Танец с дьяволом

Глава IX

1987.

ЛОНДОН.

Дэнни пришел на съемочную площадку, постаравшись выкинуть из головы все, что было с ним накануне. Он не испытал никаких чувств, увидав Любу в костюме и гриме лондонского панка, и коротко, по-деловому кивнул ей. Она в ответ улыбнулась.

Он объяснил им суть эпизода. Люба со своей двоюродной сестрой сидят у стойки и едят рыбу с жареной картошкой. Когда появляется Брюс Райан, Люба смотрит на него и потом, толкнув девочку локтем, громким шепотом, с характерным простонародным выговором, произносит: «До чего сексуальный, с ума сойти». — «Что такое сексуальный?» — спрашивает та. — «Подрастешь — узнаешь», — говорит Люба.

Эпизод был довольно простой, но Дэнни потратил много времени, добиваясь от Любы, чтобы она произносила свою реплику не как взрослая женщина, а как восторженная хулиганистая девчонка-подросток. Она совсем не робела, но внимательно, слишком внимательно следила за всем, что происходило вокруг.

— Это кончится когда-нибудь? — осведомился Брюс, в пятый раз появляясь в барс.

— Вот-вот, именно с таким видом ты и должен входить, — кротко заметил ему Дэнни. — Входи по-хозяйски, как будто ты тут самый главный.

— Так и есть, — ответил Брюс, и двое его прилипал-телохранителей, сидевших у самого края съемочной площадки, громко расхохотались.

Дэнни повернулся к Слиму, который за годы их знакомства из лысеющего превратился в лысого, Тридцать лет они работали вместе, начав еще на телевидении, и теперь, когда у них за плечами было девять вестернов и пять картин для подростков, читали мысли друг друга.

— Не тянет, — тихо сказал он Дэнни.

Тот вздохнул:

— Готовь все к съемке, Слим, а ей скажи, чтобы зашла в мой фургон.

Люба, усевшаяся напротив, выглядела безмятежно спокойной.

— Не нравится, — сказала она.

В ней не было даже следа обычного актерского волнения в начале съемок, да еще когда сцена не идет. Ее это вроде бы совершенно не беспокоило.

— Да не то чтобы не нравится, — сказал Дэнни, — но могло быть лучше. Подумай немного о своей роли. Представь, что рядом с тобой — маленькая девочка, понятия не имеющая о сексе.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему это она понятия не имеет о сексе? Я вот имела понятие.

— В десять лет? — вздернул бровь Дэнни.

— В девять, — и она деловито рассказала ему о забавах дяди Феликса.

— Здорово! — произнес Дэнни. — И долго это продолжалось?

— Больше года. Ну, не каждый день, разумеется.

Дэнни негромко присвистнул:

— В неделю раз?

— Иногда и чаще.

— Ну да?

— Мать по ночам без конца тягали на допросы в милицию. Феликс был, что называется, друг семьи и соглашался посидеть со мной.

— Еще бы он не соглашался, — Дэнни был несколько шокирован той откровенностью, с которой она рассказывала о своем сексуальном опыте.

— Для меня это было вроде новой игры — интересней, чем в куклы.

— Да уж, какие там куклы…

В ответ Люба только усмехнулась, не без лукавства.

— Меня поражает, что он никогда не предупреждал тебя: «Только смотри — никому ни слова…»

— Никогда. В этом не было необходимости.

Дэнни пристально посмотрел на нее. Она выглядела не то что юной, а просто девочкой, — но глаза, как и в первую их встречу, поразили его. В них была доброта и умудренность, появившаяся оттого, что видели они гораздо больше, чем должны были видеть. И выражение их было в точности то же, что и у Рахили.

— Знаешь, Дэнни, — прервала его мысли Люба, — я слышала о детях, слишком рано узнавших, что такое секс. Я думала, что их сначала обманули, потом запугали… Они боялись наказания и постоянно чувствовали себя виноватыми. Со мной не было ничего подобного.

— Тебя не мучило чувство вины?

— Никогда. Не из-за чего было мучиться. Но взрослые редко понимают, что дети очень чувственны по самой своей сути. Взрослые испытывают к ним сексуальную тягу и забывают, что дети могут ответить тем же.

