Страх полета

Путешествие с моим антигероем

Я все рассказала Адриану. Всю историю моей неугомонной жизни в бесконечном поиске несуществующего мужчины, оканчивающуюся тем, что я оставалась у разбитого корыта там, откуда начинала: внутри самой себя. Я воплощала его в своих сестер, маму, отца, деда, бабушку, мужа, друзей… Мы мчались и говорили, мчались и говорили.

— Что ты думаешь об этом? — спросила я; так пациент ищет утешения у знающего доктора.

— По-моему, утенок, тебе следует как можно глубже забраться внутрь себя, — проговорил Адриан, — и все там перетряхнуть и собрать по-новому, чтобы спасти свою жизнь.

Но разве не это самое я и делала? Чем же был мой безумный путь, как не дорогой в прошлое?

— Ты еще недостаточно глубоко погрузилась в себя, — говорил он. — Тебе нужно дойти до самых истоков и затем вернуться обратно.

— Мой Бог! А мне-то казалось, что я это уже сделала!

Адриан самодовольно улыбнулся приятнейшей из своих улыбок, не выпуская из полных розовых губ трубки.

— Ты все еще не достигла самого дна, — повторил он с таким видом, как будто у него был припасен для меня некий сюрприз.

— И ты поможешь мне в этом? — спросила я.

— Если ты будешь настаивать, любовь моя.

Он произнес эти слова с тем самым удивительным равнодушием, которое меня раздражало, выворачивало наизнанку и наполняло глубочайшим разочарованием. Несмотря на его умение приласкать и подчинить своим желаниям, Адриан был таким равнодушным. Я все смотрела и смотрела на его прекрасный профиль, недоумевая, что за мысли, во имя всех святых, роятся у него в голове и почему я никак не могу понять их.

— Я хотела бы залезть в твою голову, но не могу. И это сводит меня с ума.

— Но почему тебе необходимо читать все мои мысли? Ты думаешь, это что-то изменит?

— Только потому, что я хочу быть близкой хоть кому-то, составить с ним раз и навсегда единое целое. Я просто хочу кого-нибудь любить.

— А почему ты уверена, что любовь решает все проблемы?

— Может, и не решает, — ответила я, — но любовь мне нужна. Я хочу быть цельной.

— Но ведь ты уже чувствовала себя частью Брайана, и это не сработало.

— Брайан был ненормальным.

— Любой станет ненормальным, если лезть ему в мозги, — произнес Адриан. — Все дело в степени.

— Я подозреваю…

— Подумай — почему бы тебе не прекратить погоню за любовью и просто не пожить обычной жизнью?

— Но что же это будет за жизнь без любви?

— У тебя есть работа, творчество, твое преподавание, друзья…

«До чего же скучно, скучно, скучно», — подумала я.

— Все мое творчество — лишь попытка отыскать любовь. Я понимаю, что это ненормально. И я понимаю, что это ни к чему, кроме разочарования, не приведет. Но видишь ли, я хочу, чтобы все меня любили.

— Ну, это тебе не удастся, — ответил Адриан.

— Я знаю, но это ничего не меняет. Ну почему мое знание никогда ничего не меняет?

Адриан промолчал. Я представила, что говорю сейчас не с ним, а вот с этими голубыми сумеречными горами (мы как раз проезжали Годдард Пасс, и под нами была вершина Тиумф).

— По утрам, — наконец произнес Адриан, — я никак не могу вспомнить твое имя.

Вот и ответ. Он пронзил меня подобно ножу. И теперь я лежала рядом с ним каждую ночь без сна, снова и снова с трепетом повторяя свое имя для того, чтобы не забыть, кто же я такая.

— Настоящим экзистенциалистом быть очень трудно, потому что (проговорила я в то время, пока мы спускались по автостраде) ты не можешь не думать о будущем. Любое действие имеет последствия.

— Я могу не думать о будущем, — ответил Адриан.

— То есть как?

Его передернуло.

— А вот так! Могу — и все. Сегодня, например, я в хорошем настроении.

— Но почему мне так тоскливо, когда тебе весело?

— Потому что ты чистокровная еврейка, — рассмеявшись, ответил он. — Вы — народ, избранный Богом. Ты во всем можешь быть самой заурядной личностью, но в области страданий тебя никому не превзойти.

— Ублюдок.

