Танец с дьяволом

Глава XVII

1988.

НЬЮ-ЙОРК.

Лопасти винта завертелись сначала медленно, а потом все стремительней, пока не превратились в невидимый круг. С такой же быстротой неслись и мысли в голове Дэнни. Он не взял с собой в Нью-Йорк Лили — не смог. С той памятной ему неудачи он неизменно чувствовал себя с нею неловко, хотя она оставалась прежней — бойкой, все схватывающей на лету Лили, желавшей быть ему полезной в чем только возможно. Он оставил ее в Лос-Анджелесе готовить отснятый материал к монтажу.

Вертолет пролетел над башнями Центра мировой торговли. Дэнни смотрел на проплывающую в окне панораму Нью-Йорка и думал, что картина явно удалась, и теперь осталось пригнать все ее части воедино. Несмотря ни на что, он чувствовал удовлетворение. Может быть, такие чувства испытывал его отец, завершая работу над распятием.

Вертолет миновал безлюдную в воскресенье Уолл-стрит. Здесь будет происходить финальная сцена — предсмертный бред героя: камера с зависшего неподвижно вертолета снимала молодого человека, стоящего на углу. Дэнни видел, как Слим дает последние указания перед съемкой.

Гример нанес на лоб актера крупные капли «пота», парикмахер растрепал ему волосы. «Посторонние — с площадки!» — гаркнул в мегафон Слим, и вокруг актера, играющего главную роль, сразу образовалась пустота. Одинокий, страдающий человек закинул голову, вглядываясь в небеса.

— Камера? — в переговорное устройство спросил Дэнни.

Оператор соединил колечком большой и указательный пальцы.

— Мотор!

Вертолет круто пошел вниз, камера фиксировала мечущуюся фигуру Человека, отчаянно взывающего о помощи, и в ответ — закрывающиеся одно за другим окна многоэтажного дома. Затем оператор снял обнаженную девушку на крыше дома: замаскированный ветродуй взметнул ее длинные белокурые волосы. Она посмотрела вниз и позвала: «Человек! Человек!»

Вертолет заложил крутой вираж, позволяя оператору дать общий план — садящееся над крышами солнце — и крупно показать другую девушку с пламенеющими под закатными лучами рыжими волосами. Указывая вниз, она тоже кричала: «Челове-е-ек!»

И снова — общий план скорчившейся между каменными громадами маленькой фигурки. Человек мертв.

— Стоп! Снято! — крикнул Дэнни.

— Снято! — ликующе подтвердил оператор.

Вертолет полетел к месту своей стоянки. Короткий весенний день уже померк — они уложились вовремя. Дэнни откинулся на спинку сиденья, взглянул на исполинскую статую Свободы — символ надежды для многих миллионов беженцев и изгоев вроде Любы. Люба… Она никогда не видела статую Свободы, но она бы ей понравилась. Дэнни представил себе, как она стоит у подножия и смотрит в каменное лицо — одна сильная женщина глядит на другую. Рука статуи, поднятая к небу, казалось, приветствует его, а потом вспыхнул зажатый в ней факел. Добрый знак.

ЛОНДОН.

Магда возилась на кухне, готовя фарш для голубцов. Этим блюдом она когда-то потчевала Дэнни в Португалии… Как счастлива была тогда Люба, и Дэнни был так нежен и внимателен с ней… Впрочем, Магда с самого начала была уверена, что добром этот роман не кончится.

Пуделек крутился у нее под ногами. Она сунула ему комочек фарша.

— Ты тоже любишь голубцы, а?

Магда помнила, как сияли глаза Любы, когда она смотрела на Дэнни. Бедняжка. А теперь она сутками сидит взаперти и пишет, пишет, пишет свои картинки. Хорошо хоть сегодня удалось чуть ли не силой отправить ее за покупками. Не так давно Люба пыталась спровадить мать из дому, а вот теперь они поменялись ролями.

«С деньгами у них хорошо, — грустно размышляла Магда, — но даже это никак не радует Любу». Да, благодаря сбережениям полковника Джонсона они стали богаты. Прощай, распродажи, не надо больше выгадывать каждый пенс и ждать звонков из «эскорт-сервис». Отчего же Люба так печальна?