— И что же, — спросил Дэнни, одолеваемый любопытством, но стараясь не показывать этого. — Ты… отвечала ему?

— Да… Но я сама не понимала… не сознавала, что ощущаю. Но ощущения эти были приятны.

— А пойти дальше он не решался?

— Ну, я же была совсем маленькая… Так, просто засовывал мне его между ног.

Его поражала эта манера говорить о сексе так, словно речь шла о том, что она ела на завтрак. Дэнни невольно начинал чувствовать возбуждение.

— А когда Феликс не мог сидеть со мной, меня забирала тетка. У нее был муж-турок, он научил меня целоваться…

— Что?

— И мне это тоже нравилось.

— Я думал, для тебя это был пройденный этап. Феликса разве ты не целовала?

— Целовала, но не туда, куда принято целовать.

— То есть ты научилась делать минет раньше, чем целоваться?

Она засмеялась и кивнула. Дэнни, против воли заражаясь ее весельем, удивлялся и радовался тому, как ему легко с нею: еще никто и никогда не говорил с ним об интимной стороне жизни так открыто, как она.

— Люба, Люба… Красивое имя.

— По-польски это значит «любовь».

— Ты полька?

— Я родилась там.

— А как ты сюда попала?

— Это долгая история.

В дверь трейлера постучали, и раздался голос Слима: «Босс, у нас все готово».

— Иду! — крикнул в ответ Дэнни, хотя ему хотелось слушать и слушать ее.

Дэнни прогнал сцену в баре еще раз. Ее отсняли, но по взгляду режиссера Слим понял, что при монтаже материал пойдет в корзину.

Когда Дэнни, обсудив с операторами завтрашнюю съемку, уже выходил из павильона, он заметил, что Люба ждет его у дверей.

— Спасибо, Люба. Ты хорошо поработала.

Она пропустила эту вымученную похвалу мимо ушей.

— Мы не увидимся вечером?

— Мне надо будет посмотреть, что мы там с тобой наснимали.

— Ну, если освободишься не поздно, знай, что я — дома. — Она улыбнулась, и у Дэнни возникло сильнейшее искушение не ходить в просмотровый зал. — Я еще много чего могу рассказать, — тихо добавила она.

Дэнни сидел перед большим экраном, но сосредоточиться не мог. Едва лишь он усилием воли перестал думать о Любе, как его стали одолевать мысли о Патриции. Он плохо понимал, что происходит на экране. Кое-как досмотрев, он вышел и около десяти был у себя в номере. Заказал копченой лососины, но когда ее принесли, есть не стал.

Еще со вчерашнего дня, как только вернулся из Зальцбурга, он хотел позвонить Патриции. Что-то удерживало его. Он боялся. Как, какими словами объяснить ей, что у него нет на свете существа дороже? И поверит ли она в это — ведь они столько лет провели в разлуке? Поймет ли она, что потерять ее для него равносильно смерти?

Он посмотрел на часы — в Вирджинии сейчас пять вечера. Сняв трубку, он заказал разговор со Стоунриджским колледжем. Как он ненавидел эту частную и закрытую школу, созданную для таких вот несчастных девочек с громкими фамилиями: их знаменитые родители были в разводе, а на счету в банке, ожидая их совершеннолетия, лежали огромные суммы. Эх, если бы Патриция жила с ним, ходила бы в обыкновенную школу в Беверли Хиллз!

Ему ответили, что Патриция на несколько дней уехала.

— Куда?

— Простите, сэр, подобные сведения мы не предоставляем.

— Да черт бы вас взял! Я ее отец!

На другом конце провода наступила пауза, а потом сказали:

— Она на Лонг-Айленде и вернется завтра.

Ничего себе, подумал Дэнни. Впрочем, если за тобой присылают самолет… Он заказал Лонг-Айленд.

— Дом мистера Стоунхэма, — произнес голос с британским выговором. Наверно, дворецкий.

— Попросите к телефону Патрицию.

— Кто ее спрашивает?

— Ее отец.

— Минутку, сэр.

Дэнни ждал очень долго и даже подумал, что их разъединили, когда тот же голос сказал наконец:

— Пожалуйста, позвоните через час. Она играет в теннис с мистером Стоунхэмом.