— Почему? Только потому, что я сказал тебе правду? Погляди: ты хочешь любви, сочувствия, теплоты, близости — а в чем ты находишь успокоение? В страданиях. О, с каким упоением ты страдаешь!.. Ты — больная, которая холит и лелеет свою болезнь и вовсе не желает излечиваться.

Моя беда заключалась в том, что я всегда хотела быть самой-самой. Самой страстной любовницей. Самой жаждущей. Самой страдающей. Самой несчастной жертвой, самой что ни на есть дурой… Если я все время разрывалась на части, только по собственной вине: слишком уже сильно я стремилась быть во всем первой. Мне посчастливилось иметь ненормального первого мужа, совершенно загадочного и непонятного второго мужа, рискованную первую книгу и отчаянную послепубликационную шумиху… Я ничего не могла делать наполовину. Если я собиралась свалять дурака и завести любовный роман с бесчувственным ублюдком, я бы сделала это вопреки советам всех психоаналитиков в мире. Что, собственно, и произошло: я поехала с таким человеком на пьяную увеселительную прогулку, которая вполне могла закончиться нашей с ним гибелью. Грех и наказание всегда следуют одно за другим. И если они не доходят до адресата, то возвращаются к отправителю. А кто был отправителем? Я. Я. Я.

И вот в довершение всего я заподозрила, что забеременела. Только этого мне не хватало. Жизнь моя была беспорядочна. Муж отправился Бог знает куда. Я оказалась одна с посторонним, нимало не заботящемся обо мне. Или так мне чудилось? Что я пыталась доказать? Что все смогу вытерпеть? Почему я превратила свою жизнь в непрерывное испытание на прочность?

У меня не было никаких разумных оснований подозревать беременность. Но мне никогда и не были нужны причины, чтобы что-либо чувствовать. Я с замиранием сердца ожидала, что вот-вот почувствую тяжесть в матке. Почему я никогда не знала, что происходит внутри меня? Почему мое тело было для меня такой тайной? В Австрии, в Италии, во Франции и Германии — повсюду я исследовала низ живота и просчитывала время. Предположим, что я действительно беременна. Я бы так и гадала до самых родов, будет ли ребенок светленьким с голубыми глазами, как Адриан, или маленьким китайчонком, как Беннет. А что мне потом делать? Кто будет меня содержать? Я бросила мужа, и теперь он ни за что не простит меня и никогда не примет обратно. Конечно, мои родители помогли бы мне, но потребовали бы за это такую высокую эмоциональную цену, что мне пришлось бы снова стать маленькой девочкой и умолять их о сочувствии. А сестры пришли бы к выводу, что это расплата за мою беспутную жизнь. А друзья бы посмеивались надо мной, спрятавшись под маской притворного сопереживания. Подумать только, как низко пала Изадора!

Или мне придется идти на аборт. К неумелому врачу, который убьет меня. Я умру от заражения крови. Или просто от грязи. Неожиданно я всем сердцем ощутила, что очень хочу ребенка. Ребенка Адриана. Ребенка Беннета. Моего ребенка. Чьего угодно ребенка. Я хотела оказаться беременной. Я хотела стать очень-очень толстой, какими бывают беременные женщины. Я лежала в палатке Адриана и плакала. А он продолжал похрапывать. Этой ночью мы спали на дорожной обочине где-то во Франции и мне казалось, что кто-то украл луну с неба — так темно было вокруг, такой всеми покинутой я себя чувствовала.

— Никого, никого, никого, никого… — простонала я, крепко обхватив себя руками, как большой ребенок, кем на самом-то деле я и была. Я постаралась заставить себя уснуть. С этого дня я сама себе буду мамой, утешительницей и няней. Может, Адриан имел в виду именно это, говоря, что мне нужно дойти до самого дна своей души и вернуться обратно. Научиться выживать в своей собственной жизни. Научиться выносить свое существование. Научиться лелеять себя. Не обращаясь за помощью к докторам, любовникам, мужу, родителям.

