах, чтоб тебя, дядюшка!

Йен колебался лишь долю секунды, затем подчинился и подставил Илайдже лицо. Собака радостно обслюнявила Йену щеки, лоб и шею, после чего шнауцериху пустили по кругу, подставляя ей лица, осыпая похвалами и криками «Хорошая девочка!».

Слава Богу, папа не поставил на стерео йезовский диск «Наверху у Эрика» и не врубил на полную громкость песню «Ситуация», где Элисон Мойе повторяет: «Двигай дальше». Почему именно эта песня стала традиционным музыкальным сопровождением игры «Передай шнауцера», сейчас уже не вспомнить, как и происхождение самой игры. Оставалось радоваться, что аплодисменты, раскачивание и передача собаки вокруг стола не переросли в диско-техно-пляски.

Я посмотрела на Илайджу, вылизавшую до блеска шею моей матери — последнего пункта своего назначения. Все по-прежнему хлопали; Илайджа бросила «целоваться» и оглядела стол, ритмично повиливая задом в противоположность экстатическим рывкам головой. Самое интересное, что собаке все это явно нравилось — у нее был очень счастливый вид: глаза блестели, хвост размашисто выражал собачий восторг, а выражение морды разительно напоминало улыбку. Несколько лет сражаясь с тем, что второй ветеринар назвал песьей депрессией, бедняга действительно настрадалась, но, пройдя курс лечения, включавший детское питание, присутствие за хозяйским столом и участие в игре «передай шнауцера», по-моему, подвела депрессии окончательный итог.

Обед вскоре закончился, и Йен вызвался помочь мне убирать со стола.

Хотя я несколько месяцев провела с ним бок о бок и мы стали друзьями, вид величайшего скульптора современности, старательно отскребающего с тарелки измельченный ростбиф, казался сюрреалистическим.

Мы вернулись в гостиную, и мать пожаловалась Йену на неучтивость людей, купивших щенка Илайджи: не только не пригласили остаться на обед, но даже не захотели побыть с Илайджей — им, видите ли, завтра возвращаться в Нью-Йорк! Нана предложила Йену заняться бухгалтерским делом, и тот охотно согласился; позже он пообещал серьезно подумать о переходе в лютеранство, когда неугомонная тетка вновь подняла этот вопрос.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказала я Йену час спустя, когда мы прощались, стоя у входной двери.

— О, я тоже очень рад. У вас чудесная семья.

— Спасибо.

— Вам спасибо за приглашение.

— Пожалуйста. — Я не могла сдержать улыбки, видя, что нет необходимости извиняться. — Увидимся утром.

Долгую минуту Йен молчал. Я видела, как менялось выражение его глаз — сначала он словно хотел что-то сказать, но потом взгляд стал просто теплым и ласковым. Под ложечкой защекотало, когда Йен придвинулся и поцеловал меня в щеку. Голова закружилась, я качнулась, словно на огромных качелях, и постояла, не открывая глаз, — не хотелось никого видеть… О чем, черт возьми, я думаю? Это же Йен, напомнила я себе, поспешно разомкнув веки. Боюсь, если у меня завяжется настоящий роман с Джорджем Ореганато, я не испытаю ничего подобного.

— Спасибо еще раз.

— Пожалуйста.

Звук собственного голоса окончательно прогнал минутное помрачение; превозмогая себя, я улыбнулась, силясь выбросить произошедшее из головы и держаться как ни в чем не бывало.

По подъездной дорожке Йен пошел к калитке. Я следила за ним, пока он не свернул за угол, и долго стояла у кирпичной стены, отчетливо ощущая пустоту окружающего мира, еще недавно наполненного присутствием Йена.