— Передайте, что ей звонит отец, из Лондона, — Дэнни едва сдерживал ярость.

— Сэр, она сейчас занята, — с расстановкой, словно втолковывая слабоумному, проговорил дворецкий. — Мистер Стоунхэм сказал, чтобы ее сейчас не беспокоили.

Дэнни бросил трубку. Через час он позвонил снова.

— Мисс Патриция обедает и подойти к телефону не может.

Дэнни медленно положил трубку на рычаг, тяжело дыша, лег на кровать. Он проиграл вчистую. Раньше надо было сражаться, раньше, а не прятать по-страусиному голову в песок.

Не в силах пошевелиться, он долго лежал так.

Массовка в костюмах и гриме сидела в павильоне, где стояли декорации дискотеки. Дэнни, стараясь не глядеть ежеминутно на часы, показывал им, как они должны вести себя при появлении Брюса Райана. Он ждал возвращения Слима, посланного за «звездой». Но вот ассистент появился на площадке.

— Он еще не разгримировывался, но все равно придется подождать, — мрачно сказал он.

— Чего ж так долго-то?

— Ты бы видел его, Дэнни: не человек, а кусок растекшегося дерьма.

— Кокаин?

— А что ж еще? Гример битый час потратил только на круги под глазами. Недавно кончил.

— Черт, хорошо бы отснять до обеда хоть кусочек.

Слим, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок, проворчал:

— Если играть не можешь, то хоть приходи на съемку вовремя — за три-то миллиона… Ты должен накрутить ему хвост, Дэнни.

— Слим, — сдерживаясь, ответил Дэнни, — нельзя ли без добрых советов? В конце концов, это мое дело.

— Верно, босс. Я свое сделал, — и он исчез.

Дэнни плюхнулся в свое кресло. Слим — столько лет в кино, а актеров понимать так и не научился. Не понимает, что наглая бравада Брюса — это маска, за которой он прячет свой детский страх перед камерой, перед возможной несостоятельностью, перед необходимостью выкладывать сокровенное. Дэнни терпеть не мог Брюса, но понимал его. Сын каменщика из Пенсильвании, этот парень с внешностью любовника и бойца обладал и какой-то едва уловимой женственностью. Может быть, это немыслимое сочетание и определило его громовой успех? Успех успехом, но ни слава, ни деньги, ни популярность не смогли излечить Брюса от неуверенности в себе. Может быть, оттого что не доучился в школе, он чувствовал себя глупее других? Ему постоянно казалось, что над ним посмеиваются, и при всей своей ограниченности был в этом недалек от истины.

Через два часа он наконец появился в павильоне.

— Все по местам! — завопил Слим.

— Итак, Брюс, — подошел к нему Дэнни. — Ты сидишь и смотришь, как танцуют, потом идешь прямо на камеру и подаешь свою реплику.

— Не буду, — буркнул тот.

— Что «не буду»?

— Не буду я ничего подавать, — громче повторил Брюс.

Все уставились на него. Дэнни не верил своим ушам:

— Позволь узнать, почему?

— Потому что текст дурацкий!

Дэнни развернул сценарий и нашел реплику Брюса.

— «Я — мамин помощник». Ну, и чем она тебе не нравится? Это строчка из знаменитой песни «Роллинг Стоунз».

— Не слыхал.

Дэнни раздраженно отшвырнул сценарий:

— Потому, наверно, и снимаешься в картине о рок-музыке.

В толпе статистов послышались смешки.

Брюс вспыхнул и наставил на Дэнни указательный палец:

— В общем, так: либо ты меняешь текст, либо я — режиссера, — и вместе со своими прихлебателями вылетел из павильона.

Дэнни понял, что его обычная выдержка ему изменила: Брюс не терпел никаких шуток на свой счет и был болезненно самолюбив. Надо было спустить дело на тормозах. Он кивнул Слиму, растерянно почесывавшему в затылке.

— Перерыв на час!

Все бросились к выходу из павильона. Дэнни не торопился, зная, что ему предстоит малоприятная процедура.

Брюс Райан ждал его в своем трейлере.

— Послушай, Брюс, — устало заговорил Дэнни. — Если тебе не нравится реплика, значит, реплика плохая. Тебе должно быть удобно произносить текст, а мое дело — обеспечить тебе это…

— Кончай, — ответил Брюс. — Принес новый текст?