Я усыпляла себя. Я произносила свое имя, чтобы не забыть, кто я такая: Изадора, Изадора, Изадора, Изадора… Изадора Уайт Столлерман Винг… Изадора Зельда Уайт Столлерман Винг… Бакалавр и магистр искусств, Фи Бетта Каппа[56]. Изадора Винг, начинающая талантливая поэтесса. Изадора Винг, феминистка и в будущем свободная женщина. Изадора Винг, клоун, хнычущая девчонка и дурочка. Изадора Винг, остроумная стипендиатка, экс-жена Иисуса Христа. Изадора Винг, с ее страхом полета. Изадора Винг, сексуальный провокатор с тяжелым случаем астигматизма в третьем глазу. Изадора Винг, с ненасытной дырой между ног и дырами в голове и сердце. Изадора Винг, с «гулом-голодом». Изадора Винг, мать которой хотела, чтобы ее дочь летала. Изадора Винг, мать которой заставила свою дочь приземлиться. Изадора Винг, профессиональный больной, глас избавления, чувственности, обязательности. Изадора Винг, борец с ветряными мельницами, профессиональная плакальщица, несчастливая искательница приключений…

Должно быть, я уснула. Проснувшись, я заметила, что палатку наполняет прозрачно-голубой солнечный свет, просачивающийся сквозь ткань. Адриан все еще сопел. Его рука, поросшая светлыми волосами, тяжело лежала поперек моей груди и не давала дышать. Щебетали птицы. Мы остановились на обочине где-то во Франции. На одном из перекрестков моей жизни. Что я здесь делала? Почему я лежала в этой палатке, во Франции, рядом с едва знакомым мужчиной? Почему не дома, не в своей постели рядом с мужем? Неожиданно я почувствовала прилив нежности к Беннету. Что он сейчас делал? Скучал ли по мне? Может, он меня забыл? Нашел ли он себе кого-нибудь? Какую-нибудь обычную девушку, согласную готовить завтраки и воспитывать детей. Простушку с мойки машин, из бассейна или просто с помойки. Заурядную американку из «Севентин мэгазин».

Неожиданно мне до боли захотелось оказаться этой заурядной девицей. Стать примерной маленькой женушкой, всеми воспетой американской матерью-женой, этаким талисманом из «Мадемуазель», или матроной из «Макколлз», или очаровашкой из «Космо», короче, той самой идеальной женщиной с клеймом Идеальной Домохозяйки на лбу и рекламным звоном в голове.

Вот это был бы выход! Стать как все! Самой обычной! Заурядной! Довольствоваться компромиссами, мыльными операми по телевизору, передачами типа «Можно ли спасти этот брак?» Я размечталась о том, как стану честной домохозяйкой. Воображение — как у бестолкового рекламного агента. Я в фартуке и клетчатом балахоне поджидаю мужа и детей, вездесущее телевидение тем временем расхваливает добродетели семейной жизни и американскую жену-рабыню с крошечным одурманенным мозгом.

Я вспомнила, как тоскливо и одиноко было мне прошлой ночью, и неожиданно ясный ответ пришел сам: будь как все! Стань бессловесной незаметной женой из безмолвного маленького домика — и тебе никогда больше не придется просыпаться такой одинокой на дорожной обочине посреди Франции.

Но затем мои фантастические прожекты лопнули. Лопнули, как мыльный пузырь, чем, собственно говоря, они и были. Я вспомнила все свои пробуждения в Нью-Йорке — рядом с мужем, но с таким же чувством одиночества. И все те тоскливые утренние часы, что мы с ним глазели друг на друга поверх стаканчиков апельсинового сока или кофейных чашечек. Вспомнились все прелести одиночества, отмеченные ложечками кофе, счетами из прачечной, рулонами использованной туалетной бумаги, стопками грязной посуды, разбитыми тарелками, чеками и простыми бутылками из-под виски. А в то же время все те счастливые жены, что готовили завтраки мужьям и детям, мечтали о таком вот бесшабашном побеге с любовником и ночевке в палатке непонятно где во Франции! Их умы были отравлены фантазиями. Они готовили завтраки, убирали постели, опять готовили бутерброды, затем выходили за покупками, чтобы по пути прихватить заодно и последнее жизнеописание Джекки Онассис в «Макколлз». Они постоянно мечтали сорваться с места и убежать. Они постоянно кипели от обиды. Жизни их были отравлены мечтами.

Неужели не было выхода? Неужели одиночество подстерегало повсюду? Неужели ненасыщаемость была главным свойством всякой жизни? Может, лучше признать это и не метаться больше в поисках заранее неверного ответа? Замужество не спасало от одиночества. Дети вырастали и уходили. Любовники тоже не помогали. И секс не был ключом к решению проблемы. Если ты превращаешь жизнь в хроническую болезнь, то единственным лекарством от нее будет смерть. Внезапно все стало таким очевидным. Вот я лежу в палатке, в двуспальном мешке, рядом с храпящим незнакомцем и все думаю, думаю, думаю. А что потом? Как мне жить дальше? Куда направиться?

