Соль под кожей. Том второй (СИ)

Глава девятнадцатая: Лори

Настоящее

На следующий день вечером, когда я еле живая впахиваю в спортзале, меня требует к себе Завольский. Причем требует в странной форме — мне звонит его охранник и говорит, что Юрий Степанович ждет меня в «Стрелецком» через час. На моей памяти это первый раз, когда старый боров использует для контакта своих живодеров — в самом начале, когда я только пришла в «ТехноФинанс» и прямые звонки от собственника были для меня еще слишком большой честью, мне в основном звонила одна из его помощниц. Только много позже, когда я уже была в статусе официальной невесты Андрея, он снизошел до личных звонков.

И вот, спустя полгода, Завольский-старший решил снова низложить меня до уровня «простого офисного планктона». Только не того, который существует только чтобы умножать хозяйский капитал и крутить винтики в его системе, а того, который можно утилизировать.

Я коротко отвечаю «да» и бег в душевую. Хорошо, что Завольский «расщедрился» и дал мне целый час — отсюда добраться до «Стрелецкого» в девятом часу вечера — то еще экстремальное приключение.

Пока наспех сушу волосы, вспоминаю события вчерашнего вечера и что еще могло случиться за сегодняшний день. Андрей, как и я приказала, позвонил отцу, они поговорили, а потом он, как порядочный послушный муж, пересказал мне суть их разговора — отец потребовал, чтобы он явился к нему для разговора «по душам», мол, хватит им уже собачиться из-за всякой ерунды. На моей памяти старый боров никогда и ничего не списывал со счетов вот так легко, а тем более тот факт, что единственный сыночка может оказаться тем еще подарочком судьбы. Андрея всего трясло перед этой встречей, он пытался найти миллион отговорок, почему не должен к нему ехать, а потом начал умолять поехать с ним. Само собой, я надавала ему моральных оплеух и напомнила, что если он не соберется и не возьмет себя в руки, то может потерять свой последний шанс на наследство. И если он к этому готов, то модно прямо с сегодняшнего дня начинать переходить на шаурму из грязных закусочных, потому что в ближайшем будущем она станет единственным доступным ему деликатесом. Такие «радужные перспективы будущего» всегда безотказно приводят его в чувство и вчера это так же сработало. Мы еще раз обсудили то, что он может и что не может говорить, о чем должен категорически молчать, и благоверный, с моего благословение, отправился в пасть к кабану.

И просто пропал с радаров.

Я половину ночи просидела, ожидая его прихода, потом плюнула и начала названивать, но телефона Андрея был выключен. И до сих пор «вне зоны», потому что ни одно мое сообщение и ни одна попытка дозвона так и не дошли.

Утром я приехала в офис, мягко говоря, на стрёме, надеясь выяснить хоть что-нибудь, но и там до конца рабочего дня царила тишь да гладь. На всякий случай, даже пересмотрела криминальную хронику — ну мало ли, зная, как Завольский-старший мгновенно выходит из себя, я уже ничему бы не удивилась. Но и там не было никаких новостей о свежих трупах или о страшном убийстве (двойном или даже тройном) в доме известного банкира.

Под конец дня эта странная тишина стала настолько гнетущей, что я вне очереди побежала таскать железо, чтобы хоть немного привести в порядок голову.

И вот — гром все-таки грянул.

По дороге в «Стрелецкий» пишу Данте, что к чему и в шутку прошу считать это сообщение моей прощальной запиской.

На этот раз он отвечает почти мгновенно.

Данте: Что случилось? Где ты?

Я отправляю смайлик и сворачиваю к «Стрелецкому», около которого в глаза сразу бросается здоровенный «сарай на колесах» Завольского-старшего. Рядом охрана. Даже если бы я вдруг передумала и решила свалить — они уже заметили мою машину и один из них двинул навстречу.

— Валерия Дмитриевна, — он сторожит меня около двери, а второй становится за спину, едва я выхожу из машины. — Юрий Степанович ждет.

Странно, но несмотря на все очевидные странности, я меня нет того очевидного неприятного предчувствия, которое возникало и в менее опасных ситуациях. Может, я просто потеряла нюх? Данте предупреждал, что со временем, когда все будет удаваться с первого раза, чуйка охотника может начать сбоить. Поэтому так важно держать все под контролем.

