Танец с дьяволом

Глава XV

1987.

ЛОС-АНДЖЕЛЕС.

Дэнни с сумкой через плечо вышел из терминала аэропорта и удивился — у присланного за ним студийного лимузина стоял Милт Шульц.

— Я хотел тебя перехватить, но ты уже умотал в Вирджинию повидаться с Пат.

— Да, но я ее не застал, — Дэнни даже лучшему другу не мог сознаться, что летал в Лондон. — А здесь ты что делаешь?

— Я привез тебе хорошие новости.

— Неужели?

— Да. Я говорил с Артом Ганном. Ты можешь быть совершенно спокоен: он на страже — Стоунхэму студии не видать, как своих ушей.

— Брось, Милт, меня утешать не надо. Я не верю.

— Ну, Дэнни, ты, в общем, прав, я немного преувеличил. Но, допустим, случилось самое скверное. Допустим. Вообразим, что студия принадлежит Стоунхэму. Но у тебя контракт. От него не отмахнешься. Ну, а когда фильм будет готов…

— Он откажется печатать тираж и прокатывать его, — перебил Дэнни.

— Да никогда в жизни! Иначе придется объяснять правлению, почему на ветер выброшены миллионы долларов, и я ему не завидую…

— Милт, ты бы перестал, а? Я же не ребенок. Если Джи-Эл выложил полмиллиарда, чтобы раздавить меня, то еще пять миллионов, чтобы загубить ленту, для него — тьфу!

Милт ответил не сразу. Некоторое время он сосредоточенно смотрел в окно, словно разглядывал мчащиеся машины.

— Ладно, Дэнни, поживем — увидим. Пока это еще не случилось, и, значит, у тебя есть время доснять фильм. Такие сделки за один вечер не совершаются. И есть еще тысячи причин для того, чтобы она не состоялась вовсе: акционеры могут встать на дыбы, уполномоченные…

— Милт, все у него состоится. Плохо мое дело.

— Ты просто устал, Дэнни, и потому тебе мерещится невесть что. Вот отдохнешь, мозги проветрятся — тогда и вернемся к этому разговору. По такому случаю я тебя приглашаю в «Спаго». Идет?

РИМ, ИТАЛИЯ.

Плотный человек в клетчатом костюме нетерпеливо ерзал на железном стульчике.

— Извините, мистер Маккрейчен, что заставил вас ждать, но пришлось порыться основательно, — сотрудник Красного Креста торопливо вошел в комнату, неся в руках тонкую папку. — Пришлось-таки покопаться.

— И вижу, кое-что вы откопали.

— Да трудно сказать — материал очень скудный. Есть только один документ об освобождении узников лагеря «Сан-Сабба». И выжило лишь шестеро детей. Да, как ни прискорбно, всего шестеро — четыре девочки, двое мальчиков, но среди них нет ни одного по имени Даниэль, Даниил, Дэниел или что-то подобное.

— Это точно?

— Точно. Конечно, списки могут быть неполными, но располагаем мы сведениями о Давиде Соломоне, семи лет, и Мойше Ноймане, двенадцати лет.

— И все?

— Все, к сожалению.

БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.

Дэнни по пологому пандусу въехал на стоянку у ресторана «Спаго». Двое суток полного ничегонеделанья — он ловил рыбу, бесцельно бродил по дому, много спал — пошли ему на пользу: в будущее он смотрел теперь чуть более оптимистично. Милт был прав: его еще не выгнали. Еще есть время сделать «Человека», и если фильм получится таким, каким задумывался, никакая сила не помешает пустить его в прокат.

Въезжая на стоянку, он заметил там толпу фанатичных поклонников кинозвезд, поджидающих и фотографирующих своих кумиров в самых неожиданных местах.