— Что бы ты хотел говорить?

— Я сценарии не пишу.

Дэнни чуть не ляпнул: «Потому что писать не умеешь», — но вовремя прикусил язык.

— Мне платят за игру.

«И втридорога», — подумал Дэнни, однако вслух сказал лишь:

— Ладно, пообедай, а мы заменим твою реплику.

— Тогда и позовете.

Дэнни послал ему самую чарующую из своих улыбок и вышел. «Ненавижу этого кретина», — бормотал он, шагая по людным коридорам студии. Какую силу взяли эти чертовы звезды! Две последние картины Брюса принесли огромные деньги студии. В случае открытого столкновения боссы, не моргнув глазом, заменят режиссера, а не звезду, имя которой у всех на устах, и никакие прошлые заслуги тут Дэнни не спасут.

Мимо него торопились в кафетерий латники в средневековых костюмах, девушки, матросы. Все были веселы и оживлены — даже какое-то чудовище из фантастической картины.

Дэнни хотелось уйти подальше, и он забрел на зады студии, где помещались заброшенные ныне открытые павильоны для натурных съемок. Проходя мимо ряда лестниц, он подумал о том, сколько же разнообразных сцен разыгрывалось на этих ступенях. По ним, фехтуя, спускался Эррол Флинн и поднимался, неся на руках Вивьен Ли, Кларк Гейбл; с этих перил со шпагой прыгал на люстру Дуглас Фербенкс. Он запомнил все это с детства, когда сидел в зале «Риальто» рядом с Маргарет Деннисон и думал, какое замечательное и увлекательное дело — снимать кино. Сейчас он так не считает.

Сейчас он испытывает стресс, тревогу, тоску, напряжение.

Самое время послушать, что расскажет ему Люба.

В дверь позвонили, и Люба, второпях набросив на себя что-то, побежала открывать. Господи, почему Дэнни послал за ней машину в такую рань — она не успела ни накраситься, ни причесаться.

На пороге стояла женщина — бледная, изможденная, с заплаканным лицом, и платье на ней висело, как на вешалке.

— Магда!

От изумления она не могла больше произнести ни слова — за то время, что они не виделись, мать постарела на добрый десяток лет.

— Ну, входи же! — наконец опомнилась Люба. — Как я рада тебя видеть! — Она обняла ее и почувствовала, что та, как деревянная. — Я несколько раз пыталась тебе дозвониться, но твой номер отключен. И письмо твое было такое короткое… Ты написала, что все у тебя прекрасно, но я не очень-то в это поверила…

— Он только раз позволил мне написать тебе, — голос Магды тоже был сух и безжизнен.

— Сволочь! Как же он отпустил тебя?

— Он умер.

— Как?

— Упал с лестницы на чердаке, — почти шепотом произнесла Магда, нагибаясь за своей сумкой.

— Собаке — собачья смерть… — сказала Люба и под взглядом матери осеклась. Взяв у нее сумку, она повела мать во вторую спальню.

— Это тебе, — Магда протянула ей свернутые в тугой рулон и перехваченные резинкой деньги. — Больше там не оказалось, как я ни искала.

— А гостиница?

— Гостиницу забрал банк в счет погашения ссуды..

— Радуйся, что все уже позади. Да сядь же, отдохни… Завтра я вынесу отсюда все свои кисти-краски. Сейчас я тебя покормлю, ладно?

Магда, кивнув, тяжело осела на кровать.

В кухне, разогревая суп, Люба пересчитала наличность — триста фунтов, — в обрез за квартиру. Где же остальное? Там же было несколько тысяч… Мысленно она перебирала все тайники и укромные места в «Гринфилдз-Инн», куда полковник мог бы запрятать деньги.

Магда, вяло проглотив две ложки, отодвинула тарелку: она так устала, что ей не хотелось есть.

Люба отвела ее в спальню, уложила, убедилась, что она спит и отправилась к Дэнни, радуясь, что можно уйти из дому. Слишком тяжкое впечатление произвела на нее Магда — и вид ее, и это безразличие. Может, не стоило оставлять ее одну в первый же день? Но ей не терпелось увидеться с Дэнни. Люба откинулась на мягкую кожаную спинку сиденья — ей казалось, что лимузин еле ползет.