Но что я, блин, могу сделать в этой ситуации? Бросаться на охрану Завольского как бешеный бультерьер?

Меня проводят в приватный маленький зал, где любит сидеть Завольский-старший, но сегодня нет ни накрытого стола, ни фруктов. Только наполовину пустая бутылка коньяка и стакан в его жирных пальцах, уже тоже почти пустой. Дверь за мной закрывается, и первую секунду, пока мы со старым боровом остаемся наедине, мне хочется подергать ручку чтобы убедиться, что у меня есть хотя бы один путь к отступлению. Хотя, охрана наверняка караулит меня за порогом.

Завольский смотрит на меня припухшими, красными как у бешенного хряка глазами. Смотрит испытывающе долго, как будто испытывает меня на прочность. Или просто дает повод первой открыть рот, чтобы потом обрушить поток матов. И вообще не важно, что и как я скажу, главное, будет прецедент — я посмела заговорить без разрешения.

— Где Андрей? — спрашиваю я, рассудив, что даже если за это мне немедленно прилетит, по крайней мере старый боров оценит, что в такой ситуации я в первую очередь подумала о его сыне, а не о спасении собственной шкуры. — Он не вернулся ночевать.

— Даю тебе последний шанс, девочка, — говорит Завольский, не спуская с меня какого-то лихорадочного взгляда. — Что еще ты знаешь о сговоре Андрея и моей суки бывшей?

Твою мать.

Я знала, что Андрей не промолчит. Я ведь задницей это чувствовала, но все равно позволила ему поехать к отцу. Сама взашей вытолкала. Хотя, если совсем уж честно, у меня просто не осталось выбора. Старый боров ясно дал понять, что давно раскусил нашу с Андреем игру в прятки, и если он продолжит прятаться дальше — он все равно достанет сына, но сделает это без реверансов. Я просто надеялась, что Андрей хотя бы не так быстро расколется.

— Я нашла у него запасной телефон, — говорю я, решив, что лучше всего говорить правду, раз уж меня все равно приперли к стенке. Что еще наболтал Андрей — неизвестно, так что лучше исходить из того, что он не выдержал папашиного давления и сдал с потрохами все и всех. Правда, на всякий случай, кое-что придержу за зубами. — Там была переписка с матерью. Они говорили о каких-то документах, которые Андрей обещал показать.

— Только говорили?

— Я видела, что он переслал ей что-то.

— И ты даже не сунула в них свой любопытный нос?

Я мысленно делаю глубокий вдох, прекрасно понимая, что сама же себя загнала в угол. А старый боров в том состоянии, когда ему критично необходим козел отпущения. Кажется, он назначил меня на эту роль.

— Сунула. Я видела, что он передал ей бумаги по фонду.

Завольский-старший с грохотом ставит стакан на стол, небрежно, разливая вокруг, наполняет до краев и сует мне жестом, в котором читается безоговорочное и категоричное: «Пей!»

Беру.

Делаю глоток. Крепкий алкоголь с непривычки так сильно обжигает горло, что его тут же хочется выхаркать из горла. Но я все равно продолжаю вливать его в себя, глоток за глотком. До тех пор, пока от всей порции не остается только маленькая лужица на само донышке. И точно так же громко возвращаю стакан обратно на стол.

Старый боров громко крякает, грузно опускается на стул и, подумав, милостиво разрешает сесть мне. Я украдкой вытираю набежавшие в уголки глаз слезы, потому что никогда в своей жизни не пила столько алкоголя за раз, и будет просто чудо, если мое сознание останется трезвым еще хотя бы минут десять.

— Ну и почему ты ничего не рассказала мне?

Завольский брезгливо отталкивает стакан к краю и когда тот с грохотом разбивается в дребезги, официантка тут же приносит новый, выметая осколки со скоростью звука. Видимо здесь к такому уже привыкли.