Закрыв кастрюлю с голубцами крышкой, она пошла в гостиную, всю заставленную и заваленную подрамниками, кистями, тюбиками с краской. Магда поглядела на неоконченный холст, натянутый на настоящий мольберт, который она сама ей купила, но Люба, кажется, и не заметила перемены… Что же ей сделать, чтобы дочь была счастлива?

Как долго она никому не показывала свои работы! И как обрадовалась, когда одну картину приобрела Маккивер, а другую — водопроводчик…

Магда поднялась, пошла в кладовую, куда Люба складывала холсты, наудачу выбрала один — очертания двух фигур на фоне моря. Ей-то эта картина очень нравилась, но как узнать, вправду ли у Любы есть талант?

Как узнать? Есть только один способ. Магда вернулась на кухню, выключила газ, вымыла руки. Потом скатала холст в трубку, завернула в клеенку и, накинув пальто, вышла из дому.

Держа скатанный холст за пазухой, она довольно долго расхаживала по Маунт-стрит — не хватало мужества зайти в одну из фешенебельных галерей. В витрине «Джеффри» она увидела несколько замечательных картин. Не сошла ли она с ума? Она, конечно, любит дочь и желает ей всяческой удачи, но разве она может судить о ее способностях?

Она рассматривала выставленную картину, а на нее сквозь толстое стекло давно уже поглядывала долговязая и сухопарая леди — владелица галереи. Магда собралась с духом и вошла.

Леди сейчас же приблизилась к ней, словно намереваясь загородить дорогу:

— Чем могу быть полезной?

Магда раскатала холст и положила его на пол.

— Это рисует моя дочь. Вам нравится?

Казалось, нос хозяйки еле заметно сморщился. Она скользнула по холсту мимолетным небрежным взглядом:

— Сожалею, мэм, но мы выставляем только работы известных мастеров.

— Извиняюсь, — пробормотала Магда и снова стала скатывать холст в трубку.

— Одну минуту, — раздался у нее за спиной голос, принадлежавший высокому мужчине — темный костюм, шелковый галстук, зонтик в руке. Он не сводил глаз с картины. — Мне нравится эта вещь… Мне очень она нравится.

— Вы правы, лорд Макфэдден, — быстро проговорила хозяйка. — Это действительно очень интересная работа.

Высокий мужчина перевел взгляд с полотна на Магду:

— Кто автор?

БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.

Домой Дэнни добрался уже заполночь. Каждая клеточка его тела молила об отдыхе. Он славно поработал и этот отдых заслужил.

Съемки в Нью-Йорке были окончены, и ему не терпелось приступить к монтажу. Никогда еще постель не казалась ему такой желанной: последнее, что он слышал перед тем, как погрузиться в глубокий, как обморок, сон, было шуршание свежих, крахмальных простыней.

Потом сквозь густую пелену стал проникать какой-то посторонний звук — кто-то стучал в дверь, — но Дэнни только плотнее завернулся в одеяло. Однако стук повторился. На часах было четверть второго. Дэнни вылез из кровати и босиком, в пижаме, пошел открывать.

Он распахнул дверь и тотчас горько пожалел об этом. На пороге стоял тот самый — плотный, в клетчатом костюме.

— Вас желает видеть мистер Стоунхэм, — сказал он бесстрастно.

Дэнни покрутил головой, не веря своим ушам.

— Самолет готов, — продолжал посланец.

— Вы в своем уме?

— Мистер Стоунхэм настоятельно просит вас прилететь.

— Я столь же настоятельно посылаю мистера Стоунхэма к чертовой матери.

— Дело весьма срочное. Через двенадцать-тринадцать часов вас доставят назад в Лос-Анджелес.

Дэнни сделал попытку закрыть дверь, но широкая мясистая рука без усилия отжала ее обратно.

— Это касается Патриции.

— Что с ней? Где она?

— Мистер Стоунхэм вам все объяснит лично. Могу только сказать, что ваша дочь жива и здорова. Он должен поговорить с вами.

Быстро одевшись, Дэнни прошел за клетчатым к поджидавшему их лимузину.