Эти люди никогда не пользовались его симпатиями. Как можно тратить целые годы жизни ради мимолетной, мгновенной встречи с кинозвездой? И откуда они берут деньги, чтобы покупать книги и картины, которые подсовывают своим кумирам в надежде получить автограф? Он прекрасно помнил, как однажды к Брюсу Райану протиснулся один такой поклонник и протянул ему его собственную огромную цветную фотографию. Дэнни тогда не удержался и спросил:

— Где вы ее достали?

— Купил за шесть долларов, — ответил тот.

Шесть долларов за одну фотографию! А ведь у них пачки таких снимков! Как они позволяют себе тратить на эту чепуху такие деньги, и почему собственноручно поставленная звездой закорючка так много значит для них?

Владелец «Спаго», австриец Вольфганг Пук, провел его к дальнему столику у широкого окна, выходившему на Сансет-стрит.

— Мистер Шульц позвонил и предупредил, что немного опоздает. Он просил подать вам пиццу по-еврейски, — сказал Пук, и официант в то же мгновение поставил перед Дэнни восхитительное сооружение из теста, сливочного сыра и икры.

Дэнни заказал водки, чтобы проложить пицце дорогу, и стал поджидать Милта.

Он любил бывать в «Спаго». Здесь шумно, но зато поразительно вкусно готовят, и к тому же все это происходит на глазах клиента. Неудивительно, что народ валом валит. Он отпил глоток. Вон старлетка прижалась грудью к продюсеру в надежде, что тот оценит и одарит ролью, вон знаменитый актер — воплощение силы и мужественности — украдкой запустил руку под стол, нежничая со своим любовником, вон увядающая звезда курит сигарету в серебряном мундштуке и пытается выглядеть по-прежнему блистательной. А вон туристы ждут, когда же для них освободится столик, а мимо проходят новые и новые знаменитости.

В центре зала оживленно спорили два студийных босса, в то время как их жены скучающе ковыряли вилками поданные им блюда. Оба в прошлом агенты, не сняли своими руками ни единого кадра, однако, теперь они решают, как и какое кино надо снимать. Если они будут слишком часто ошибаться, их снимут, но без работы они будут недолго: в среде голливудских продюсеров провал часто становится ступенькой к успеху.

Неподалеку сидел Гарри Мосс, менеджер, обвиняемый в слишком вольном обращении с деньгами своих клиентов. Его ждет скамья подсудимых, а затем суд, но он не льет слезы в суп, а с наслаждением орудует ложкой.

Дэнни отпил еще водки. Ожидание не угнетало его — наоборот, можно было расслабиться и понаблюдать.

Наискосок он увидел миллиардера Джонатана Шилдса с гитлеровскими усиками под носом — гости улыбались и внимали ему в надежде, что перепадет что-нибудь посущественней едких шуточек. Держи карман шире.

Сквозь ресторанный шум пробились громкие аплодисменты и приветственные возгласы. Раскланиваясь, помахивая рукой, вошел Ларри Прессмен с женой. К нему со всех сторон устремлялись люди, желавшие пожать ему руку. Дэнни был в недоумении. Ларри, президент «Уорлд-Уайд Пикчерз», недавно был уличен в том, что подделывал подписи режиссеров и получал с их счетов деньги, однако студия желала, чтобы он по-прежнему возглавлял ее. Нашли виднейшего психиатра, который под присягой показал на суде, что Ларри страдает временными помрачениями рассудка. Милт рассказывал, что Ларри якобы возражал против этого, но ему сказали: «Либо ты псих, и тогда остаешься руководить студией, либо вор — и тогда садишься за решетку».

«Вот обо всем этом лицемерии, бесчестии, подлости и будет мой фильм, — думал Дэнни. — Все это существует не только на Уолл-стрит, это — повсюду, и „Человек“ покажет это».

Появился запыхавшийся Милт с многословными извинениями и нарушил ход его мыслей.