Но важен даже не этот акт показательной безнаказанности, которым старый шакал тычет мне в лицо: «Я могу точно так же проломить тебе башку, и вся здешняя братия поможет мне закапывать твой труп». Он так же дает мне время придумать себе оправдание. Как будто нарочно к этому подталкивает. Зачем? Потому что правда будет обозначать, что во всем его окружении я была единственной, кто подумал о семье?

— Я знала, что тогда пострадает Андрей, — говорю то, что в этой ситуации кажется наиболее правильным. — Хотела дать ему возможность выйти из-под удара.

— Чтобы они вдвоем с мамашей меня наебали? — как-то почти беззаботно хмыкает Завольский.

— Если честно, я надеялась что-то придумать, чтобы нейтрализовать Марию Юлиановну. Не думала, что она будет действовать так быстро. Она же знала, что подставит Андрея. Я просто хотела, чтобы вся эта ситуация… не знаю… вы же и так на ножах с Андреем. — Я корчу разочарование человека, которому до покорения Эвереста не хватило одного, последнего шага. — Я попыталась дать вам подсказку, что мать его шантажирует, но…

— Мать? — Завольский старается скрыть удивление, но я успеваю заметить, как жиденькие брови на секунду подскакивают к его лбу. Ему нужно приложить усилия, чтобы вернуть их на место. — Ты думала, что это моя старая корова…?

Он осекается, закрывает рот и снова пьет.

А я мысленно ставлю себе «плюсик» за первый маленький триумф.

Пусть старый боров думает, что я была уверена, что за шантажистом стоит его бывшая.

— Я предположила, что это она, — пожимаю плечами, как будто эта аксиома не требует доказательств. — Она шантажировала Андрея и ему пришлось сделать, как она хочет. Вы же знаете, как Мария Юлиановна умеет на него влиять. Андрей никогда не сделал бы то, что сделал, просто так. Он всегда очень боялся вас разочаровать.

Завольский громко матерится, пьет, снова матерится.

А я мысленно замираю, надеясь, что хотя бы отчасти отвела от себя подозрение.

— А твой отец? — неожиданно, как гром среди ясного неба, звучит вопрос Завольского.

Мои внутренности холодеют, моментально сворачивают в обледенелый комок, тяжесть которого намертво приколачивает меня к стулу.

Почему он спросил об отце? В моей «легенде» моих родителей нет уже несколько лет, и они были простыми людьми, которые учили меня всего добиваться собственным умом.

— Что на моем месте сделал бы твой отец? — расшифровывает свой вопрос старый боров и я мысленно с облегчением выдыхаю, но все равно не даю себе расслабиться. — Что сделал бы, если бы его предала собственная дочь?

— Мой отец был совсем другим человеком, — пожимаю плечами. Это правда, поэтому говорить ее легко. — А я была просто… обычным ребенком, наверное, не лучше и не хуже остальных. Меня даже за плохие оценки в школе никогда не ругали. Только мама иногда смотрела… немного укоризненно.

Я спотыкаюсь, вспоминая ее глаза так ясно, как будто она сидит напротив и смотрит на меня именно так — с легким укором. Она не желала бы, чтобы я стала той, кем стала. Я это знаю. Чувствую нутром, как будто часть ее до сих пор живет во мне. Мама хотела бы, чтобы я просто отряхнулась и пошла дальше, в ту жизнь, где у меня будут нормальные человеческие цели — построить дом, стать достойным и полезным человеком, делать что-то хорошее каждый день, найти порядочного мужчину и родить с ним детей.

А отец.

Мне больно, потому что в глубине души я знаю — он хотел бы ровно того же самого.

— Андрей — это мое наследие, черт подери! — кричит Завольский, и я незаметно морщусь от того, как его противный голос вдребезги разбивает призраков моего прошлого. — Я все для него делал. Я надеялся, что однажды он станет мне опорой, а потом — моим преемником! Разве я так много хочу, а? Разве я не должен был воспитывать его в строгости?

Он смотрит на меня так, будто я должна оправдать весь тот беспредел, который он, на пару с женой, сделали с маленьким ребенком, из-за чего из него вырос подлый трусливый слизняк. И в эту минуту мне не жаль абсолютно никого из этой конченой семейки. По большому счету, будь в Андрее хотя бы капля честолюбия, он стал бы точной копией своего отца, возможно, намного более подлой и беспощадной. Единственное, что сдерживает его от окончательного падения — это сам Завольский. До тех пор, пока жирная туша папаши будет коптить воздух — Андрей будет бояться даже собственной тени.

