Сердце Сапфо

22. «Глаз Хора»

Прошло несколько дней, и в гавань острова кентавров пришел огромный египетский корабль с громадным глазом, нарисованным на борту. Поскольку у кентавров не было причалов, кораблю пришлось бросить якорь на глубоководье. Хирон подозрительно разглядывал корабль, полагая, что это еще одно наказание, наложенное Зевсом на любимцев Посейдона.

— Может, стоит затопить этот корабль, — сказал он Эзопу и мне — стоявшие кругом кентавры замерли в ожидании приказа.

— Он называется «Глаз Хора», — сказал Эзоп, который за время длительного пребывания в Египте научился читать иероглифы. — Это может быть добрый вестник. Для египтян этот глаз — символ Великой матери. А мы — люди — всего лишь слезы в ее глазу. Возможно, это искупление, которое вы ищете.

— Сомневаюсь, — заметил Хирон. — Зевс изобретал самые разные способы обманывать меня, и я прекрасно знаю, на какое коварство он способен. Я предлагаю затопить корабль.

— И остаться здесь с разлагающимися старейшинами, беспомощными и отрезанными от мира? Может быть, этот корабль увезет вас к лучшей доле?

— Ну хорошо, Эзоп. Я поручаю тебе вплавь добраться до корабля и поговорить с капитаном. Если ты вскоре не вернешься, мы будем знать, что это враги, и потопим корабль.

— Но я думал, вы не убиваете живых существ, — удивился Эзоп. — Неужели вы готовы так легко отказаться от собственной философии?

В этот момент рядом с египетским кораблем заплясала на волнах маленькая точка. Когда она приблизилась, мы увидели, что это лодка. На ней был золотой балдахин, сверкавший на солнце. Четыре мощных нубийца в белых одеяниях сидели на веслах. Под балдахином расположился человек, которого мы приняли за египетского аристократа. Но когда лодка подплыла поближе, стало видно, что у него золотистые волосы.

Я стояла как зачарованная. Лодка подходила все ближе и ближе. Два нубийца выпрыгнули из лодки и втащили ее на песок. Потом помогли аристократу выбраться на берег. Два других нубийца открепили балдахин и понесли его над головой своего повелителя.

Вероятно, потому, что он был чисто выбрит на египетский манер, а может быть, прошло слишком много лет, но я узнала его, только когда он заговорил на языке моей родной земли.

— Что это за земля, где люди — лошади, а лошади — люди? Тут кто-нибудь говорит по-гречески?

Это был Алкей! Я спряталась за Хироном — выглядела я, наверное, далеко не лучшим образом, а потому боялась предстать перед моей давней любовью. Волосы у меня были всклокочены, лицо не накрашено, тело не надушено, а одежда не отличалась изяществом. Я столько раз представляла себе это мгновение, но никогда не предполагала, что буду выглядеть парией.

— Ты пришел с миром? — спросил Хирон. — Или ты очередной враждебный посланник Зевса?

— Ты мне льстишь, если полагаешь, что я посланник самого Зевса. Меня послал всего лишь фараон, а не царь богов. Боюсь, моя миссия более приземленная. Мой фараон ищет некую греческую поэтессу, которая покорила его сердце.

— И кто бы это мог быть? — спросил Хирон.

— Женщина, которая поет так сладко, что вполне может быть одной из муз. Женщина, чьи волосы блестящие и черные как смоль. Женщина, которая благоухает всеми ароматами Востока…

— Здесь у нас нет таких женщин, — сказал Хирон, который никогда не слышал, как я пою.

Я спряталась за его громадным боком, молясь о том, чтобы Алкей не увидел меня такой, какой я стала. Я мечтала о нем долгие годы, а теперь желала одного — чтобы он скорее покинул остров.

— Я слышал ту поэтессу, о которой ты говоришь, — сказал Эзоп, — Она стала легендой Навкратиса. Это Сапфо из Эреса.

— Она самая, — сказал Алкей.

— Здесь у нас нет никакой Сапфо, — сказал Хирон.

Алкей опустил взор и повернулся, собираясь уходить.

— Но, может быть, вы позволите мне пополнить запас воды перед отплытием?

