Сердце Сапфо

2. Жених ступает

В ссылке мы жили в рощице над Пиррой на другой стороне острова. Алкей и его люди составили заговор, чтобы избавить Лесбос от Питтака. Они ненавидели его за ум и проницательность. А может, ненавидели себя за отсутствие у них этих качеств. На самом же деле Питтак перехитрил их. Они проклинали его жестокость, а сами планировали жестокий заговор.

Прежде Алкей был в союзе с Питтаком против предыдущего тирана — Мирсила, но потом они рассорились, одним богам известно почему. Питтак был из тех вождей, что поддерживают дружбу, руководствуясь корыстными соображениями. Он не получил аристократического воспитания, а потому и не испытывал из-за этого угрызений совести. В этом-то все и дело.

В основе ненависти между Алкеем и Питтаком лежало противостояние нового и старого. Семьи аристократов, вроде семьи Алкея или моей, когда-то правили этими островами и хозяйничали в этих водах. После войны с афинянами нам на смену пришли люди более грубого сорта. Наши семьи принадлежали к аристократии, нас воспитывали для праздности и песнопений. Люди вроде моего отца считали войну искусством. С другой стороны, такие, как Питтак, изначально готовили себя к коммерции и махинациям. Питтак никогда бы не бросил щит в аристократической гордыне, как это сделал Алкей. Питтак был убежденный политикан. Он умел говорить одно, а делать другое. Врать с честным выражением лица Страстный оратор, он верил только звуку своего голоса. Питтак был непобедим, потому что древнее понятие чести не сковывало его по рукам и ногам.

Алкей совершил немыслимое: он высмеял Питтака в остроумных стихах, которые теперь восторженно повторяли по всему острову. Насмешка приводит тиранов в бешенство, даже если они и делают вид, что они выше этого.

Теперь Питтак хотел ни много ни мало уничтожить Алкея, чтобы подавить мятеж и укрепить свою власть. Но убить Алкея он не осмеливался, опасаясь бунта старой аристократии. Поэтому ссылка была наилучшим решением проблемы.

Я тоже ненавидела Питтака за то, что он, как мне тогда казалось, низвел мою мать до положения, шлюхи, пусть она и сама выбрала такую судьбу. Ее любили крупнейшие аристократы Греции. Бродячие певцы слагали ей песни. Художники писали ее портреты. Философы рассуждали о любви на ее примере. Благородные воины, а среди них в первую очередь мой отец — умерли ради нее, а теперь она стала любовницей простолюдина. Если ей не было стыдно, то мне было стыдно за нее. Меня обуревала ярость, я страдала за своего несчастного покойного отца. А может быть, я завидовала матери, которой так легко давались многочисленные победы над мужчинами? Она могла вызывать у меня и приступы ярости, и слезы сострадания. Я питала к ней сплошь противоречивые чувства. Я так сильно любила ее, что ненавидела!

— Есть только один человек, который может провести нас к Питтаку, когда рядом не будет стражников. И этот человек — твоя мать.

— Если ты просишь меня предать собственную мать, то ты просишь слишком многого, Алкей.

— Я ни слова не говорил о предательстве.

— Ты не говорил о предательстве — ты имел его в виду.

— Чепуха. Забудь о том, что я сказал. Но помни: твоего отца убил Питтак. Он бы и тебя, не задумываясь, принес в жертву. И твою мать. Он не знает, что такое преданность. Он считает преданность глупостью. У него есть только ненасытное брюхо и волчий аппетит.

— Насколько мне известно, все мужчины считают преданность глупостью. Мой отец вернулся домой урной с прахом, но я должна быть счастлива: он умер славной смертью. Не знаю, что это означает. Ненавижу все эти славные смерти. Ненавижу смерть. Это мой отец сказал, что я должна жить, и не позволил оставить меня на вершине холма, как других новорожденных девочек. Я любила его. А он обожал меня. Я предана ему и моей матери, хотя преданность на Лесбосе теперь не в моде.

Так я ответила Алкею. Но где-то в глубине моего мятежного сердца я, видимо, жаждала предать мою невыразимо красивую мать!

Алкей принялся увещевать меня. Он соблазнял меня, он меня изводил. Он ласкал мое лицо, мои руки, мои бедра. Он сочинял для меня песни. Наконец я согласилась сопровождать его заговорщиков. Я говорила себе, что буду только смотреть, но не участвовать в кровопролитии. И, даже после его безрассудств на симподии я все еще думала, что могу управлять им. Думала, что могу управлять собой.