К обеду мы были пьяны и веселы. Набрались пивом. Притормозили у придорожной фермы, чтобы купить персиков, но хозяин сказал, что продает их только ящиками, и вскоре мы отъехали, завалив ими «триумф». Огромный ящик фруктов занимал всю заднюю часть машины. Я жадно набросилась на них и обнаружила, что почти все они попорчены червячками. Я смеялась и объедала мякоть вокруг червивых мест. А косточки с оставшимися червяками выбрасывала за окно. Я была слишком пьяна, чтобы думать о червяках, или о беременности, или о замужестве, или вообще о будущем.

— Мне так хорошо! — сказала я Адриану.

— Вот это мысль, утенок. Наконец-то у тебя появилась мысль.

К вечеру, когда прошел хмель от пива, я снова впала в депрессию. Как же бесцельно мы убивали дни — куда-то ехали, что-то пили… Я даже не могла вспомнить, какой сегодня день недели. С самой Вены я не держала в руках газет. Всего лишь несколько раз принимала душ и переодевалась. Но сильнее всего меня угнетало то, что я не могу писать. Уже многие недели я не писала стихов и теперь уже сомневалась, что вообще умею это делать. Я вспомнила свою старенькую красную электрическую пишущую машинку, оставшуюся в Нью-Йорке, и внезапно острая щемящая боль пронзила меня. Ее я действительно любила! Я вполне могла себе представить, как возвращаюсь к Беннету и холю и лелею мою машинку. Ведь очень многие люди остаются вместе только «ради детей» или потому, что не могут договориться о том, кому достанется квартира.

Вечером мы отыскали настоящий кемпинг, расположенный недалеко от дороги. Le Camping, как говорят во Франции. Он не был роскошным, но все же там был бассейн, закусочная и душевая. Я умирала от желания помыться и потому, как только Адриан застолбил наш участок земли, рванула в душ. Пока с меня стекала грязь, я мысленно просила прощения у Беннета, где бы он ни был (и у себя, где бы я ни была).

Когда я вернулась в палатку, Адриан уже обзавелся другом. Вернее, парочкой друзей. Американская чета. Она — вульгарная и красивая, рыжеволосая, веснушчатая и полногрудая еврейка с бруклинским акцентом. Он — бородатый, с каштановыми волосами, лохматый, уже слегка полнеющий, тоже с бруклинским акцентом. Он был свободным биржевым маклером, баловавшимся галлюциногенами. Она была свободного поведения домохозяйкой, отдававшей дань романам на стороне. У них был дом в Бруклин Хайз, «фольксваген»-фургончик, трое детей, отдыхавших в лагере, и четырнадцатилетняя усталость друг от друга. Адриан ошеломлял жену (Джуди) своим английским акцентом и рассуждениями на тему лаингианских теорий (что уже не действовало на меня). Она выглядела так, как будто была готова прямо сейчас лечь под него.

— Привет, — весело сказала я своим соотечественникам и единоверцам.

— Привет, — в один голос отозвались они.

— А теперь что? — спросил Адриан. — В кроватку или сначала выпьем?

Джуди хихикнула.

— Не обращайте на меня внимания, — ответила я. — Мы не верим в право собственности или обладание. — Мне казалось, я очень здорово сымитировала Адриана.

— У нас есть кусок мяса, который стоит поджарить, — нервно предложил муж (Марти). — Может, присоединитесь к нам?

В затруднительной ситуации такие, как он, всегда обращаются к еде. Знакомый типаж.

— Превосходно, — ответил Адриан. Человек, приглашенный на обед. Я уже видела, как он загорелся идеей трахнуть Джуди на глазах мужа. Подобные штучки в его вкусе. С тех пор, как Беннет исчез с горизонта, он стал постепенно терять ко мне интерес.

Мы приступили к мясу и истории их жизни. Они решили быть разумными, говорил Марти, вместо того чтобы, подобно почти всем своим приятелям, развестись. Решили дать друг другу побольше свободы. Они уже много раз проделывали эти «групповые штучки», как он выразился, на Ибице, где провели июль. Бедный идиот, он выглядел не очень-то счастливо. Он просто заученно, как мальчишка на церемонии бармицвы, повторял весь этот сексуальный катехизис. Адриан ухмылялся. Этого обратили уже давно. Он мечтал получить все немедленно.