— Я заказал тебе водку и разделанного краба, — сказал Дэнни, глядя, как Милт уписывает последний кусок пиццы. Сегодня он был непохож на себя — аккуратная бородка торчала дыбом, в серых глазах застыла непривычная печаль. — Эй, что это с тобой? Вид твой ужасен и вызывает слезы.

— Сара выставила меня из дому.

— Что?

— Да-да, два дня назад, когда я приехал в аэропорт встретить тебя, помнишь?

— Из-за Мэрилин?

— Да. Меня разоблачили.

— Ага, значит, ты окончательно переберешься к Мэрилин?

Милт, закрыв глаза, покачал головой:

— С Мэрилин все кончено.

— Милт! Какое множество интереснейших событий происходит с тобой!

— Дэнни, не поверишь… — тут официант принес краба, и Милт на минуту замолчал, отламывая у него клешню. — Не поверишь, старина, я ничего не учуял! Она дала левака, судя по всему, сразу после премьеры… Фильм же имеет большой успех.

— Да, я слышал.

— Ну и тут она перестала мне звонить, не приходила, когда было условлено… — Милт рассеянно обсасывал клешню. — А в тот вечер, когда Сара выгнала меня, я был просто в отчаянии. Куда было идти? К ней, конечно. А ее дома нет. Я три часа ждал под окнами! Три часа! Наконец является. Но не одна?! С Джоном Вашингтоном!

— Это с чернокожим актером, что ли?

— Ну да! С черножопым!

— Не будь расистом, Милт.

— Я вовсе не расист, просто он — черножопый. Она увидела меня и вылезла из машины, а он, заметь себе, остался. «Что тебе нужно, Милт?» Хорошенькое дело, а? «Ты мне нужна, Мэрилин! Ради тебя я бросил жену!» Она смотрит на меня и говорит: «Милт, между нами все кончено». — Он поник головой. — Я не хотел, чтобы она видела мои слезы, Дэнни, и я не знал, что мне делать. Звоню Саре, а она сообщает: «Дети не будут меня уважать, если я приму тебя. Они уже взрослые, они все понимают».

Дэнни поглядел на него — тот был бледен и расстроен, но не забывал прикладываться к стакану и уничтожать краба.

— Что мне делать? — спросил он с набитым ртом.

Дэнни едва сумел удержаться от улыбки.

— Помни, Милт, все зависит от точки зрения. Правильно взглянуть на проблему — наполовину решить ее. Не звони больше Саре. Напиши ей письмо.

Милт перестал жевать.

— Что-о?

— Напиши, что вел себя как последний дурак, что места себе не находишь и навсегда прервал отношения с…

— Да она знает, что это Мэрилин меня бросила!

— Тогда напиши, что убедился теперь: тебе нужна она одна, но убедился в этом слишком поздно.

— То есть как?

— Тебе никогда больше не вернуть те чудесные мгновения, которые вы когда-то вместе пережили в Бронксе. Ты нанес ей рану и должен понимать, что после этого она не желает тебя ни в каком качестве. — Милт попытался возразить. — Подожди, дай мне договорить. Ты не смеешь взглянуть ей в глаза после всего того, что устраивал. Напиши, что ставя под угрозу ее любовь, ты совершал безумные поступки. И что посылаешь ей письмо потому, что не находишь в себе сил обратиться к ней лично, — тебе слишком стыдно. Письмо пошли по почте, а сам дней пять не звони ей.

— Пять? — слабым голосом спросил Милт.

— Да.

— Ладно, Дэнни. Надеюсь, сработает.

— Должно сработать, — сказал Дэнни, гордясь, что дал такой дельный совет.

— Спасибо… — Милт поперхнулся и закашлялся.

— Что с тобой?

— Там, там…

— Что?

— Он и Мэрилин.

Дэнни обернулся и увидел чернокожего красавца, придвигавшего Мэрилин стул. В белом шелковом платье, облегавшем ее роскошное тело, как перчатка, она выглядела очень изысканно. Оцепеневший Милт, разинув рот, смотрел на смеющуюся пару.