В роще, вдвоем, мы говорили и не могли наговориться, а чем больше мы говорили, тем сильнее я влюблялась в Алкея. Я влюбилась в его внешность, его поэзию, его сумасбродные речи. Я всегда питала слабость к красноречивым мужчинам.

— До появления богов все было бесформенность, хаос и темнота, — говорил он. — Чернокрылое существо — его немигающие глаза видели все. Потом появился ветер. Он совокупился с ночью, которая разродилась серебряным яйцом, а из него вышел Эрос… Без Эроса на земле не было бы ничего живого…

— Но Эроса родила Афродита. А сама она родилась из морской пены, вскипевшей, когда Крон бросил в море яички своего отца Урана, — проговорила я, прилежная ученица своей матери.

— Ты можешь верить во что угодно, но знай: в основе всего — Эрос. Это Эрос вихрем проносится по нашим жизням, оставляя после себя хаос… а Афродита смеется.

— Я ни за что не поверю в философию, которая бесчестит Афродиту, — торжественно произнесла я.

— Афродита сама себя бесчестит, — рассмеялся Алкей, — Как и ее приверженцы.

— Богохульство! — возразила я.

Когда мы пробыли вместе какое-то время — достаточное, чтобы увидеть, как Алкей утоляет свою страсть с юными безбородыми моряками, — я невинно спросила у него:

— А когда ты в последний раз занимался любовью с женщиной?

— Женщины — слишком сложные создания, — ответил он, — их невозможно познать до конца. Иногда мне хочется заняться любовью с женщиной, но потом я вспоминаю, сколько нужно трудов, чтобы удовлетворить ее. Одна мысль об этом утомляет.

Для чего он это сказал — чтобы шокировать меня или скрыть, что я ему нравлюсь? Как бы то ни было, он добился своего. Я от него отстала. Иногда я жалела, что мне не хватает мужества его соблазнить. Хотя он и говорил, что равнодушен ко мне, я ему не верила.

Может, я и не была красавицей в привычном понимании, но знала, что имею власть над людьми. Когда я играла на лире во время симподия, люди смотрели на меня так, словно я была красавица из красавиц. Время от времени я ловила на себе взгляд Алкея. Будто спохватившись, что нужно выглядеть безразлично, он отворачивался. Алкей всегда относился ко мне так, словно не мог выбрать: быть ли ему очарованным мною или насмехаться. Он всегда хотел произвести на меня впечатление своей искушенностью и количеством своих любовников.

— Я был в Навкратисе египетском, городе греческих торговцев в дельте Нила, где торгуют лесбосским вином, — начал он как-то. — Я был с египетскими проститутками, поднаторевшими в ублажении греков и руками, и ртом. В Вавилоне я видел храм Иштар, где женщины во славу богини совокупляются с незнакомцами. На территории храма они разбивают маленькие шатры или ставят шалаши и остаются там неделями, чтобы заработать себе приданое. Вагина наделена целительной силой — так считают вавилоняне.

— Ты говоришь это, чтобы шокировать меня? — спросила я. — Если так, то на твои непристойности я могу ответить своими. Вагина, врата, кустос, священные пределы, юна Афродиты, треугольник наших начал, источник всей благодати, треугольный проход к нашему концу. Вот тебе! Ты не единственный ученый сластолюбец на этом острове!

Алкей не обратил внимания на мои слова и продолжил экзотические описания своих путешествий:

— Не зря египтяне размазывают кровь по дверям — это знак рождения и смерти. Они поклоняются божественной вагине, этому всевидящему глазу. То же самое делают и вавилоняне.

— Похоже, тебе все это нравится, — сказала я. — Странно, что ты искал экзотических женщин в дальних краях, хотя на самом деле предпочитаешь мальчиков.

Но моя ирония его только подзадорила, и он попытался шокировать меня еще сильнее.

— Больные мужчины всех мастей, надеясь, что им повезет, приходят к этим храмовым девственницам. Я видел это и совокуплялся с самыми красивыми из этих женщин, но всегда с огромным облегчением возвращался к моим хорошеньким мальчикам.

— Жаль, что я не мальчик, — сказала я, — а то и я могла бы испытать все это.

Я сказала это всерьез. Мне и в самом деле хотелось вкусить все наслаждения этого мира, которые познал Алкей. Но, может быть, у меня была тайная мысль, что, будь я мальчиком, он бы занялся со мной любовью.