— Андрей очень боится вас разочаровать, — говорю именно то, что Завольский хочет услышать.

Теперь я понимаю, что весь этот разговор он затеял не для того, чтобы вывести меня на чистую воду. Ему нужен Адвокат Дьявола — какое-то живое существо, желательно, не обделенное интеллектом, которое «убедительно объяснит», что Андрей — хороший папин сынок, а не мразь, и он просто оступился. Ну с кем не бывает?

— А знаешь, что самое смешное? — Завольский почти с жалостью выливает в стакан остатки виски из бутылки, но пить не спешит, как будто сделал это чисто механически. — Во всей этой ситуации, ты, абсолютно посторонний человек, побирушка с улицы… оказалась единственной, кто встал за Андрея.

— Он мой муж, моя семья — что еще я должна была делать?

— Его родная мать так не думает, хотя иногда мне кажется, что все те девять месяцев Машка просто наебывала меня накладным животом. Хер знает, может, пришло время сделать тест на отцовство?

Для кого-то другого это прозвучало бы дик — зачем, какой тест, когда ты уже вырастил тридцатипятилетнего мужика? Но зная Завольского, я легко могу поверить в то, что именно так он и собирается поступит. Он уже все решил этот вопрос на самом деле просто выброс в пространство, еще одна попытка найти для себя хотя бы видимость оправдания. Типа, жизнь заставила, на самом деле, я просто хотел растить и любить его.

— Ты знаешь, кто прислал мне те фальшивые фотографии?

Я пожимаю плечами и повторяю, что была уверена — это дело рук матери Андрея. Если это и сделал кто-то другой, то у меня нет ни малейших предположений, кто это может быть и каковы его мотивы.

— А это, блять, сделала моя любимая беременная жена! — неожиданно грохочет старый боров, и я рада, что сижу на заметном отдалении и в меня не летят брызги его слюны. Но все равно на всякий случай вжимаю голову в плечи, опускаю лицо вниз, как бы от страха перед этой вспышкой ярости. — Прикинь, каково жизнь выворачивает, откуда не ждал!

— Регина? — переспрашиваю с видом человека, который готов поверить во что угодно, даже что за эту неделю он успел жениться в третий раз, но только не в причастность «бедной и такой глубоко беременной Регины».

— У меня, блять, есть другая жена, тупая ты овца?! — ожидаемо орет Завольский-старший.

Проглатываю. Напоминаю себе, что мне уже давно известно, что он за человек, и давно пора бы перестать удивляться и оскорблениям, и вспышкам ярости.

— Это сука Регинка все устроила! — Он заливает в себя весь остаток алкоголя, практически не делая глотков, словно в трубу. — Прикинь, какая падла? Сидела у меня на шее, сосала из меня бабло, а втихую планировала сделать так, чтобы я выгнал Андрея и отписал все ублюдку, которого эта свиноматка носит в своем брюхе!

Значит, я не ошиблась, и все это Регина делала с одной единственной целью — застолбить за своим будущим ребенком все права на наследство Завольского. Довольно умно, если отбросить мою личную неприязнь и посмотреть объективно, но ей абсолютно точно не хватило изящества. И еще, конечно, она очень сильно переоценила свои силы к счастью, недооценив мои.

— Мне очень… — Я собираюсь сказать, что мне жаль, но вовремя прикусываю язык. Старому борову абсолютно наплевать и на Регину, и на ребенка (даже если он действительно от него), и мои слова жалости сейчас только подольют масла в огонь его злобы. Поэтому я вовремя исправляюсь. — Не понимаю, почему она так поступила.

— Регинка всегда была подколодной тварью! Знаешь, что она сделала?

— Кроме этого? — Изображаю удивление, граничащее с вселенским изумлением.

— Убрала Катерину. Просто решила, что ей я нужней больше и… — Завольский щелкает пальцами, как будто собирается показать фокус: — … плеснула Катерине в лицо кислотой.