— Идем отсюда, — Дэнни бросил на стол несколько купюр, почти силой поднял Милта и повлек его к выходу. — Скажи спасибо, что все уже кончено.

— Да… — без особой убежденности ответил агент.

— Кончилось, Милт, кончилось! Понял?

— Понял.

— Это могло тянуться еще черт знает сколько.

Милт вздохнул.

— Может, ты и прав.

— Ну и хватит об этом. — Дэнни потряс его за плечи. — Расскажи лучше анекдот.

— Да я что-то не в настроении…

— Милт, ну, я тебя прошу… ну хоть коротенький…

— Ладно. Какая разница между первым браком и вторым? В первом браке оргазм настоящий, а брильянты поддельные, а во втором — наоборот, — он издал свой кудахтающий смешок.

— Ну, раз чувство юмора у тебя осталось, я за тебя спокоен, — сказал Дэнни, подводя его к своему автомобилю. — И где же ты теперь обитаешь?

— В отеле, — ответил Милт торжественно, как бойскаут, в первый раз отправляющийся в поход.

— Поедем ко мне.

— Нет, спасибо, я снял «пентхаус» в «Беверли Хиллз».

Дэнни ехал домой, очень довольный тем, что сумел как-то взбодрить Милта. Как это он раньше не понимал, что помогая другим, помогаешь и себе, отвлекаешься, по крайней мере, от тягостных мыслей. Может быть, это и имела в виду Стефани, когда вызывалась помочь ему с «Человеком»? Он так и не ответил на ее записку:

Бедная Стефани. Ему бы хотелось помочь ей. Может быть, насчет Индии он был неправ. Может быть, они и впрямь могут остаться друзьями. Он вдруг вспомнил ее грудь. Как хорошо им было вместе в первые годы брака!

Он позвонил в отель и попросил номер миссис Деннисон. Ждать пришлось очень долго, в трубке звучал какой-то идиотский мотивчик. Наверно, ее нет.

— Никто не отвечает, сэр.

— Но она еще живет у вас?

— Минуту, сэр, я наведу справки…

Опять пошлая музыка. Наконец ему ответили, что миссис Деннисон не выписывалась, и Дэнни сказал, что хочет оставить сообщение для нее.

— Минуту, сэр, я переключу вас на «мессидж-сервис».

Когда в третий раз раздалась все та же мелодия, он не выдержал и бросил трубку.

Стефани слышала звонки, подняла голову со стола, на котором лежала щекой, задела пустую бутылку из-под виски. С трудом встала на ноги, покачнулась, чуть не упала. «Это в дверь», — мелькнуло в затуманенном мозгу. Она запахнула халат, поправила растрепанные волосы.

За дверью никого не оказалось, а звон продолжался. «А-а, так это телефон!» Но когда она добралась до него, звонки прекратились. Голова кружилась, все плыло перед глазами. Она оперлась на ночной столик, он накренился и перевернулся. Лампа, телефон, фотографии в рамочках, капсулы с таблетками — все полетело на пол.

— Ой, что я наделала… — она подобрала первое, что попалось под руку — маленькую фотографию.

Сквозь трещины в стекле ей улыбались Патриция, Дэнни и она сама. Это на пляже в Малибу. Она уселась на полу, вглядываясь в снимок, бормоча песенку, которую напевал когда-то Дэнни их дочке.

ЛОНДОН.

Люба вскрывала банку консервированного тунца — она ее украла сегодня в супермаркете. Это была уже не первая кража, но ничего другого ей не оставалось. Кот, учуяв запах рыбы, подошел, нетерпеливо потерся о ее ноги. Она отдала ему вылизать пустую жестянку и принялась делать салат. В комнате зашевелилась Магда, заскулил, просясь наружу, пудель. От прописанных доктором транквилизаторов Магде стало лучше, но две недели ее пребывания в больнице съели все сбережения. И именно теперь, когда Люба так отчаянно нуждалась в деньгах, ей перестали звонить из «эскорт-сервиса» — слишком часто в прошлом она отказывалась.