Я проверила эту теорию вечером, перед тем как нам отправиться в ту смертоубийственную экспедицию. Мы оказались вдвоем в оливковой роще в прекрасной Пирре. Вокруг зеленели холмы, и это успокаивало. Листья оливковых деревьев трепетали, словно маленькие серебряные флажки. Я выразила свое почтение Афродите, воскурив благовония, пропела моей богине-охранительнице гимны собственного сочинения. А потом ради забавы нарядилась пастушком.

Алкей наблюдал за мной с самодовольной ухмылкой. Он открыто высмеивал как мое почитание Афродиты, так и мой маскарадный костюм. А потом устроил мне испытание.

— Знаешь, маленький вихрь, есть только один способ оказать настоящее почтение Афродите.

— Какой?

— Сказать не могу, могу только показать.

Я посмотрела на него с детским смущением, а он потащил меня под серебристые деревья.

— Это роща Афродиты, и мы должны исполнить волю богини.

Я отпрыгнула.

— Ты что — боишься своей богини? Значит, ты никогда не станешь поэтом, — поддразнил он меня.

Я почувствовала, как мое сердце бешено забилось. Мои колени начали подгибаться. Моя вагина увлажнилась.

— Ты хочешь, чтобы я подарила тебе мою девственность?

Я всегда была слишком прямолинейна, слишком неспособна к уловкам.

— Странные слова ты нашла, чтобы выразить это! — со смехом сказал Алкей.

Мои щеки запылали румянцем.

— Я готова, — храбро сказала я, закрывая глаза и распахивая объятия. — Но я думала, ты любишь мальчиков!

— А ты разве не мальчик? Ты похожа на мальчика! В конечном счете с мальчиками меньше хлопот во время этого действа и после. Они меньше склонны хныкать и цепляться, пытаться навечно уловить тебя в свои сети. Бедняжка, тебя всю трясет, — сказал Алкей, обнимая меня.

— Я готова, — повторила я, вся дрожа.

— Давай ляжем под этими зелеными ветвями и выпьем немного вина с водой. Не нужно ничего делать, будем только касаться друг друга, — сказал он.

Они всегда так говорят.

Он обнял меня. Сердце его стучало рядом с моим. Мы смотрели друг другу в глаза, словно это были факелы, освещающие непроглядную ночь. Его губы нашли мои. Его и мой рот слились. Его ноги охватили мою тонкую талию, и мы стали едины — и снаружи, и внутри.

Афродита улыбалась, глядя на нас, и своим жарким дыханием распаляла все отверстия наших тел. То, что было твердым и сильным, переходило в то, что было мягким и теплым. Мы двигались вместе, как дельфины, играющие в волнах: хвост гонится за хвостом, голова трется о голову. Потом мы превратились в коня и наездника, и невозможно было понять, где кончается один и начинается другой. Мы были одним животным, одним полубогом с четырьмя ногами и двумя парами крыл.

Так вот что это такое — скачка Пегаса, летучего иноходца поэзии! Вот как соединяются мягкость Афродиты и острые стрелы ее проказника сына. Мягкое становится твердым, твердое — мягким, нутро выворачивается наружу, а то, что было снаружи, проникает внутрь.

Время исчезло. Пространство сжалось. Звезды сияли с дневного неба. Если бы мы остались соединенными навеки, солнце перестало бы гаснуть по ночам. Мы бы освещали мир жаром наших тел и раскрутили бы между нами новую вселенную. Вот какова была сила нашей любви.

Наконец на утренней заре, под кроваво-сиреневым небом, мы побрели из идиллической оливковой рощи к нашей лодке. Внутри у меня все саднило от жадных любовных ласк Алкея. Я хотела, чтобы эта сладкая боль продолжалась вечно. Моряки смотрели на меня и ухмылялись, словно им все было известно.

— Мой дорогой мальчик, — пошутил Алкей, — я чуть было не принял тебя за девочку!

Следующей ночью мы спали в лодке, но не прикасались друг к другу. Ветер ревел, и весла бились о борт. Несколько штук сорвало и унесло в море. Два человека бесследно исчезли с бушприта, словно нас окружали мифические чудовища, и морская пучина превратилась в Сциллу и Харибду. В завываниях ветра, скрежете и треске канатов слышался голос богов.

— Алкей — твоя первая истинная любовь, — пела голосом, ветра Афродита, — но он этого еще не знает.