— А вы? — поинтересовалась Джуди.

— Мы не женаты, — проговорила я. — Мы в это не верим. Он — Жан-Поль Сартр, а я — Симона де Бовуар.

Джуди и Марти переглянулись. Где-то они слышали эти имена, но не могли вспомнить, где.

— Мы знамениты, — произнесла я фальшивым тоном. — На самом деле он — Р. Д. Лаинг, а я — Мэри Барнс.

Адриан расхохотался, и я отметила, что потеряла Джуди и Марти. Чистая самозащита. Я поняла, что карты скоро будут раскрыты и мне пришлось распространить на них свое поле интеллектуальности. Только это и оставалось.

— Хорошо, — произнес Адриан. — Почему бы для начала не обменяться женщинами?

Марти выглядел так, как будто его только что сняли с креста. Мне было не очень-то приятно это видеть, хотя, честно говоря, я тоже не хотела его.

— Развлекай гостью, — сказала я Адриану. Любопытно было посмотреть, как он попадет в вырытую им самим яму, к чему бы это ни привело (я никогда не была уверена до конца). — А мы пойдем. Если я буду нужна, то вернусь и понаблюдаю. — Я решила переиграть Адриана в его же игру. Крутая. Равнодушная. И все такое прочее.

Марти героически заикнулся:

— По-моему, или уж всем трахаться, или вообще никому.

— Простите, — произнесла я. — Не хочу портить компанию, но я не в форме. — Я чуть было не добавила: «Кроме того, у меня, по-моему, триппер…», но решила не подкладывать Адриану такую свинью. Пусть делает то, что может. Я была достаточно стойкой, чтобы все это выдержать.

— Не кажется ли вам, что этот вопрос нужно обсудить всем вместе? — подала голос Джуди.

Ребята, да уж не была ли она в юности герлскаутом?!

— Я уже решила для себя, — повторила я, чертовски гордясь собой. Я знала, что мне нужно, и не собиралась идти на попятную. Говоря «нет», я наслаждалась этим. Даже Адриан гордился мной. Между прочим, я должна отметить, что он ухмылялся. Он занимался вырабатыванием характера — ему всегда нравилось спасать меня от самой себя.

— Ну что ж, — сказала я, — надо непременно глядеть на вас или можно пойти посидеть у бассейна? Меня устроит любое.

— У бассейна, — безнадежно ответил Марти.

— Надеюсь, вы не передумаете, — откликнулась я.

Одобрительно помахав рукой Джуди и Адриану, залезающим в фургончик и задергивающим за собой шторки, я взяла Марти под руку и повела к бассейну, где мы уселись на камне.

— Не хотите ли поделиться со мной историей вашей любви или просто рассказать о похождениях Джуди?

Он помрачнел.

— Вы ко всему так легко относитесь? — спросил он, кивком указывая на машину.

— Обычно я ужасно переживаю, но мой дружок решил закалить мой характер.

— А именно?

— Он пытается научить меня быть поспокойней, и, вероятно, ему это удастся, но отнюдь не потому, что он так хочет.

— Все равно не понимаю, — сказал Марти.

— Прости. Я понимаю, что сразу перепрыгнула через многое из своей жизни. Это длинная, грустная и обычная история.

Марти тоскливо посмотрел в сторону лагеря. Я взяла его за руку.

— Открою тебе секрет — есть вероятность, что там вообще ничего не происходит. На самом деле он совсем не такой жеребец, как считает.

— Импотент?

— Бывает.

— Мне ничуть от этого не легче, но все равно спасибо за участие.

Я поглядела на Марти. Он не был некрасивым. Я вспомнила то время, когда тосковала по незнакомцам, по просто самцам. И по перемене мест. Но единственное, что я ощущала теперь, — безразличие. Я понимала, что этот сломленный Марти ни на шаг не приблизит меня к тому, что я так искала, — к ответу на вопрос, в чем же дело. Я жаждала предельно красивого любовного акта — когда партнеры растворяются друг в друге. Марти — не вход. А где выход?

— Как вы попали сюда? — поинтересовался он. — Разве ты не американка?

— Одно другому не мешает… На самом деле я бросила своего очень милого мужа ради этого парня.

Марти оживился. Тень удивления скользнула по его лицу. Но разве для этого я все проделала — для того, чтобы бесстыдно сказать: «Я бросила мужа» и уловить слабый импульс понимания, устремившийся ко мне от чужого человека? Разве это не самолюбование? Причем довольно нездоровое.