— Ну, скажи мне, Люба, неужели тебя ни к кому не тянуло по-настоящему?

— Дай сообразить.

— Пожалуйста, — рассмеялся Дэнни. — Сколько угодно. Ты не на экзамене.

Растянувшись рядом с Любой на широченной кровати в номере «Дорчестера», потягивая замороженную «Выборову», которую заказал специально, он погружался в прошлое этой женщины.

— Тянуло, — наконец ответила она. — К Йозефу.

— Это канатоходец?

— Да. Я его любила. Он гордился мною и вселял в меня веру. Я была частью его семьи. А остальные — остальным нужно было только одно, я это сразу чувствовала, даже если они меня и не лапали с ходу. Йозеф был единственный, кто сажал меня к себе на колени, обнимал и — ничего…

— Может быть, остальных ты сама… провоцировала?

— Может быть. Но, знаешь, я была очень любопытная, и если уж бралась выяснять что к чему, то ничего не боялась. Ну и хватит об этом, — она закрыла глаза.

Дэнни было удивительно легко с ней. Очевидно, Милт когда-то был прав, и он действительно пуританин по духу. Но Люба демонстрировала ему такую свободу, о которой он не имел и представления. И, кроме того, она оказалась великолепным «противоядием»: с нею он забывал и Брюса Райана, жившего в роскошных апартаментах этажом выше, и все случившиеся задень неприятности. Улетая из Зальцбурга, он решил больше не видеться с нею — сейчас он чувствовал, что не может без нее обойтись.

Он еще долго не мог уснуть после того, как она уехала. Да, у нее есть и мужество, и упорство, и хватка. А как узнаешь, на что ты способен, чтобы выжить, покуда жизнь не устроит тебе испытание? Разве не для этого спала в концлагере с комендантом его сестра Рахиль? Она хотела выжить, но умерла. Почему? Ведь спасение было уже совсем близко. Что заставило ее покончить с собой? Мысль о том, что она спала с нацистом и носила под сердцем его ребенка? Давид, так зверски застреленный у нее на глазах? Он любил Рахиль и хотел на ней жениться, а вот любила ли она его? А, может быть, ей стал милей немец-нацист, комендант лагеря? Он собирался бежать, оставив ее. Но она бросилась не к окровавленному трупу Давида, а в комендантскую спальню… Кто знает, о чем думала она, глядя на кровать, на которой каждую ночь спала с ним? Задавать себе эти вопросы — то же, что требовать ответа у ветра, — ничего, кроме эха, ты не услышишь.

А вот Люба должна знать ответы. Она бы поняла, что двигало Рахилью. Но она никогда, даже в таких обстоятельствах, не покончила бы с собой. В этом Дэнни не сомневался.

Он хотел новой встречи с нею — завтра же вечером. Он хотел знать до мельчайших подробностей все, что было в ее жизни.

Его разбудил настойчивый телефонный звонок.

— Какого дьявола? — спросонья рявкнул он.

— Дэнни, как здоровье?

— Милт! — невольно улыбнулся он. — Кому еще взбредет в голову звонить в половине третьего ночи?!

— Ах, прости, старина: я вечно путаю часовые пояса — Англия впереди, Япония позади или наоборот.

— Ты не очень торопился позвонить мне.

— Я опасался, что ты опять заведешь свою шарманку насчет «Человека».

— Тебе опасаться нечего. Говорить я буду с Артом Ганном. Я нашел, наконец, подход. Это будет фильм о художнике, загубившем свой талант ради выгоды.

— Да, пожалуйста.

— Так что, ты устроишь мне встречу?

— Считай, что уже устроил. Слушай, Дэнни, я тебя хочу спросить о другом… Как «Лондон-рок»?

— Движется понемножку. Плохо, по правде говоря, движется, но, ей-Богу, это последнее, что меня волнует.

— А что ж тебя в таком случае волнует?

— Эх, Милт, мне трудно об этом говорить…

— Брось, старина, мне ты можешь сказать все, — Милт стал серьезен.

— Джи-Эл.

— А что тебе-то сейчас до этого хмыря?

— Он собрался удочерить Патрицию.