Она даже скрепя сердце согласилась продать хозяйке, миссис Маккивер, понравившийся той морской пейзаж, а потом недоумевала, почему так долго упрямилась. Ничего особенного — она не продавала сокровенную тайну души, а просто-напросто делилась ею с другими. И ей нравилось получать деньги за работу, хотя хватало этого лишь на половину платы за квартиру. Ей льстили похвалы Маккивер: «Сестра пришла просто в восторг от вашей картины» или «Вчера у меня был водопроводчик — он тоже увлекается живописью, — так вот он сказал, что вы поразительно владеете кистью».

Кот вылизал жестянку досуха. Люба взяла его на руки, подошла к окну. На улице Рик разносил подписчикам воскресную газету. Он взглянул вверх, на ее окно, но она успела спрятаться за штору. Это Рик был виноват в том, что Дэнни ушел — ушел из ее жизни. Да нет, не виноват, и она не виновата: она была уверена, что Дэнни оценит новые впечатления. И ведь ему в самом деле понравилась любовь втроем. Почему же он так разозлился?

Она прикоснулась кончиками пальцев к щеке, которая, казалось, до сих пор горит от его оплеухи.

Рик долго еще стоял под ее окнами, а потом медленно побрел прочь. Люба ссадила кота на пол и пошла за газетой.

На первой странице была помещена фотография взорвавшегося самолета. Еще одна трагедия, никто не спасся. Что это — рок или просто не повезло? Она перевернула страницу, увидела снимок красивой женщины, и слова заголовка запрыгали у нее перед глазами: «САМОУБИЙСТВО МИССИС ДЕННИСОН». Горничная обнаружила Стефани в номере без признаков жизни, рядом валялась порожняя бутылка из-под виски и пустая капсула из-под снотворных таблеток.

Люба ринулась наверх звонить Дэнни. На четвертом гудке сработал автоответчик, и она чуть было не бросила трубку, не зная, что сказать. Но слова произнеслись будто сами собой:

— Дэнни, это я. Позвони мне.

БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.

Дэнни рано поднялся в это воскресное утро, включил телефон. На автоответчике был зафиксирован один ночной звонок: он узнал голос Любы и сразу же щелкнул тумблером, почувствовав гордость, что не поддался искушению и выключил без малейших колебаний. Люба теперь не помешает ему. Потом надел теннисные туфли и пошел на корт.

Дэнни всегда перед началом работы старался быть в форме, готовя себя к съемкам, как спортсмен — к ответственным соревнованиям. И сейчас он не жалел себя, без устали отбивая мячи, которые посылал ему автомат.

— Дэнни! — окликнули его, и утирая пот со лба, он оглянулся.

К нему приближался Милт с утренней газетой в руках.

— Что слышно, старина? — улыбнулся ему Дэнни.

Милт, не ответив на улыбку, протянул газету:

— Наверно, это случилось в тот вечер, когда мы сидели в «Спаго».

Дэнни пробежал глазами короткое сообщение, опустился на землю и закрыл глаза. Потом хрипло проговорил:

— Как ты думаешь, где она сейчас?

— В морге, надо полагать.

— Моя фамилия Деннисон, — сказал он заспанному служителю. — Ищу свою жену, Стефани Деннисон.

— А-а, — сказал тот, — хотите опознать тело? — Он сверился с регистрационной книгой. — 2–48.

Он повел Дэнни и Милта по выложенному кафелем, пахнущему дезинфекцией коридору к железной двери. Открыл ее, и оттуда ударила струя ледяного воздуха. Потом распахнул секцию 2–48.

Она была пуста.

Служитель почесал в затылке.