— Откуда ты?

— Из Нью-Йорка.

— Чем ты занимаешься?

Легкий интим, объединивший нас, пока наши половины оттрахают друг друга, располагал к беседе, поэтому меня прорвало.

— Жительница Нью-Йорка, еврейка, из довольно нервозной семьи выше среднего уровня обеспеченности, замужем второй раз и снова неудачно, без детей, двадцать девять лет, только что вышла моя книга эротических, как мне думается, стихотворений, которая заставляла незнакомых людей звонить мне посреди ночи с разными предложениями и под разными предлогами, что взбаламутило всю мою жизнь, принудило выступать в колледжах, давать интервью, получать письма от лунатиков, и вот я решила встряхнуться. Вчиталась в свои собственные строчки и захотела стать их героиней. Стала жить своими собственными фантазиями. Поверила, что я и мой персонаж — одно лицо.

— Таинственно и туманно, — произнес потрясенный Марти.

— Но все дело в том, что фантазии — это выдумки, а ты не можешь жить в состоянии экстаза каждый божий день. Даже если хлопнуть дверью и уйти, даже если трахаться со всеми встречными, это ни на шаг не приблизит тебя к свободе.

Отчего мои слова так похожи на то, что говорил Беннет? Что за ирония судьбы?

— Втолковала бы ты это Джуди.

— Никто ничего никому не может втолковать.

Позже, когда мы с Адрианом остались в палатке вдвоем, я спросила его о Джуди.

— Скучная поблядушка, — ответил он. — Она просто лежит и даже не осознает твоего присутствия.

— А ты ей понравился?

— Откуда мне знать?

— Ты даже не поинтересовался?

— Послушай: для меня трахнуть Джуди — что выпить чашечку кофе после обеда. И не особенно хорошего, между прочим.

— Тогда зачем это тебе?

— А почему бы и нет?

— Но если ко всему так безразлично относиться, то скоро вся жизнь покажется тебе бессмысленной. Это не самолюбование, а оцепенение. И все закончится тем, что ты потеряешь смысл жизни.

— Итак?

— Итак, в конце концов ты придешь к обратному. Ты жаждешь глубины, а получишь пустоту. Это самоуничтожение.

— Ты читаешь мне мораль.

— Ты прав, — вместо извинений ответила я.

На следующее утро Джуди и Марти уехали. Ночью они собрали вещи и спаслись бегством, как цыгане.

— Вечером я тебе соврал, — признался Адриан.

— А именно?

— На самом деле я не трахнул Джуди.

— Как так?

— У меня не было настроения.

Я грубо расхохоталась:

— Вероятно, ты подразумеваешь, что не смог.

— Нет. Я не это имею в виду. Я просто не хотел.

— Мне безразлично, — ответила я, — сделал ты что-то или нет.

— Черт возьми, ты лжешь!

— Это ты так считаешь.

— Ты рассержена потому, что я первый твой мужчина, которого ты не можешь удержать возле себя. А ведь ты дня не можешь прожить без того, чтобы не покомандовать кем-то.

— Чепуха. Так получилось, что мои запросы и стремления выше твоих. Я вижу тебя насквозь. Я полностью согласна с тобой насчет непосредственности и саморекламы — это действительно не непосредственность, а жест отчаяния. Так ты сказал мне в первый день нашего знакомства — теперь я возвращаю тебе твои же слова. Отчаяние и депрессия под маской свободного поведения. Это даже не доставляет удовольствия. Это просто душераздирающе. А наше путешествие уморительно.

— Ты никогда никому не даешь шанса, — проговорил Адриан.

Позже мы плавали в бассейне и нежились на солнце. Адриан растянулся на траве и, прищурившись, пристально смотрел в небо. Моя голова лежала на его груди, и я вдыхала теплый аромат его кожи. Неожиданно на солнце набежала небольшая тучка и начался дождь. Мы не двигались. Дождь скоро прошел, оставив на наших телах крупные капли. Я чувствовала, как под лучами вновь появившегося солнца они медленно испаряются. Паучок-косиножка полз по плечу Адриана к его волосам. Я мгновенно вскочила.

— Что случилось?

— Мерзкая козявка.

— Где?

— На твоем плече.

Он повернул голову, посмотрел на паучка и схватил его за ногу. Тот покачивался из стороны в сторону, разгребая лапками воздух, подобно пловцу.