— Что за бред?! При живом отце?

— Наверно, мистер Стоунхэм придерживается на этот счет иного мнения.

— Да плевать мне сто раз на его мнение! Что Патриция-то говорит?

Дэнни не отвечал. Не то что лучшему другу Милту, но и себе самому он не мог сознаться в том, что боится: Патриция не хочет, чтобы ее отцом был он.

На следующий день Брюс продолжал капризничать и брюзжать. Он восседал на своем «троне» с телохранителями по бокам. Один из них потягивал из банки «7-АП», пока Брюс, вырвав у него из рук, не швырнул ее в мусорный ящик.

Сцену на дискотеке пересняли. Брюс теперь появлялся там, произнося: «Я большой человек, а ты мой маленький помощник».

— Я вижу, ты не сердишься на меня, — сказал Слим. — Ты прости меня за вчерашнее.

— Да ладно… Мы с тобой тридцать лет состоим «в законном браке», надо иногда и поругаться.

— А зачем мы премся в Португалию? — вмешался в разговор подошедший к ним Брюс.

— Ты что, не читал сценарий? Там рок-концерт на арене для боя быков и фиеста на пляже.

— Ненавижу страны, где не говорят по-английски. Лично я знаю одно испанское слово — «si».

— Видишь ли, Брюс, в Португалии, как на грех, говорят по-португальски, — объяснил Слим.

— Новое дело, — и Брюс, матерясь себе под нос, двинулся к выходу из павильона.

Слим шепнул Дэнни:

— Эх, не послушался меня, не накрутил ему хвост, так дал бы хоть мне ему рыло начистить.

После утомительного рабочего дня Дэнни спешил в свое святилище — номер «Дорчестера», где в камине потрескивал огонь, а на кровати ждала его Люба. Она обладала каким-то волшебным даром одновременно вселять в его душу и мир, и бодрость. Все исчезало, когда Дэнни был с нею.

— Ну, как съемки? — спросила она, положив голову ему на грудь.

— Все нормально, но я жду не дождусь, когда все это кончится.

— И ты вернешься в Америку?

— До Америки еще далеко. Когда вернемся из Португалии, еще доснимем кое-что здесь и уж потом двинем домой.

— А я никогда не была в Америке.

— Правда? Надо бы съездить.

— Вы, американцы, сами не понимаете своего счастья. Слышал ты, чтобы кто-нибудь бежал из Америки? — спросила Люба и, не дожидаясь ответа, продолжала: — В Польше каждый — понимаешь, каждый! — мечтает попасть туда. Я же помню, хотя мне было всего тринадцать лет, когда мы сбежали… Ах, прости, тебе надоело слушать про это. Темная история.

— Вовсе нет. История честная и очень увлекательная. Ты прямо Шахерезада. Даже лучше.

Она польщенно рассмеялась.

— У меня таких историй — вагон. Только попроси.

— Ну, расскажи мне, чем ты занималась весь день?

— Сегодня?

— Да нет, там, в Кракове.

— Ах, мы уже вернулись в Краков? — она взбила подушки, поудобнее устроилась на груди Дэнни. — Чем занималась? В школу ходила. Знаешь, я все схватывала прямо на лету, но мне там было жутко скучно. А вот ночью — нет, — она засмеялась.

— Что смешного?

— Да нет, просто я вспомнила, как мать однажды привела домой клиента-американца. Я лежала на своем топчане в темноте и вдруг слышу — она говорит по-польски: «Езус-Мария, этот парень, наверно, считает себя Геркулесом, сколько можно? Хоть бы уж кончил поскорей». Но интонация была такая, словно она изнывает от наслаждения. Я чуть не прыснула — пришлось заткнуть себе рот подушкой.

— Ну а если ей нравился партнер, она тоже давала тебе знать об этом?

— А как же! Раз на раз не приходится.

— И при том, что ты была в той же комнате…

— Ну ей же хотелось поделиться впечатлениями! Она ведь была так одинока, все мечтала удрать из Польши — не могла забыть моего отца. О чем ей было говорить с людьми — она же никому не доверяла: вдруг выдадут? Оставалось только это.

— Тяжкая жизнь.

— Да нет, у нас с ней всякое бывало, но мы оставались всегда очень близки.