— Сейчас проверим, — сказал он и стал листать бумаги. — Ага, вот! Покойную четыре часа назад по просьбе Д. Л. Стоунхэма отправили на Лонг-Айленд. Хоронить ее будут там.

Дэнни медленно побрел обратно.

Милт, догнав его, обнял за плечи:

— Не переживай так, ты сделал все, что мог… Стефани была человеком с надломом…

Он усадил его в машину, повез домой. Дэнни молчал. Какая жестокая насмешка судьбы: в ту самую минуту, когда он звонил Стефани, вожделея к ней, она лежала бездыханная на полу гостиничного номера. Она хотела помочь ему с «Человеком», хотела приготовить ему обед, хотела спать с ним.

— Если бы я не оттолкнул ее, она была бы жива сейчас? Как ты думаешь, Милт?

— Да нет, старина. Ей так на роду было написано. И тут никто ничего не может изменить.

— Зря я тогда так говорил с ней насчет Индии…

— Не мучай себя, Дэнни, ты ни в чем не виноват. И никто не виноват. Это судьба, понимаешь? Карты так легли.

— Но ведь ее все бросили, все — и я тоже.

— Ты делал для нее все, что было возможно.

— Не знаю, Милт, не уверен. В последний раз, когда мы виделись, она попросила меня сказать: «Я люблю тебя».

— А ты?

— А я молчал.

— Что тебе, трудно было выговорить эти три слова?

— Но я, наверно, не любил ее…

Милт вздохнул.

Из окна машины он видел, как бойко раскупают люди елки. Рождество в Лос-Анджелесе — как странно! Краснолицые Санта-Клаусы… сани, запряженные оленями… и ни одной снежинки на улицах. Он вспомнил, как они с Патрицией покупали елку, — она всегда выбирала самую большую, такую, что в доме не поместится. Стефани всегда готовила рождественский ужин, пекла свой особый пирог, украшала дом омелой.

Какая жестокая насмешка судьбы. Какое печальное рождество ждет Патрицию.

Его отчаянные попытки дозвониться на Лонг-Айленд ни к чему не привели. Голос дворецкого с британской отчетливостью сообщил, что мисс Патриция на отпевании миссис Деннисон и что допущены в церковь только члены семьи. Очевидно, его Джи-Эл таковым не считал. Дворецкий великодушно согласился передать Патриции, что звонил ее отец.

Он прождал несколько часов, и, наконец, вечером услышал в трубке ее истерический крик: «Папа, папа, что мне делать?!»

Он принялся было утешать ее, и в ту же минуту был дан отбой. Дэнни набрал номер, и голос с британским выговором сказал, что мисс Патриция к телефону подойти не может. Застонали короткие гудки. Дэнни немедленно позвонил снова — с тем же результатом. В отчаянии он мерил комнату шагами. Его дочь, его Патриция взывает о помощи, а он… Надо что-то делать!

Ближайшим рейсом он вылетел в Нью-Йорк, оттуда на вертолете добрался до Лонг-Айленда, и на такси подъехал к особняку Джи-Эл.

— Вот здесь начинаются его владения, — сказал водитель, взглянув на него в зеркало.

Дэнни зябко кутался в свой тонкий плащ, глядя на высокую каменную стену. Когда машина, буксуя в талом снегу, остановилась, он вылез. Такси, разбрасывая из-под колес жидкую грязь, умчалось, и он остался на этой тихой улочке один — ни автомобилей, ни прохожих.

Массивные железные ворота, украшенные яркими рождественскими гирляндами, закрывали дорогу к безупречно выметенному и вычищенному въезду. Даже снег, собранный на обочине в симметричные сугробы, казался хирургически стерильным.

Дэнни, чувствуя, что на него наведен объектив телекамеры, открыл дверку «интеркома», нажал кнопку, и в ту же минуту раздался приятный женский голос:

— Счастливого рождества, сэр, к вашим услугам.