Я только сейчас вспоминаю, о ком речь. Катя — та самая лучшая подруга Регины, с которой у Завольского-старшего были довольно продолжительные отношения. Из того, что мне удалось выяснить, он даже успел сделать ей предложение, но они не спешили объявлять об этом публично, потому что семья Кати была старой закалки. Ей наверняка требовалось время, чтобы как-то подготовить их к тому, что она собирается выйти замуж за человека, чей сын старше ее самой на десять лет. А потом она все в один день просто исчезли — и Катя, и ее семья. И на сцене появилась Регина. Я предполагала, что без ее участия дело не обошлось, и даже планировала со временем копнуть глубже, чтобы обзавестись компроматом на Регину. Мне как-то и в голову не пришло, что Завольский может быть в курсе случившегося.

Хотя, самое время перестать думать обо всех них как о подонках.

Потому что подонки все-таки люди, хотя бы на треть или даже на четверть. А эта троица и все их окружение — стервятники и шакалы, существа, живущие ради удовлетворения первичных низменных инстинктов — вкусно сыто жрать, трахать все, что шевелится и быть на вершине пищевой цепочки, чтобы давить конкурентов еще в зародыше.

Сейчас, в эту самую минуту, я как никогда ясно понимаю, что все случившееся с моей семьей было лишь вопросом времени. Нас все равно извели бы — тогда или позже, теперь уже не суть важно. Потому что мой отец был из той же породы, но сумел до последнего сохранить в себе человечность. А таких, как известно, топят в ведре как паршивых щенков в помете.

— Мои люди тогда быстро все раскопали, — продолжает изрыгать грязь старый боров. — Что к чему, догадаться было не сложно. Регинка уже и так втихую мне сосала, и все время ныла, что Катерина слишком правильная, слишком хорошая.

Из того, что я знаю — Катя действительно была такой. И с Завольским связалась явно не от хорошей жизни, но к теперешней истории это уже не имеет никакого значения. Для старого борова она в любом случае была просто кормом, который он прожевал и выплюнул, и просто взял на замену тот, что и так охотно лез в рот.

— Когда все выяснилось, Регинку притащили ко мне. Она обоссалась от страха, потому что знала — оттуда она выйдет либо в могилу, либо с кольцом на пальце.

«Боже, дай мне силы не выблевать все это прямо сейчас»

— Она валялась у меня в ногах, упрашивала простить, говорила, что любит и хочет родить мне сына! — Завольский снова брызжет слюной. — И я поверил. Дал себя обвести вокруг пальца.

Мне стоит огромных усилий сдержать рвущийся наружу гомерический смех. В эту минуту он похож на пускающего крокодиловы слезы волка, только что сожравшего овцу за то, что она очень негуманно блеяла, пока он вспарывал ей брюхо.

— Кто ж знал, что после всего случившегося, эта тварь захочет меня поиметь!

— Регина всегда была себе на уме, но она казалась разумной.

— Разумной? — переспрашивает старый боров.

— Знающей, что нельзя кусать кормящую руку, — расшифровываю свою очередную порцию лести. Завольский позвал меня сюда с единственной целью — чтобы пока он будет изрыгать из себя злобу и мерзость, рядом был попка-дурак, обилью льющий патоку на его раненное эго. Что ж, я могу. Мне это тоже на руку.

В его глазах появляется такой блеск, что мне неожиданно сильно хочется забить на все и сбежать. Ну или хотя бы попытаться.

— Андрею очень повезло, — говорит Заволський-старший, разглядывая меня сверху вниз, для чего ему приходится перегнуться через стол. Мысли, которые роятся у него в голове, прямой трансляцией пишутся на лбу, но его это вообще никак не беспокоит. — А ведь я сначала считал тебя обычной подстилкой, которая просто хорошо делает свою работу. Но, знаешь, в моем окружении ты единственная, кто до сих пор ни разу меня не разочаровал.

В нашем с Данте плане не было строчки о том, что Завольский-старший может вдруг переключиться на меня в качестве «объекта страсти». Меня от одной мысли об этом мутит.