На предназначенной для частных самолетов взлетной полосе стоял, готовясь вырулить, «Боинг 747» с выведенными по борту золотыми буквами «ПАТРИЦИЯ», и Дэнни почему-то возмутило, что имя его дочери украшает исполинское брюхо лайнера. Один из стюардов (их было не меньше четырех, не считая других членов экипажа) быстро провел его через несколько салонов, поднимаясь по ступенькам все выше, через полностью оборудованный кабинет с компьютерами, телефонами и факсами, через библиотеку, целиком, казалось, вывезенную из замка эпохи Тюдоров, через столовую и гостиную с цветами, свежими фруктами, хрустальными графинами, а потом открыл перед Дэнни дверь в роскошно обставленную спальню, где на широкой кровати лежала заботливо приготовленная шелковая пижама.

— Быть может, перед сном вам угодно будет отужинать? Повар может приготовить омлет, стейк, — все, что пожелаете.

Дэнни молча покачал головой.

Стюард начал объяснять ему назначение разноцветных кнопок на спинке кровати, но Дэнни, не дослушав, выслал его и, как был одетый, рухнул на кровать. Голова гудела от утомления, и не давала покоя мысль: «Какую новую пакость припас ему Джи-Эл?»

Он не мог поверить, что на самолете Стоунхэма, лежа на его кровати, летит к нему на Лонг-Айленд. Все произошло так стремительно, что он не успел ни о чем задуматься. Да он и не хотел думать — он хотел увидеть Патрицию.

Он принялся нажимать кнопки, чтобы погасить свет, но вместо этого высветился во всю стену телеэкран, на котором появилась карта Соединенных Штатов — маленький красный самолетик, двигаясь по ней, отмечал маршрут. Дэнни закрыл глаза, попытался уснуть, но мысли отгоняли сон. Самолетик был уже возле Невады. В нижней части экрана вспыхивали и гасли цифры — скорость 640 миль/час, высота — 47 000 футов, время полета — 4 часа 5 минут, температура за бортом — 42 градуса. Он снова закрыл глаза и, должно быть, все-таки уснул, потому что, когда в следующий раз глянул на экран, самолетик пульсировал уже за Небраской, а «время в пути» составляло 2 часа 10 минут.

В аэропорту Кеннеди, залитом ярким утренним солнцем, прямо к трапу был подан лимузин, рванувший с места, как только за Дэнни закрылась дверца. Он устало откинул голову на подголовник: неужели всего шесть часов назад он мирно спал у себя дома, в Беверли Хиллз? Манера мистера Стоунхэма вести дела поражает воображение.

Автомобиль остановился, водитель открыл перед ним дверцу, и Дэнни увидел, что его привезли не на Лонг-Айленд, а на Манхэттен. Он стоял на углу Парк-авеню и 77-й улицы, у входа в госпиталь «Ленокс Хилл». Неужели что-нибудь с Патрицией? Но клетчатый сказал, что она жива-здорова… Человек в белом, не произнося ни единого слова, повел его за собой и поднял на лифте в реанимационный блок.

В палате было полутемно, и потому издававшие через равные промежутки времени отрывистое гудение высокого тона экраны мониторов, на которых непрерывно возникали ломаные линии, казались до жути живыми. Кровати были поставлены полукругом и отделены одна от другой неплотно задернутыми шторами-ширмами так, что сестры могли наблюдать за больными.

Дэнни с трудом узнал Стоунхэма. Его красное лицо обрело теперь бледно-желтый оттенок, а от носа и рук тянулись какие-то прозрачные зеленоватые трубки. Один только взгляд водянистых глаз оставался прежним. Слабый хрипловатый голос произнес:

— Я вас не люблю. Очень не люблю.

— Взаимно, — коротко ответил Дэнни. — Зачем вы меня вызвали?

— Слушайте внимательно и не перебивайте, — с одышкой произнес Стоунхэм. Судя по всему, говорить ему было трудно. — Хочу предложить вам сделку…

— «Сделку»? Я не ослышался?

— Я же просил… не перебивать!

«Даже бессильно распластанный на кровати, он сохраняет свою властность», — подумал Дэнни.

— Я откажусь от приобретения контрольного пакета «ЭЙС-ФИЛМЗ», уничтожу все, что мне удалось узнать о вас, и… — он превозмог приступ кашля, — сохраню вашу мерзкую тайну.

Дэнни ждал… что с него потребуют за это?

— С одним условием… — медленно падали слова, отвечая на его безмолвный вопрос. — Патриция никогда не узнает о том, что вы — еврей.