— Я — Дэнни Деннисон. Хочу видеть свою дочь.

— Минутку, сэр, — прозвучало в ответ так же приветливо и весело.

Он стал ждать, притопывая ногами, замерзшими в легких башмаках.

Потом раздался грубой мужской голос:

— Сожалею, сэр, мисс Патриция никого не принимает, — и щелчок разъединения.

Дэнни надавил кнопку снова, и снова милый женский голос поздравил его с наступающим рождеством и осведомился, что ему угодно.

— Мне угодно повидаться с дочерью! — заревел он. — И я не уйду отсюда, пока не увижу ее!

Ответа не было.

Дэнни тщетно нажимал кнопку, потом бросил это занятие и по узкому чистому тротуару пошел вдоль стены, пока не заметил у заднего входа большой мусорный контейнер. Он придвинул его к стене, взобрался, примерился. Ухватился покрепче и тотчас ладонь прожгла острая боль. Подтягиваясь вверх, он увидел, что из глубокого разреза под окоченевшими пальцами хлещет кровь: в гребень стены были вмазаны острые осколки стекла. Дэнни выругался, стянул порез носовым платком, спрыгнул вниз, и по рыхлому глубокому снегу, промочив насквозь ноги и брюки до колен, через сад, где стояли деревянные статуи зверей и птиц, стал пробираться к дому.

Он услышал собачий лай: к нему мчались, бороздя снег, два крупных черных ротвейлера. Но прежде чем они успели наброситься на него, чей-то голос крикнул «Стоять!» — и псы остановились по грудь в снегу, негромко рыча и скаля длинные клыки. Появились двое охранников в форме и с пистолетами наготове.

— Тебе чего? — спросил тот, что был выше ростом.

— Моя фамилия Деннисон. Я хочу видеть свою дочь Патрицию.

Второй охранник вытащил рацию, что-то проговорил в нее, а что — Дэнни не разобрал из-за рычания собак, потом повернулся к нему:

— Шли бы вы отсюда, мистер Деннисон, пока мы полицию не вызвали.

— Вызывай, — ответил Дэнни. — Я имею законное право видеть свою дочь.

Охранники переглянулись, потом один из них снова произнес несколько слов в «уоки-токи», выслушал ответ и спрятал ее в чехол на поясе.

— Следуйте за нами, мистер Деннисон.

В дверях выросла уже знакомая ему плотная фигура в клетчатом костюме. Маккрейчен, вежливо посторонившись, пропустил его и повел в просторную, обставленную книжными шкафами гостиную, посреди которой, сверкая сотнями серебряных колокольчиков, стояла — макушкой под двадцатифутовый потолок — огромная елка. Маккрейчен указал на красное бархатное кресло, но Дэнни остался стоять. Руку дергало. Он взглянул на нее — кровь просочилась сквозь носовой платок и каплями стекала на бесценный персидский ковер. Дэнни сунул руку в карман. Из спрятанных в стене динамиков стереосистемы мягко и приглушенно звучала музыка.

В комнату вошла Патриция.

Дэнни поразило страдальчески-недоуменное выражение ее юного лица. Он хотел броситься к ней, обнять и расцеловать ее, сказать, как сильно он ее любит, но вместо этого словно прирос к полу.

— Патриция, это я, — с трудом шевеля непослушными губами, начал он. — Не знаю, что сказать… Прости меня…

Она отступила на шаг. Взгляд ее был полон все того же отчаяния. Она казалась выше ростом и тоньше, чем была, и он не узнавал в ней ту маленькую девочку, которая когда-то, заливаясь смехом, цеплялась за его штанину.

— Ты не узнаешь меня? Это же я, твой отец.

Она продолжала смотреть все так же.

Дэнни ждал. Она молчала. Тогда снова заговорил он:

— Милая, нас обоих постигло большое горе… Ужасный удар… Но надо жить, время рубцует любые раны. И потом, потом мы встретимся и обо всем поговорим, — он сам слышал, как просительно звучит его голос.