— Тогда явись и наставь его, — прошептала я.

— Когда для этого придет время, — отвечала богиня. — При всей моей любви к тебе я не могу торопить судьбу. Пряхи ткут медленно, согласно своему желанию.

— Несправедливая Афродита!

— Меня уже называли несправедливой.

Она рассмеялась и исчезла.

Всю ночь истошно скрипели канаты. Звезды прятались за тучами. Нашу лодку швыряло, как щепку. Мы пожалели, что не причалили к берегу и не провели ночь на твердой земле, укрывшись парусом.

На следующее утро небо было невероятно чистое и яркое. Пальцы Эос коснулись наших парусов, и те порозовели. Мы плыли, огибая остров, к Митилене с тремя людьми Алкея — посмотреть, что получится. Согласно плану, двое должны были сойти с Алкеем на берег, чтобы совершить свое кровавое дело. Третий — остаться со мной на борту. Мы собирались укрыться в бухточке неподалеку от Хиеры и ждать известий. Но мы не успели добраться до Хиеры. Держась у самого берега, миновали храм Диониса в Брисе и были на пути к Хиерскому заливу, когда нас стал преследовать черный корабль под огромным черным парусом.

Поначалу Алкей решил, что это случайное совпадение, но вскоре стало ясно, что черный корабль идет за нами, и идет быстрее, чем мы.

И вот вдоль скалистого побережья началась гонка. Когда черный корабль приблизился, мы увидели, что на моряках маски сатиров, что у них щиты с гербом Питтака и что они размахивают копьями с бронзовыми наконечниками.

«Пираты», — была первая мысль Алкея. Но это были не пираты. Корабль послал Питтак. Это была политика под личиной морского разбоя. Я взмолилась Афродите.

— Ты молишься не той богине, — угрюмо заметил Алкей. — Ей на такие дела наплевать. Попробуй обратиться к Афине. Вот это воительница! Именно она спасла Одиссея!

Он и в минуту опасности продолжал смеяться, хотя было совсем не до шуток.

Поначалу мы надеялись уйти. Команда у Алкея была умелая, но этого оказалось недостаточно. Мы потеряли много весел, а на черном корабле их было в избытке, и сидели на них рабы. Море бурлило, и за бортом поднимались высокие волны. Алкей успел их воспеть в своих стихах.

«Перед тем как поднять парус, посмотри вдаль, — пелось в его знаменитой песне, — выйдя в море, ты станешь игрушкой волн».

Но сейчас не время было напоминать ему об этом пророчестве.

Я помню грохот воды о днище, брызги, перелетающие через борт, помню ощущение, будто наше суденышко, как в ночном кошмаре, движется назад. Черный корабль неотвратимо приближался. Запах сырого дерева, просмоленной сосны и моря всегда вызывает в моей памяти те страшные мгновения. Он вышел из водяной пыли, пронзая нас взглядом выпученных глаз и направляя в нашу сторону покореженный волнами таран, похожий на клык мифического животного. Он приближался, двигаясь все быстрее, и вот уже их бушприт почти касался нашей кормы. Сатиры присели на палубе, готовые перепрыгнуть к нам на борт и расправиться с нами.

— Прыгайте! — скомандовал Алкей, когда сатиры с черного корабля бросились к нему.

Я посмотрела на Алкея в последний раз, слезы застилали мне глаза. Но все же, хоть и в тумане, я видела любимое лицо. Я бросилась за борт и поплыла, словно меня преследовали фурии.

— Мы еще встретимся, — крикнул он, — в этом мире или в ином!

Пока хватало дыхания, я гребла к берегу как сумасшедшая.

Я любила его, но он никогда не принадлежал мне без остатка, а потому на протяжении всех последующих приключений оставался для меня чем-то вроде мифа. Встретившись снова, мы были старше, но стали ли мудрее?

Спрыгнув с корабля и расставшись с Алкеем, я изо всех сил гребла к берегу моего зеленого острова и словно потеряла представление о времени. Я устала, обессилела. Дышала так, будто сердце вот-вот разорвется. И когда уже думала, что иду на дно, резкий удар снизу вернул меня к жизни. Я посмотрела в глубину и увидела, что меня поддерживают на плаву дельфины. Эти игривые существа прыгали и ныряли вокруг, поднимали меня над водой, когда я уже тонула. Они проводили меня до пустынного берега и вытолкнули на сушу.