Дэнни грубо засмеялся, чувствуя, как что-то вскипает в нем:

— Забавно. От такой сделки не отказываются, да? Еще недавно вы хотели раструбить на весь мир о моей «мерзкой тайне». А теперь желаете сохранить ее. Я своей дочерью не торгую. Делайте что хотите.

— Я всегда делаю то, что хочу, — за прозрачными трубками странно кривились губы.

Дэнни повернулся и пошел к дверям.

— Деннисон!

Дэнни остановился.

— Завтра мне предстоит тройная пересадка. Пятьдесят процентов за то, что я вытяну. — Он откинул голову на подушку, как бы набираясь сил для дальнейшего. — Если не вытяну, все достанется Патриции. — Голос его стал слабее. — Больше у меня никого нет.

Дэнни неотрывно смотрел, как по прозрачной трубке капельницы медленно течет прозрачная жидкость.

Судорожно вдохнув воздух, Джи-Эл сказал:

— Если умру, позаботьтесь о ней.

Дэнни почувствовал, как заколотилось у него сердце. Что это? Жизнь имитирует кино? Ведь он только что отснял эту сцену: Человек подводит итог жизни, отчаянно ищет оправдание своим поступкам. Испытывая нечто похожее на жалость, он сказал:

— Можете не сомневаться в этом. Она моя дочь.

— Не хорохорься, Деннисон… Если в понедельник не увидишь в газетах мой некролог, смирись с тем, что я жив.

ЛОС-АНДЖЕЛЕС.

В третий раз Дэнни, сидя в монтажной, просматривал начальные кадры своего фильма, но так и не смог сосредоточиться. Голова была занята совсем другим. Много событий вобрали в себя последние двое суток.

Джи-Эл, его непримиримый, его заклятый враг, позвал его к себе в смертный час и сказал, что унесет его тайну с собой в могилу. В это трудно было поверить.

В дверях появился Милт с бутылкой шампанского.

— Ты читал это? Все! Бояться больше нечего! — кричал он, потрясая свежим номером «Дейли Вэрайети». — Стоунхэм отказывается от сделки! А что я тебе говорил? Недаром сказано: «Проблема зависит от того, как на нее взглянуть»! Это дело надо спрыснуть!

— Там написано, как прошла операция?

— Не бойся, этот подонок очень живучий. Уверен, что когда он узнал, сколько миллионов принесло ему повышение акций «ЭЙС-ФИЛМЗ», то спрыгнул с постели и пустился в пляс. — Пробка вылетела с громким хлопком, струя шампанского залила ему рубашку. — Тьфу ты, черт! Сара меня убьет!

— Как твоя супружеская жизнь?

— Дэнни, ты можешь мною гордиться: я веду себя, как ангел, — он помахал руками, изображая крылышки.

Они выпили теплого шампанского из пластиковых стаканчиков.

— Ох, чуть не забыл! Арт Ганн осведомляется насчет просмотра. Скажи, Дэнни, когда ты собираешься окончить монтаж и озвучивание?

— Я прикину и сообщу, — вяло сказал Дэнни: шампанское всегда действовало на него усыпляюще.

Милт вгляделся в него:

— У тебя усталый вид.

— Не выспался. Только вернулся — пришлось снова лететь в Нью-Йорк.

Милт расхохотался, блестя очками: он решил, что Дэнни шутит.

— Береги себя, Дэнни! Предстоит еще одно торжество. Сара желает непременно позвать в гости тебя и Лили, — он подмигнул, но Дэнни остался таким же безучастным.

— Милти, — сказал он, — на ближайший месяц можете на меня не рассчитывать: я буду прикован к монтажному столу,

Дэнни, полумертвый от усталости, понял, что работать все равно не сможет, и уехал домой.

Едва войдя в кабинет, он увидел красную лампочку факса, вытянул лист и прочел:

Дэнни перечитал последние слова дважды. Неужели Джи-Эл мог произнести их? Неужели он дает ему разрешение видеться с Патрицией? Так что же — Стоунхэм оказался человеком? Или его так напугало самоубийство Стефани? А, может быть, заглянув в глаза смерти, он что-то понял? Впервые за многие годы Дэнни испытал какое-то подобие симпатии к своему бывшему тестю.