По щекам Патриции покатились слезы, она дико вскрикнула и забилась в истерических рыданиях. Дэнни бросился к дочери, но двое мужчин, словно выросшие из-под земли, заломили ему руки за спину так, что от острой боли он согнулся вдвое. Женщина в белом халате проворно увела Патрицию.

В комнату вошел Стоунхэм.

— Убирайтесь. Вы достаточно измучили Патрицию.

— Это моя дочь. Я имею право видеть ее.

— Никаких прав у вас нет, и больше вы никогда ее не увидите.

— Вы ее отняли у Стефани, теперь и у меня хотите отнять?!

По знаку Джи-Эл охранники отпустили Дэнни. Он взглянул в глаза Стоунхэма.

— Я же сказал, что уничтожу тебя. Придет время, и ты пожалеешь, что на свет родился, ты — жидовский ублюдок!

Дэнни похолодел.

— Да-да! Я знаю про тебя все! И про «Сан-Саббу», и про то, как тебя усыновили… Тебе повезло — тебя не сожгли в печи, как ты того заслуживаешь. — Губы Джи-Эл скривились в усмешке, все происходящее было мигом его торжества. — Ты думал, жидовская тварь, что сумел отвести всем глаза?! Не вышло! Теперь все узнают то, что ты так тщательно скрывал! Я об этом позабочусь!

Дэнни стоял, не в силах пошевелиться. Этот человек откопал то, что было похоронено на другом полушарии. Он глубоко вздохнул:

— Делай что хочешь, — внезапно охрипшим голосом произнес он. — Меня интересует только Патриция. — Голос его окреп, он двинулся на каменную фигуру тестя, взмахнул перед его лицом окровавленной ладонью. — Ты, что ли, сволочь, будешь заботиться о ней? У нее же нервный срыв, ее нужно показать врачам!

— Она получит все, что только можно купить за деньги.

— Но это еще далеко не все! Твои золотые браслеты и лошади не заменят ей мать. А Стефани убил ты!

— Замолчи! — толстые жилы вздулись на красной шее Стоунхэма.

— Ты разорил своего отца, ты уморил свою жену…

— Заткнись, я сказал!

— Ты — выродок! Неужели ты думаешь, я дам тебе сделать подобное с Патрицией — с моей дочерью, в жилах которой течет моя кровь — моя еврейская кровь?!

— Я убью тебя, если станешь у меня на дороге, — прошептал Стоунхэм.

— Придется, придется меня убить, — Дэнни подошел вплотную, навис над Джи-Эл. — Придется, потому что я не сдамся никогда!

— Вон отсюда! Убирайся вон! Во-о-он! — побагровев, завопил Стоунхэм.

Вбежавшие телохранители скрутили Дэнни. Стоунхэм тяжело отдувался. Последнее, что видел Дэнни, перед тем, как его выволокли из комнаты, — Стоунхэм, рухнув в громадное кожаное кресло, уставился в пол — туда, где ковер был испачкан кровью.

Когда в аэропорту Кеннеди он сел в «Боинг-747», ему казалось, что голова вот-вот лопнет. Внутри гудел тяжкий колокол, не заглушавший всхлипываний Патриции. Надо подумать, надо вырваться из мертвой хватки Стоунхэма.

«Жидовский ублюдок» — вот какими словами этот человек пробил огромную брешь в стене дома, которое он возводил столько лет и считал неприступной твердыней.

Как отнесется Патриция к этой тайне? А вдруг она скажет: «Я не хочу быть еврейкой». Никогда еще не испытывал Дэнни такого бессилия, такой беспомощности…

— Счастливого рождества, — сказала стюардесса.

Дэнни захотелось засмеяться — засмеяться до слез, которые спутают наконец мучительные мысли.