Я спорила сама с собой. Что мне делать — заползти назад в пещеру древних кентавров, чтобы Алкей не увидел меня? Или все же, несмотря на мой вид, показаться ему? Мое тщеславие боролось с моей любовью.

— Воду ты можешь взять, — сказал Хирон.

Алкей отдал приказ нубийцам.

— Я вернусь на корабль, — сказал он Хирону, — и пришлю людей с кувшинами для воды. Спасибо тебе за гостеприимство.

Он повернулся к нам спиной и пошел под золотым балдахином к стоявшей поблизости лодке.

Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Пот струился по лицу.

Я не могла ни остаться, ни броситься за ним следом.

Эзоп остановил Алкея.

— А ты не возьмешь меня в Египет? — спросил он. — Может быть, я пригожусь тебе.

— А кто ты?

— Эзоп, сочинитель притч.

— Фараон говорил о тебе как о своем друге и советчике. Ты наверняка должен знать, что стало с Сапфо.

Эзоп колебался. Я представила, как уплывут эти двое, а я останусь на острове кентавров. Меня охватила паника.

— Алкей… я здесь! — крикнула я и бросилась к нему, обхватила его руками.

Он нежно обнял меня, потом отстранился и удивленно посмотрел на меня.

— Да, выглядишь ты не лучшим образом, — сказал он.

— Если бы ты побывал в царстве Аида и вернулся, ты тоже, наверно, имел бы не очень привлекательный вид.

— В царстве Аида! Ты всегда была склонна к драматизации. Побывать фавориткой фараона вряд ли так уж страшно.

— Так значит, вы знакомы? — спросил Хирон.

— Конечно, — ответила я.

Потом, когда мы уже были на палубе «Глаза Хора», он обнял меня и стал целовать, пытаясь восполнить все те долгие годы без поцелуев между нами. Поцелуи — эти сладчайшие плоды любви — могут быть лирическими или эпическими. Наши были эпическими. Они были сотканы и распущены богами. Мы отыгрывались за прошедшие годы. Алкей рассказал мне о Сардах, Дельфах, Навкратисе. Я рассказала ему о Сиракузах, амазонках, Герпеции. Мы рассказали все — или почти все. Мы явно оставляли пробелы. Я умолчала об Исиде. Он ничего не сказал о Родопис.

— Жаль, что тебя не было со мной при дворе Алиатта, — сказал Алкей.

— Жаль, что ты не видел Сиракуз, — сказала я.

— Жаль, что мы разминулись в Дельфах — а могли бы встретиться, — сказал Алкей.

— Давай же восполним теперь все, что мы пропустили, пророчествами наших будущих поцелуев, — сказала я.

И мы снова слились в едином бесконечном объятии.

Мы с Алкеем принадлежали к одному роду. Мы с ним были так похожи — тщеславные, чувственные, жаждущие, чтобы все восторгались нашим умом. Мы никогда не раскрывались полностью. Одного возлюбленного нам было мало. Нужно, чтобы всегда ждал и другой.

— Так значит, ты теперь вдова, Сапфо. Ты выйдешь за меня замуж? Или доставить тебя назад к твоему одурманенному любовью фараону?

— Одного брака на жизнь более чем достаточно. Надеюсь, больше никогда не сделаю этого. Можно, я буду держать тебя в любовниках?

— А как насчет фараона?

— Пусть он заплатит по счетам. Это фараоны умеют делать.

Мы плыли на большом египетском корабле и днем и ночью занимались любовью, словно были самыми новоиспеченными из всех новоиспеченных любовников. Мы сочиняли песни друг для друга — все они утрачены. Мы с жадностью пожирали тела друг друга. Нубийцы тем временем гребли на восток в направлении Египта, а Эзоп в каюте капитана неустанно записывал на папирус свои притчи. Кентавры тоже были на борту, потому что Эзоп поклялся доставить их на остров амазонок. Но, несмотря на все это, для нас с Алкеем на корабле словно никого и не было.

Нет ничего слаще, чем плыть на корабле с тем, кого любишь больше всего на свете. Ты обитаешь в собственном мирке, созданном только для твоей любви. Алкей рассказывал мне о дворе Алиатта и бесконечном ожидании приема у оракула в Дельфах. Я рассказывала Алкею о моем замужестве, о рождении Клеиды, о моих приключениях с Киром, Праксиноей, Пентесилеей и Антиопой.