За мной отправилась погоня во главе с моим дедом, но тогда я этого, конечно, не знала. Несколько дней я прожила на песчаном берегу, мои губы обветрились, и я так оголодала, что стала есть крабов — ловила их и ломала панцири. Мой хитон превратился в тряпье, кожа почернела на солнце, я перестала быть похожей на женщину (да и одета я была как мальчик), меня саму можно было принять за странного человекоподобного краба, суетящегося на берегу.

Я поняла, почему мои предки поклонялись в первую очередь Посейдону, богу пенных гребней. Море — источник жизни для островитян. Но оно еще капризнее золотой Афродиты, которая родилась из него, такая же непредсказуемая. Рев океана едва не убедил меня оставить Афродиту ради Посейдона. Может быть, богиня прокляла меня за то, что я колебалась в вере. Афродита из тех богинь, что не терпят измен. Вообще-то это свойство всех богов — яростная ревность. Боги — это дети с аппетитами взрослых мужчин и женщин. Вот почему они нас так мучают.

Не знаю, сколько я прожила в безвременье на этом берегу, постоянно думая об Алкее, чтобы выжить. Дни сменялись ночами, а ночи днями. Я построила шалаш и научилась ловить рыбу голыми руками. Я сплела головной убор из листьев, а из веток сделала постель. Когда ушел страх, я стала гордиться собой: такая жизнь оказалась мне по силам. А потом меня спасли еще раз. За мной на небольшой лодке приплыл мой дед со своими людьми. Он был уверен, что найдет меня мертвой. Они прочесывали море в поисках тела, и из-за страха за мою жизнь дед из ласкового превратился в свирепого.

— Питтак убил бы тебя за то, что ты вступила в заговор с Алкеем, — закричал он. — Ты маленькая дурочка, которая приносит беду себе и своей семье. Но я тебя спас. Я пообещал Питтаку, что выдам тебя замуж… Нашелся некий Керкил из Андроса. Ему нужна жена из благородного семейства. Он согласился взять тебя, невзирая на твой непокорный нрав.

— Мой непокорный нрав!

Я даже плюнула.

— Ты кто — мой дед или мой тюремщик?

Его брови сошлись на переносице. От сочувствия, которое он, может быть, и питал ко мне до этой минуты, не осталось и следа. Мы поплыли назад в Эрес, не обменявшись больше ни словом.

Итак, я выхожу замуж за человека уродливого, но достаточно богатого, и это должно сломить мой дух. Они решили, что домашнее хозяйство и воспитание детей заменят мне дар муз. Погруженная в заботы по дому, я не смогу выкраивать время на политические заговоры или любовные приключения. Или на поэзию.

В те дни я не видела особой разницы между браком и смертью. Вспоминая ту брачную процессию, я думаю теперь, что она мало чем отличалась от похоронной. Моя мать, дед, с бабкой, братья и я снова направлялись из Эреса в Митилену, где меня должны были отдать этому старику Керкилу.

Да, меня просто хотели сбыть с рук, но я, как ни странно, больше сердилась не на деда, а на мать. Как она могла вступить в заговор и согласиться на то, чтобы ее дочь отправили в ссылку?

Я задала ей этот вопрос, когда она надевала на меня украшения к свадьбе — золотое ожерелье в виде виноградных гроздьев и плодов айвы, такие же серьги, свисавшие до плеч, золотую диадему, укротившую мои роскошные волосы.

— Я предпочла отдать тебя замуж, чем похоронить, Сапфо.

— Разве есть разница?

— Ты молода и думаешь, что все знаешь. Но твой муж может умереть, и ты будешь свободна.

— Есть к чему стремиться.

— У тебя есть талант, и он может дать тебе свободу. Удивительно, но ты смогла околдовать публику на симподии. Хоть я и злилась на тебя, но в то же время испытывала гордость. И вспомнила, что, когда была беременна тобой, одна жрица предсказала мне, что со временем ты станешь знаменитой.

— Ну вот, и ты туда же!

Мерзкому Керкилу было не меньше пятидесяти, и он носил утягивающий пояс, чтобы не слишком оттопыривался живот. Волосы у него поредели, и он их старательно зачесывал, чтобы прикрыть плешь, но этим вряд ли можно было кого-то обмануть. Сильный запах духов забивал запах пота. И вина. Он любил пить вино, не разбавляя его водой, как варвар.