Он не мог долго избегать Лили. Когда они увиделись, она вела себя так, словно между ними ничего не было, но прежняя простота их отношений исчезла. Дэнни старался проводить с ней наедине как можно меньше времени и не мог дождаться, когда же работа будет окончена. Ее нежное, пышущее здоровьем лицо раздражало его — ему казалось, она испытывает к нему жалость.

Ему нравилось то, что он сделал. Десятки раз он мог смотреть свою любимую сцену, когда камера, поднимаясь от распростертого на земле Человека, панорамирует по окнам Центра мировой торговли — тысячам неотличимых друг от друга окнам, подобным сотам в гигантском улье коррупции и наживы, — и потом останавливается на врезанном в закатное небо силуэте женщины — великолепной, чувственной женщины.

— Дэнни, извини… — Лили смотрела на экран из-за его плеча. — Я, наверно, сильно поглупела… Нет-нет, сэр, не возражайте! Но, убей меня, не понимаю, почему эти девицы у тебя бегают голышом?

Дэнни холодно взглянул на нее:

— Потому что я хочу, чтобы они не вызывали никаких ассоциаций с эпохой или социальной средой, — и сам поморщился от того, как заумно это прозвучало.

Лили не отвела глаза.

— Они должны символизировать обольщение — обольщение алчностью, властью, себялюбием. Что лучше, чем обнаженное тело, может выразить соблазн и искушение?

— Будем надеяться, до зрителя это дойдет, — кротко произнесла она.

— Я думал, тебе нравится мой замысел.

— Мне очень нравится, но…

— Что? Что «но»? — резко спросил он.

— Ничего.

Он отвернулся и снова уставился на экран, но слова «до зрителя это дойдет» не давали ему покоя.

Кэти играла на рояле — скверно играла. «Ничего не изменилось за эти тридцать лет», — думал Дэнни. Кэти не стала виртуозом, Сара не научилась вкусно готовить, а Джонатан остался в тридцать семь таким же самодовольным и противным, как и в семь, разве что растолстел и облысел.

За обедом Сара усиленно потчевала мужа:

— Милти, отчего ты так плохо кушаешь? Ведь это же твоя любимая фаршированная рыба.

— Не стоило тебе, Сара, так возиться.

Один Дэнни знал, что означают на самом деле слова Милта, больше всего на свете ненавидевшего фаршированную рыбу, которую он неизменно называл «лягушка под маринадом». Он оглядел сидевших за столом — все ели с большим аппетитом, а Милт, усердно жуя, еще успевал одобрительно улыбаться жене. Боже, давно ли, казалось, бородатый очкастый парень пришел в университет посмотреть курсовик Дэнни?! Теперь агенты больше не выискивают даровитую молодежь — они ждут, когда ты станешь звездой, а уж потом снисходят до подписания контракта. А Милт по-прежнему каждый год смотрит студенческие работы.

Милт перехватил взгляд Дэнни и улыбнулся. Наполнил бокалы, прокашлялся и встал:

— За Дэнни, за одного из моих самых первых клиентов! Он пришел в «Феймос Артистс», еще когда я сидел в самом крайнем кабинете. Он тогда снял коротенький фильм… Как он назывался?

— «Спасенная».

— Да-да! Я никогда не забуду эту картину. Я сразу понял, что имею дело с талантом. И, поверь, я рад, что чутье меня не обмануло. — Он с улыбкой обвел всех взглядом. — На его десять процентов куплено все, что есть в этой комнате, включая обои, — трудно было понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно, но в эту минуту улыбка вдруг исчезла с его лица. — Завтра мы увидим новый фильм режиссера Деннисона — «Всякий человек». — От волнения он даже немного охрип. — Дэнни, друг мой, я знаю, что этой картиной ты поднимаешься на новую ступень мастерства, — сказал он со слезами на глазах. Сара уже всхлипывала. — Твое здоровье, дорогой мой! — и он залпом выпил вино.

Дэнни, прислонясь к стене монтажной, смотрел, как киномеханик вставляет в аппарат бобины с пленкой. Сейчас должен был начаться предварительный просмотр. Фильм вырвался у него из рук, начал самостоятельное существование, и Дэнни вдруг захотелось схватить коробки с пленкой и унести их домой.

Вошла Лили с сумкой, набитой книгами, и перекинутым через руку плащом.

— Что ж, Дэнни, кажется, пришла пора прощаться.

— То есть?

— Моя работа окончена. Я тебе больше не нужна — ни в каком качестве.