— Не убивай! — попросила я.

— Мне показалось, ты его боишься.

— Верно, но я не хочу видеть, как ты его убьешь. — Я откинулась назад.

— А может, сделаем так? — проговорил он, отрывая одну ногу.

— О Боже, нет! Я ненавижу, когда так делают.

Адриан продолжал обрывать лапки паучка, как лепестки ромашки.

— Любит — не любит, — приговаривал он.

— Я ненавижу это, — повторила я. — Пожалуйста, прекрати.

— Мне казалось, ты ненавидишь пауков.

— Я не люблю, чтобы они ползали по мне, но не могу смотреть, как их убивают. И меня тошнит при виде того, как ты калечишь его. Я не хочу смотреть. — Я поднялась и побежала к бассейну.

— Не понимаю я тебя! — крикнул мне вслед Адриан. — Почему ты так чувствительна к виду смерти?

Я нырнула в воду.

До ужина он не заговаривал со мной.

— Ты все испортила, — сказал он. — Испортила своей раздражительностью, мнительностью и повышенной чувствительностью.

— Хорошо, довези меня до Парижа, а оттуда я доберусь домой одна.

— С радостью.

— Я могла бы сказать тебе, что ты непременно заскучал бы со мной, прояви я хоть раз свое нормальное человеческое естество. Что же это за податливая женщина нужна тебе?

— Не глупи. Я хочу, чтобы ты повзрослела.

— В твоем понимании этого слова.

— В нашем понимании.

— Ты не демократ, — саркастически заметила я.

Он принялся укладывать вещи в машину, гремя шестами от палатки и прочим металлическим барахлом. На это ушло минут двадцать, за которые мы не проронили ни слова. Наконец он уселся в машину.

— По-моему, тебе абсолютно наплевать, что я хорошо относилась к тебе и из-за этого поломала свою жизнь.

— Ты делала это не для меня, — ответил он. — Это было твоим искуплением.

— Я никогда бы так не поступила, если бы не чувство к тебе, очень сильное чувство. — И затем с содроганием, волной накатившем на меня, я вспомнила, как меня страстно тянуло к нему в Вене. Дрожь в коленях. Чувство пустоты в желудке. Рвущееся сердце. Учащенное дыхание. Все то, что он вызвал во мне, все, что заставило меня уехать с ним. Я хотела его такого, каким он был в нашу первую встречу. А теперь он стал разочарованием.

— Мужчина под кроватью никогда не станет мужчиной на кровати, — заметила я. — Или — или. Как только мужчина перебирается наверх, он более не тот, кого ты так желаешь.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— О моей теории секса нараспашку, — сказала я и объяснила ему ее как можно доходчивее.

— Выходит, я разочаровал тебя? — спросил он, обняв меня и пригибая все ниже и ниже, пока моя голова не коснулась его колен, и я не вдохнула запах его давно не стиранных брюк.

— Давай выйдем из машины, — предложила я.

Мы вышли и сели под дерево. Голова моя лежала у него на коленях. Я стала бесцельно забавляться с его ширинкой, наполовину расстегнула ее и дотронулась до его мягкого пениса.

— Он маленький, — сказал Адриан.

Я поглядела на Адриана, на его зелено-золотистые глаза, светлые волосы надо лбом, морщинки от смеха в уголках рта, загорелые скулы. Мне он все еще казался красивым. Я с грустью отметила, что когда-то хотела его, и едва не расплакалась, потому что это осталось в прошлом. Мы поцеловались долгим поцелуем, его язык ошеломляюще двигался в моем рту. Но независимо от длительности поцелуя его пенис по-прежнему оставался мягким.

Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой; засмеялась и я. Я знала, он всегда таился от меня. Я поняла, что никогда не обладала им полностью, и это придавало ему еще больше очарования. Я напишу о нем, буду говорить о нем, помнить его, но никогда не буду с ним. Недосягаемый человек.

Вместе мы доехали до Парижа. Я настаивала, что хочу вернуться домой, а Адриан пытался убедить меня остаться. Теперь он боялся оказаться без моей преданности. Он понимал, что я отдаляюсь. Он чувствовал, что я уже заношу его в свой дневник для будущего использования. По мере приближения к окраинам Парижа мы смогли различить надписи под пролетом моста скоростного шоссе. Одна из них гласила:

Женщины! Освободимся!