— Ладно, а теперь к делу, — неожиданно резко меняет тему старый боров, и я с трудом сдерживаю улыбку облегчения. Понятия не имею, что сделала бы, если бы он решил не ограничиваться одними намеками. — Машка все равно уже знает про фонд и распиздела все своим адвокатам. Замять это дело не получится. Но я лучше за жопку себя укушу, чем отдам этой твари хоть копейку своих денег!

Он выпрямляет руку и грозит пустоте фигурой из трех пальцев, приговаривая, что ровно столько она от него получит, еще и с солью, и с хреном.

— Что я должна сделать? — спрашиваю первой.

— Умница, — одобрительно кивает он, но меня снова одолевает чувство рвоты потому что теперь в его глазах что-то бОльшее, чем просто одобрение послушной шестеренки в его финансовой машине. — Нужно перекачать бабло в те «прокладки», которые обеспечивают функционирование схемы.

«Спокойно, Лера, просто спокойно, — уговариваю себя не начать прыгать от радости. — Ты каждый день, шаг за шагом, приближала подходящий момент. Вот он. Осталось совсем немного».

— Без проблем, — беззаботно пожимаю плечами. — Я займусь этим с утра. В зависимости от суммы, на это может понадобиться от двух до четырех недель. Если делать быстрее, можно нарваться на финмониторинг.

— Четыре недели… — бубнит под нос Завольский, достает из внутреннего кармана пиджака ручку, чиркает что-то на салфетке и показывает мне. — Сколько на это уйдет времени?

Я знала, что у него дофига бабла. Предполагала, что эта сумма может быть значительно больше моих приблизительных подсчетов, но в цифре на салфетке столько нулей, что мне нужна пара секунд, чтобы ее «переварить».

— Шесть-восемь недель, — озвучиваю самые адекватные сроки, в которые смогу все это сделать. И прежде чем старый боров озвучил требование сделать быстрее, предупреждаю: — Это те сроки, за которые деньги можно будет раскидать безопасно и максимально «тихо». Чтобы адвокаты Марии Юлиановны ни к чему не смогли прицепиться, когда она узнает, что фонд… банкрот?

Завольский довольно хрюкает и обваливается на спинку кресла.

— Получишь свои пять процентов за хорошо сделанную работу, — бросает с барского плеча.

— Десять, — торгуюсь я.

Он гадко смеется, называя меня сначала умной сукой, а потом — башковитой девкой. Но все-таки соглашается. Мы оба знаем, что за такие махинации, особенно когда на носу висит перспектива потерять вообще все, принято расплачиваться «пятьдесят на пятьдесят», но Завольский считает себя умнее всех, а меня — просто трудолюбивой букашкой, которая схавает, что дадут и не поморщится.

— И я хочу еще кое-что, — говорю, когда Завольский отпускает меня взмахом руки. — Верните, пожалуйста, моего мужа. Теперь, когда мы все выяснили, Андрей может вернуться?

— Зачем он тебе? Пусть погостит в отеческом доме, у отца под присмотром.

— Рядом с Региной? — позволяю себе намека на то, что после всего услышанного считаю ее соседство не безопасным для Андрея.

— Регине стало не хорошо, и она находится в медицинском центре, — слегка раздраженно и нехотя бросает старый боров. — После того, как врачи разрешат, она поедет гостить к матери. Далеко за пределы нашего прекрасного города.

Я копчиком чувствую, что на этот раз Завольский не спустил дело на тормозах. Однажды он уже простил ей грубое вмешательство в его жизнь, но повторную ошибку не простил бы даже куда более терпеливый человек, чем эта злобная тварь. Могу поспорить, что в том медицинском центре из Регины вырезали ребенка, а ее саму, разбитую и никчемную, Завольский просто вышвырнул как кожуру от мандарина, с пометкой «радуйся, что вообще осталась жива».

— Хорошо, тогда просто передайте моему мужу, что дома его будут ждать любимая ветчина, конфеты и вино.

Завольский раздраженным жестом машет, чтобы убиралась с его глаз, что я делю с огромным удовольствием и облегчением.

Это не совсем входило в мои планы, но так даже лучше.