А еще он, как мне показалось, был одним из тех людей, кто заготавливает шутки к симподию, а потом делает вид, что на них только что снизошло вдохновение. (И мне это не показалось — так и было на самом деле!) На свадебной церемонии он торжественно заявил моему деду: «Я беру эту женщину, чтобы сеять в ней моих законных детей». Мои братья и я не могли сдержать улыбки. Когда гости стали забрасывать нас орехами и плодами, я все еще была в ужасе от того, что меня ждет. Я думала об Алкее — о нашей страстной любви и не менее страстных спорах, а Керкил казался мне ночным кошмаром.

Пир все продолжался. Он начался в полдень и к полуночи не закончился. Вино с виноградников моего деда текло рекой. Кушанья были вкусные и обильные: хлеба, рыба, дичь, мясо, всевозможные сласти. Танцы и песни, процессия в дом Керкила, снова песни и танцы, и горы вкусной еды.

И вот в полночь наступил ужасный час. Хор дев, сладкоголосо певших эпиталаму, сочиненную мной, проводил нас до супружеской спальни. Керкил к тому времени был пьян, он шатался, ноги его заплетались. Я смиряла себя, с горечью готовясь впустить Керкила в святилище, на которое до него посягал лишь Алкей.

Я съела свадебную айву, и Керкил снял мой пояс, как того требует ритуал. Девы пели. Я умолила их спеть еще. Они послушались. Глаза Керкила начали слипаться.

— Спойте еще! — сказала я девам.

— Проклятье, Сапфо! — взбесился Керкил. — Я должен взять твою девственность!

«Какую еще девственность?» — подумала я.

Наконец мы остались одни. Керкил сбросил с себя одежды и предстал перед мной во всем своем уродстве. Взяв гранат из вазы, стоявшей в изножье постели, он раздавил шесть алых зерен над брачной простыней и вывесил ее в окно, на всеобщее обозрение. И в пьяном беспамятстве рухнул на постель.

Я лежала в постели и размышляла над своей судьбой, слушая храп Керкила. Я чувствовала себя как Персефона, оказавшаяся в царстве мертвых, чтобы стать невестой Аида. Я плакала, пока моя постель не стала мокрой от слез. Я думала об Алкее, который был где-то далеко, изгнанный за предательство.

Я уснула, и Афродита разговаривала со мной во сне.

Она была одета как невеста и пела сочиненную мной эпиталаму.

«Выше стропила, — пела она, озорно улыбаясь. — Жених ступает, как Арес…»

А я даже во сне безутешно плакала, и моим слезам не было конца.

— Не плачь, моя глупенькая Сапфо, — сказала она, как любящая мать, утешающая ребенка. — Муж — это всего лишь средство, позволяющее из девочки превратиться в женщину. Если тебе нужна любовь, страсть, это всегда случается не на супружеской постели… Супружеская постель — это место, на котором ты спишь, а любовников находишь в других местах… на берегу моря, во дворце, в яблоневой или оливковой роще, под луной… Она будет полной для тебя — полной любовников, полной любви, полной вдохновения!

— Но мне нужен только Алкей!

— Он не единственный мужчина на земле. Перестань, Сапфо… У меня было столько мужчин — Арес, Адонис и много всяких других. Я забыла их имена. И женщин тоже. Жизнь создана для наслаждения. В ней много всего — и это не только первый мужчина… Твоя жизнь только начинается, а не кончается. Она будет богатой и наполненной… счастливая невеста! Ты будешь свободна и полна жизни!

Афродита исчезла, а я уснула, как утомленный ребенок.

У меня был только один муж, и я сужу по нему обо всех мужьях. По правде говоря, он был неплохой человек. Слабый, вульгарный, пьющий — вот и все его недостатки. Он считал, что жена должна сидеть дома и думать только о ткацком станке, рабах и съестных припасах. Исключение — религиозные праздники. Если вы недоумеваете, почему женщины в те времена были до такой степени религиозны, знайте: из дома они выходили только по праздникам! Я очень быстро сообразила, что мои песни и честь Афродиты — мой пропуск на свободу. Как только я буду настолько знаменитой, что мое присутствие потребуется на праздниках, свадьбах, загадочных ритуалах, посвященных иноземным богам, Керкил не сможет удержать меня в четырех стенах. Ему хватило ума, чтобы попять: он сможет греться в лучах моей славы. И потом, я оставляла его наедине с истинной его страстью — вином, и он пил и пил, пока не допивался до умопомрачения.