Ее спокойная прямота неприятно поразила его.

— Ты что же, не хочешь послушать, что скажут о нашей картине?

Она слабо улыбнулась:

— Я все равно уже ничего не смогу изменить.

Дэнни не совладал с нервами:

— Отчего ты уже заранее настроена на провал?!

— Вовсе нет. Я от всей души желаю, чтобы он всем понравился.

— А тебе, значит, он не нравится? Ну, разумеется, нет!

— Дэнни…

— Знаешь, тебе в самом деле лучше уйти, — сказал он, старательно перелистывая какие-то бумажки.

Он чувствовал ее взгляд, но так и не поднял голову. Потом, не сказав ни слова, она вышла. «Зря я с ней так резко», — подумал он. Разговор с Лили окончательно выбил его из колеи.

Приехав домой, он включил автоответчик и долго ходил из угла в угол, слушая голоса тех, кто звонил ему.

— Дэнни! Увидимся после просмотра! Я молюсь за тебя! — кричал Милт.

Потом он стал разбирать почту — рассеянно проглядывать письма и швырять их в мусорную корзину. В руках у него оказалась открытка с изображением двух обнявшихся на ветке коала. Он перевернул ее и прочел:

Двое самых близких ему людей находились так далеко от него: Рой — в Австралии, Патриция — в Швейцарии. Как только пройдет премьера, он улетит туда… Наконец-то они будут вместе! Они поездят по стране, поплавают по Женевскому озеру, наговорятся всласть. А о чем же они будут говорить?

Старинные часы в углу гулко отбили пять сдвоенных ударов. Сейчас зрители рассаживаются по местам. Он специально назначил просмотр так рано, чтобы присутствующие, как следует выпив и закусив, не дремали в креслах. Пять часов — это начало сумерек, это время его героя… Именно в пять начинался и спектакль в Зальцбурге.

Ему не сиделось на одном месте, и он поднялся. Надо бы вернуться на студию, а там ажиотаж — наверно, и машину некуда будет приткнуть…

Дэнни выключил зажигание, минуту сидел неподвижно, потом резко выскочил, через боковую дверь вошел на студию и по пустынным коридорам двинулся к просмотровому залу. По стенам висели рекламные плакаты к шедеврам былых лет — «Мост через реку Квай», «Лоуренс Аравийский», «Этой ночью случилось»… Как было бы хорошо, если бы в эту изысканную компанию попал и его «Человек».

Он приник ухом к двери. Тишина. Смотрят, затаив дыхание. «Господи, дай…» — прошептал он и отошел.

Вернувшись к машине, он попытался поудобнее устроиться в кресле, но то и дело менял позу, ежеминутно смотрел на часы, пытаясь представить себе, какая сцена идет сейчас на экране. Без десяти семь должен был начаться эпизод, снятый с вертолета, — финал фильма.

Вскоре он услышал голоса. С бьющимся сердцем Дэнни вылез из машины, стал так, чтобы она его загораживала, и прислушался к разговору тех, кто выходил из студии.

— Что это за чушь?

— Еще занудней чем «Прошлым летом в Мариенбаде».

— Да уж, желающие посмотреть этот шедевр без труда поместятся в телефонной будке.

Дэнни почувствовал на плече чью-то руку и, повернувшись, взглянул в добрые, сочувствующие глаза Милта.

— Ну что, — шепотом, как ребенок, спросил он, — никуда не годится?

— Дэнни, — Милт крепче стиснул его плечо. — Как не годится? Очень даже годится! Весь вопрос в том, для кого это годится? Кто пойдет на этот фильм?

— Вы слишком много времени провели в Европе, — раздался голос Арта Ганна. — Мы даже не можем начать рекламную кампанию. — Зажав сигару в углу рта, он со смехом покачивал головой. — Нет, ну ты подумай, Милт: наверно, он решил получить приз в Каннах, — смастерил кино, понятное только шестерым безработным интеллектуалам, которые почешут языки в бистро.

— Ладно, Арт, — сказал Милт, немедленно становясь на защиту друга. — Еще не все потеряно. Мы что-нибудь придумаем.

— Чего тут придумывать? Обошелся фильм, слава Богу, дешево, а по договору Дэнни обязуется снять еще одну картину. Так что не унывайте, Дэнни, и готовьтесь запуститься с «Париж-рок».