— Как вам это удалось?

— Что?

— Вам обеим пришлось столько испытать, через такое пройти — как же вы сумели остаться близкими друг другу?

Люба зевнула.

— Просто я всегда знала, что Магда меня в беде не бросит, и она была уверена, что сможет на меня положиться, — сказала она сонно.

— Откуда ты знаешь?

— М-м-м?

— Да ты заснула на мне! Я спрашиваю, откуда ты знала, что она не бросит тебя в беде?

— Так… не знаю… я это чувствовала… И она тоже. Что бы ни случилось, мы друг друга не предадим…

Она взбила подушку, закрыла глаза. Дэнни осторожно, чтобы не потревожить ее, поднялся, подошел к окну, постоял, глядя, как хлещут за стеклом струи дождя, как воет ветер в Гайд-парке. Ему отчаянно хотелось, чтобы по ту сторону Атлантического океана Патриция почувствовала сейчас: что бы ни случилось, он не предаст ее.

Потом он оглянулся на мирно спящую Любу. Теплая волна прошла по всему телу. Он испугался этой внезапной нежности. Только не хватало влюбиться в нее — мало у него проблем? Все душевные силы нужны ему будут, чтобы отвоевать Патрицию. Он снова взглянул на Любу. Нежность не исчезала. Дэнни отвернулся.

Люба выпроводила Магду из квартиры, чтобы без помехи заняться живописью, но сегодня дело не шло. Они трижды раскладывала на полу газеты со всем своим живописным скарбом — и каждый раз убеждалась, что ей неудобно. Наконец поставила этюдник на ковер, а тюбики с красками — на телевизор. Теперь должно было получиться. Модель терпеливо лежала на подоконнике, время от времени тихо мяукая.

Нет, что-то ей мешало! И это «что-то» были мысли о Дэнни. Не стряслось ли с ним чего-нибудь? Двое суток как он ни звонил, а ведь до этого несколько недель они виделись каждый вечер.

Встреча с этим человеком преобразила ее жизнь. Она перестала отвечать на звонки из «эскорт-сервис», хотя, видит Бог, с деньгами было туго. Но Люба хотела проводить ночи с ним, понимая, впрочем, что ведет себя глупо. В понедельник он улетает в Португалию, а о том, чтобы взять ее с собой, и речи не было. Потом, через несколько недель съемки будут окончены. Ей больно будет расставаться с ним: он глубоко проник ей в душу, заняв место, которое раньше безраздельно принадлежало Валентину. Дэнни был первым, кто вправду хотел знать о ее жизни все, хотел знать и понять ее. Может, она и дура, но, кажется, она влюбилась.

Потому она с таким жаром и взялась за кисти, что ей хотелось сегодня отделаться от этих дум. И, наконец, она втянулась в работу. В это время пришла Магда с двумя большими сумками, наполненными всякой всячиной. Люба сделала вид, что не слышит, — очень уж не хотелось выныривать из того блаженства, которое дарила ей живопись.

— Люба, ты не могла бы оторваться на минутку?

— В чем дело?

— Дело в том, что денег нет. Масло пришлось оставить в магазине. Ты мало даешь мне на расходы.

— Даю, сколько есть.

— Этого мало.

— Я заплатила за квартиру, и пока не позвонит Дороти из агентства, больше мне взять негде.

— Она уже дважды звонила, а ты и не подумала связаться с ней.

Люба резко обернулась к матери — чашечка со скипидаром, в котором она отмывала кисти, перевернулась.

— Ай, Люба!.. Что ты наделала!

— Я вижу!

Магда схватила тряпку и, став на колени, принялась оттирать пятно.

— Это никогда не отойдет! Такой чудный ковер… Это все твое рисование!..

— А я хочу рисовать!

— Но не в гостиной же!

— Раньше у меня была мастерская, но теперь там живешь ты.

Магда бросила тряпку и подняла на дочь расширенные от страдания глаза.

— Извини, — дрожащим голосом произнесла она.

Вся злость Любы мгновенно улетучилась. Она обняла мать.

— Это ты меня прости. Магда, Магда, не плачь… У меня эти дни нервы шалят. И за тебя мне тревожно: ты ничего не хочешь делать, боишься выйти из дому, сегодня я тебя чуть не силой погнала за продуктами. Тебе надо устроиться на работу — хоть на неполный день…

— Не могу.