Я не уверена, что Алкей верил мне, когда я рассказывала об амазонках и Пегасе, о царстве мертвых и последовавшей за этим несостоявшейся утопии. Он насмешливо смотрел на меня, словно я все это выдумала. Но мне уже было все равно. Я потерялась в сладостной любви, и у меня не было сил спорить с ним. Страсть — особая страна, а мы были в ней царем и царицей.

По вечерам Эзоп рассказывал свои притчи на палубе, к немалой потехе моряков. Каждая притча завершалась нравоучительной моралью. Если бы только жизнь была такой простой.

Если бы влюбленные могли жить вечно в земле желания, жизнь была бы легкой и счастливой. Но желание, будучи утоленным, освобождает пространство для других вещей. Мне страстно хотелось увидеть дочь, мой золотой цветочек, мою дорогую Клеиду. Я сказала Алкею, что мы должны вернуться на Лесбос, чего бы нам это ни стоило.

— В Египте мы важные персоны, — сказал он. — А на Лесбосе — изгнанники. С какой стати нам возвращаться туда?

— Чтобы я могла увидеть моего ребенка, — сказала я.

Это его не убедило.

— А если Питтак казнит нас, это принесет какую-нибудь пользу твоему ребенку?

— Я уверена — Питтак проявит благоразумие.

— Как мало ты его знаешь, — возразил Алкей. — Мы не можем вернуться на Лесбос, пока Питтак жив.

Мы направлялись в Египет, и спорить тут было нечего.

Конечно, мы должны были зайти на остров амазонок — Алкей согласился на это, потому что не верил в его существование. Эзоп каким-то образом убедил Хирона, что амазонки — его естественные союзницы, а Хирон, который отчаянно искал самок для своего племени, был готов прибегнуть к этому радикальному способу избавления их земли от бесплодия.

Сам Хирон взял себе в невесты Аттиду и Гонгилу, и другие кентавры тоже горели желанием обзавестись невестами. Они вышагивал по палубе, пока Хирон кувыркался внизу со своими девами.

— Если ты не вернешься на Лесбос, — сказала я, — я сбегу на остров амазонок и оттуда как-нибудь доберусь до дома.

Но Алкея — возможно, потому, что он не верил в этот остров, — эта угроза вовсе не встревожила.

Моя тоска по Клеиде стала червем в золотом яблоке нашей любви. Я хотела, чтобы Алкей желал увидеть Клеиду с такой же силой, что и я. Ничто другое меня не устраивало. Я собиралась сказать Алкею, что Клеила — его дочь, и выжидала подходящего момента для этого откровения. Я хотела, чтобы обстановка была идеальной. Может быть, я боялась, что Алкей по какой-то причине отвергнет меня и Клеиду, когда все узнает? Может быть, я боялась, что он не будет таким отцом, каким был мой отец? Может быть, я все еще хотела быть «маленьким вихрем» моего детства? Столько воспоминаний протекает между любовниками. Так много времени проходит в нашей жизни. И так мало. Не успеешь глазом моргнуть (глазом Хора!), как пролетели годы от детства до зрелости.

— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, — сказал Алкей, гладя мою щеку, мою грудь, мои бедра. — Я хочу вечно наслаждаться тобой. Если бы мы могли уплыть на наш остров и до конца дней не видеть никого, кроме друг друга. Вот чего бы я хотел.

— Я тоже хочу этого, — сказала я.

Но думала о Клеиде.

По ночам я лежала без сна рядом с Алкеем и тосковала по Клеиде. Я всегда видела ее в религиозной процессии с бусами из винных ягод на шее. Я видела, как она ткет хитоны для Афины. Я видела, как она идет с корзинкой на голове — корзинкой, наполненной предметами, священными для Афродиты.

Беда была в том, что я не знала, жива она или мертва. Я даже не знала, смогла ли моя мать добраться из Сиракуз до Лесбоса. Не знала я и о моей матери — жива она или мертва. Не знала, при власти ли все еще Питтак. Если моя дочь жива, теперь она уже должна быть взрослой женщиной. А если она умерла? Это было немыслимо.