Он отошел. Перекрывая рокот мощных моторов разъезжавшихся со стоянки машин, вдруг чей-то голос пропищал дурашливым фальцетом: «Челове-е-ек!» Ему отозвался другой, послышался смех. Дэнни вглядывался в сгущавшуюся тьму, но ничего не видел.

Потом голоса смолкли.

— Поедем к Чейзену, поужинаем, — предложил Милт.

— Не хочется, — тихо ответил Дэнни. — Спасибо, Милт.

Но тот не уходил.

— Старина, ты сделал блестящую ленту!..

— Кончай, Милт.

— Нет, Дэнни, настоящий шедевр! Высокое кино! Но это — не товар. Сейчас в ходу подземелья, цепи, вампиры…

— «Париж-рок», — с горечью продолжил Дэнни.

Милт взял его под руку:

— Поедем-ка домой.

Войдя, они первым делом направились к бару. Милт налил себе и Дэнни по двойной порции водки. Они молча выпили.

— Хотелось разнообразия, Милт.

Тот быстро наполнил стаканы вновь:

— Ты ведь и тестя своего пытался переубедить! Забудь, Дэнни, все что было, и берись за «Париж-рок». Зарабатывать надо.

В молчании они опорожнили полбутылки.

— Но тебе-то, тебе-то самому понравилось? — спросил наконец Дэнни.

Милт наставил на него стеклышки очков:

— Что понравилось?

— Фильм! «Человек»! — взорвался Дэнни.

— Налей еще.

Дэнни потянулся за бутылкой и неловким движением опрокинул ее. Водка разлилась.

— Можешь ты мне сказать — тебе понравилось то, что я сделал?

Милт тяжело вздохнул:

— Кафка.

— Кафка?

Милт кивнул и отпил глоток.

— И ты сравниваешь мою картину со стряпней этого еврейчика?

— Попрошу без антисемитских реплик! Я с тобой говорю как с другом. Ты сделал замечательное кино… Это… ну, не знаю, как сказать… это — искусство. Но, понимаешь ли, немножко не туда… Мимо.

— О чем ты, черт побери? Говори ясней!

— Та же самая история, что с тем фильмом по Кафке. Тоже — «в молоко».

— Что тут общего? Идиотский сюжет: старый еврей хочет, чтобы ему рассказали, в чем его вина.

— Кафка — это классика.

— Классика? А вся его вина — в том, что он еврей.

— Дэнни, ты не забывай, пожалуйста, что говоришь со мной. Со мной, понимаешь?

— А я не забываю. Но я помню еще, как ты сказал, что это — лучший мой фильм.

— Дэнни, ты хочешь услышать правду?

— Да! Только правду!

— Ну, так знай: это — провал.

— А ты — дерьмо!

— Сам дерьмо! — крикнул Милт.

— Не смей сравнивать «Человека» с каким-то еврейским безмозглым червем!

— Да пошел ты! Сволочь расистская! От твоего «Человека» смердит!

— Заткнись! Заткнись! — Потеряв голову от ярости, Дэнни кричал все громче и громче, пока не сорвался на истошный оглушительный вопль: — Заткни-и-и-сь!!!

Он, как гора, навис над маленьким Милтом. Тот выпучил глаза, открыл рот. Не давая ему произнести ни слова, Дэнни крикнул:

— Ты просил налить еще?! На! Пей! — и выплеснул водку в лицо Милта.

Кусочек льда попал в стекло очков, и оно треснуло. Но Милт, словно не замечая этого, застыл как в столбняке, сгорбился на стуле. Водка текла у него по щекам.

— И на…ть мне на то, что ты думаешь! — продолжал бесноваться Дэнни, распаляясь все больше. — И на тебя мне на…ть, и твою жену, и твоих вонючих любовниц, и твоих детей! И на…ть мне, кому ты засаживаешь — Мэрилин или Саре! Убирайся отсюда! Вон! Во-о-он!

Милт не двинулся с места.

— Вон, тебе говорят! — Дэнни ухватил Милта за отвороты пиджака и отшвырнул к дверям.

Выбегая из комнаты, тот крикнул:

— Гадина!! Антисемитская гадина!

Дэнни кинулся за ним. Он хотел крикнуть ему: «Я — еврей!».

Но язык у него словно присох к гортани.