— В ресторанах постоянно требуются люди…

— Не могу, не могу… — и она разрыдалась на плече дочери.

— Но ведь у тебя так вкусно все получается…

— Не надо говорить об этом, Люба… Я не могу!

Люба замолчала. Разговор этот слово в слово повторялся уже несколько раз с тех пор, как мать приехала из Брайтона. Что там случилось, Магда не рассказывала, а Люба не решалась расспросить. И сейчас она лишь крепче прижала ее к себе, чуть покачивая из стороны в сторону, словно убаюкивала дочь.

Накануне отлета в Португалию Дэнни не выдержал и позвонил Любе. Он пригласил ее поужинать в китайском ресторане — что еще он мог сделать? Любе понравилась китайская кухня, она довольно ловко справлялась с палочками (Дэнни ел вилкой) и отважно пробовала самые экзотические кушанья — утку по-пекински и черную сычуаньскую фасоль, тогда как Дэнни ограничился жареным рисом, супом из акульих плавников и свининой.

За обедом Дэнни вопреки своему обыкновению был молчалив и ни о чем ее не расспрашивал.

— Как прошел день? — наконец спросила Люба, но Дэнни усердно жевал. — Хорошо, что ты спросила, — заговорила она, подражая его густому баритону. — День просто великолепный. Брюс Райан преподнес мне букет цветов.

— Что?

— Ну, ты же молчишь, вот я и ответила вместо тебя.

— Извини. День был чудовищный.

— Расскажи.

— Неохота.

— Хорошо, тогда я расскажу тебе очередную историю.

— Сейчас не надо: у меня от собственных историй голова кругом, — он поднялся и пошел к кассе, понимая, что слова его звучат грубо, но слишком трудно было ему прощаться с нею.

А Любу потрясла его раздражительная отчужденность. Что случилось? Обычно он с таким жадным любопытством расспрашивал о ее жизни.

— Давай погуляем немного, — предложила она, когда они вышли из ресторана: ей не хотелось, чтобы вечер кончался так.

Едва увернувшись от большого туристского автобуса, они перебежали на другую сторону.

Люба засмеялась.

— Наверно, Стах за рулем.

— Кто?

— Гид из краковского турбюро. Один из тех, кого мы с Магдой делили поровну.

— Что?

— Разве я тебе не рассказывала?

— Нет. Ну-ка, ну-ка.

Наконец-то ей удалось пробудить в нем хоть искру интереса. Пока они гуляли в парке, Люба рассказывала ему эту историю. Вдруг Дэнни остановил ее, сел на скамейку и усадил Любу рядом.

— Но как же это вышло в первый раз?

— Ну, как? Я просто прыгнула к ним в постель.

— Да неужели?

— Да. Магда рассердилась, стала говорить, чтобы я ушла, а не то она уйдет… В общем, сопротивлялась, но потом сдалась. И — ничего. Можешь мне поверить, Стах давно мечтал об этом, вот его мечта и сбылись. Это было прекрасно. — Она сжала его руку. — А ты бы не хотел попробовать?

— Что попробовать?

— Чтобы у стеночки Магда, с краешка — я, а ты посерединке?

— Да ты просто извращенка! — воскликнул Дэнни, почувствовав холодок под ложечкой.

Люба снова рассмеялась: она отлично видела, что ее слова возбуждают его.

Он резко встал, пряча за этой резкостью смущение:

— Пойдем! — он надеялся, что в полумраке Люба не видит его лица.

Выйдя из парка, они пошли по улице, такой оживленной днем, а сейчас безлюдной.

— Ой, смотри, какая прелесть! — вдруг закричала Люба. Она прижалась лбом к витрине магазина и разглядывала выставленного там карликового пуделя. — Шерстка как шелковая.

— Я тебе куплю его.

— Ну, что ты, они страшно дорогие: чем собачка меньше, тем больше стоит.

— Ничего, мой бюджет выдержит.

— Не надо.

— Но он же тебе нравится.

— Все равно не хочу.

— Возьми на память обо мне — может, тогда не так скоро забудешь.

Она ничего не ответила.