— Сапфо, — говорил Алкей, — мы можем иметь других детей. Что ты так держишься за Клеиду — роди еще ребенка.

Его слова ранили меня сильнее, чем если бы он молчал. Он не мог понять моей тоски. И я опять не сказала ему, что Клеида — его дочь. Я все медлила, а подходящий момент так и не подворачивался.

Все те годы, что я томилась по Алкею, я думала о нем как о моем двойнике, близнеце, единственной душе, находящей отклик в моем сердце. То, что он не понимал меня, было мучительно. Я хотела сказать ему, что Клеида — его дочь, не только моя, но что-то мешало мне это сделать. Я хотела, чтобы он любил ее без доказательств отцовства — чтобы он любил ее просто потому, что ее люблю я. Это было своеобразным испытанием. Но зачем мне нужно было испытывать его? Может быть, я хотела, чтобы он сам догадался? Может быть, я хотела, чтобы он догадался, что у меня на душе? Ведь он наверняка догадался, что Керкил был старым пьяницей и импотентом и не мог иметь детей! Я хотела, чтобы он понял это без слов. Это было безусловным доказательством любви, которое я хотела получить.

Потом уже я спрашивала себя, зачем мы позволили стольким недомолвкам возникнуть между нами. Ведь у нас было столько способов утешить друг друга и построить любовь на надежной основе. Почему я все время откладывала: не говорила ему, что Клеида — его дочь? Почему я так и не сказала, как претит мне его намерение доставить меня к фараону? Яне знаю ответа на эти вопросы.

Ночь за ночью лежала я рядом с ним, и вопрос о Родопис вертелся у меня на языке. Почему я не спросила его напрямик, насколько правдиво ее хвастовство, будто она уложила его в постель в Дельфах? Почему я боялась?

Если бы я могла ответить на эти вопросы, то могла бы считать себя мудрейшей из женщин и моя одиссея подошла бы к концу. Но тогда я еще недостаточно себя знала. Я любила Алкея, но не умела любить себя.

Именно на «Глазе Хора» мне снова приходила в голову мысль, что я должна была остаться с амазонками и стать их царицей. Я и об этом хотела сказать Алкею, но боялась, что он меня высмеет. Он считал, что амазонки — миф.

Эзоп понимал мои страдания, но Эзопа я любила только как брата. Алкей был моей судьбой. Я металась между моей страстью к нему и материнским чувством, не зная, на чем остановиться.

Скажи — что делать мне с собой. Раздваивается разум мой.

И вот тогда-то Эзоп и сделал свой ход. Он подошел ко мне как-то вечером, когда я вышагивала по палубе, чтобы прогнать бессонницу.

— Сапфо, — сказал он, — все эти годы я был твоей верной тенью. Я не просил для себя ничего. Я уважал твою любовь к Алкею. Но теперь я вижу, как ты тоскуешь по ребенку, как тебя беспокоит безразличие Алкея к твоему трудному положению. Я должен объясниться. Твое желание будет для меня законом. Если ты пожелаешь вернуться на Лесбос, я буду сопровождать тебя. Если ты останешься с амазонками, я буду твоим. Если хочешь вернуться в Египет, я доставлю тебя туда. Скажи только слово — я сделаю то, что ты желаешь.

— Не искушай меня, Эзоп. Я так слаба. Мой разум мечется.

— Он недостаточно хорош для тебя, Сапфо. Ты все эти годы была сильной и отважной. Но вот Алкей вернулся, и ты не знаешь, что делать. Любовь превратила тебя в неуверенного ребенка. Со мной ты будешь богиней. С ним — станешь рабыней.

Я знала, что его слова отчасти справедливы. Я взяла Эзопа под руку, и мы стали ходить по палубе вместе.

— Мне невыносимо видеть, как ты слабеешь, — сказал Эзоп. — Я хочу вернуть мою отважную Сапфо.

Он подвел меня к маленькой лодочке, которая лежала на широкой палубе, как дитя на груди матери. Лодочка была укрыта ее же парусом. За этой лодкой он и поцеловал меня. В лодке он меня любил, он отдал мне всю душу. Когда Алкей нашел нас, мы все еще держались друг за друга.