Тени прошлого

Глава 6

Я вскочила. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы сын моего хозяина вообразил себя влюбленным в меня.

– Благодарю вас, мастер Джеральд, – вежливо проговорила я, – за то, что позволили мне послушать, как вы играете. Я вижу, что для музыки вы не щадите сил, надеюсь, с французским вы тоже справитесь. А теперь, если позволите, я хотела бы пожелать вам спокойной ночи.

Однако желанного результата мне достичь не удалось, потому что, не в силах сдержать зевок, вынуждена была отвернуться и закрыть рукой рот, безуспешно стараясь делать вид, что ничего особенного не происходит. Джеральд рассмеялся:

– Ах, бедняжка Ханна, как же вы устали. Идите, ложитесь спать. Я желаю вам спокойной ночи.

Поблагодарив его, я отправилась вниз, а он принялся убирать ноты. Мэтти все еще вышивала, Джейн закрывала каталог, а мистер Райдер прятался за газетой, сидя в кресле. Рядом с ним на столике стоял бокал с янтарным напитком, по всей видимости, виски с содовой, хотя, может быть, и бренди с содовой. Я вспомнила, что англичане имеют привычку разбавлять коньяк, чем очень удивляют французов.

Еще раз извинившись, я пожелала всем спокойной ночи и пошла в свою комнату. Там я испытала несказанное удовольствие, зажигая газ одним легким движением руки. Кровать уже была расстелена, и ночная рубашка лежала наверху. Я разделась, распустила волосы, завязала их лентой, зажгла свечу на ночном столике и уже хотела выключить газ, как вдруг вспомнила о своей шкатулке, и у меня закололо в сердце, когда я подумала, что с ней могла сделать горничная, разбиравшая мои вещи.

Она была в целости и сохранности в шкафу на верхней полке, и я, взяв ее в руки, села к туалетному столику, сама не зная, чего я собственно хочу. Наверное, из-за быстрой и драматичной смены событий и необыкновенной усталости я чувствовала себя как во сне, и мне необходимо было взглянуть на свои сокровища, которые всегда и везде были со мной, чтобы еще раз убедиться, что я все та же Ханна Маклиод.

Я прочитала свидетельство о рождении моей матери, потом свое с пустыми местами, где должны были быть записи, свидетельствующие о моем отце и роде его занятий. Отложив их в сторону, я развернула письмо моей матери.

Ханна, любимая!

Будь стойкой, моя девочка. Доктор сказал, что мне недолго осталось жить, а когда ты будешь читать мое письмо, меня уже не будет на свете. Мне очень больно и горько, что я оставляю тебя совсем одну, совсем малышку, в этом мире. Я очень тебя люблю, и ты тоже меня любила, поэтому мы были с тобой счастливы, несмотря ни на что.

Мне очень жаль, что я не сумела обеспечить твое будущее, но ты знаешь, я делала все, что могла, и ты простишь меня. Нам удалось накопить совсем немного, и после того, как будет заплачено за похороны, у тебя останется всего тридцать фунтов, о которых я позаботилась заранее. Эти деньги я оставила миссис Тейлор, и она взамен обещала мне на три года принять тебя в свою семью, однако с условием, что ты присмотришь за маленькими и научишь читать и писать ее старших детей. Через три года тебе исполнится пятнадцать, и я молю Бога, чтобы ты получила место младшей учительницы. Я оставляю тебе все свои книги и умоляю тебя, не бросай учебу.

Я плачу, стоит мне подумать, как мало я могу сделать для тебя. Ханна, пожалуйста, будь храброй девочкой и постарайся жить, как я тебя учила. Как бы тебе ни было тяжело, работай и не пренебрегай хорошими манерами, будь сильна и никогда не жалуйся, не стыдись бедности, если она порождена не ленью, не стыдись ударов, что судьба может обрушить на тебя, стыдись только собственных прегрешений и старайся избегать их, не жалей себя, потому что это может привести только к гибели, не копи обид, потому что это тоже может привести тебя к гибели, и не доверяй ни одному мужчине.

Если обстоятельства сложатся так, что у тебя не будет иного выхода, иди к господину Финчу и Лаутеру. Их адвокатская контора находится на Уорнер-стрит. Назови себя и скажи, что хочешь видеть их по поводу благотворительного общества Теннанта. Они посоветуют тебе, как быть.

Ты спишь в своей постели, пока я пишу это письмо. Я смотрю на тебя, мое милое дитя, и едва не кричу от злости. Разве это не жестоко отбирать меня у тебя? Но я не кричу. Я не позволяю себе обижаться на весь мир. Я только молю Бога, чтобы он сохранил и защитил тебя, ибо я отдаю тебя в его руки.

Твоя любящая мама

Кэтлин Маклиод.

Я медленно сложила письмо, и мама встала перед моими глазами, как живая, худенькая, темноволосая, некрасивая, но и не простушка, моя строгая любящая мама. Она работала в школе неподалеку от дома, в котором мы снимали две комнаты на верхнем этаже, и я не помню, чтобы ее когда-нибудь не заботило, что мы будем есть, что носить, где жить, но все равно у нас было чисто и благопристойно.

К своему стыду, я не всегда была добра к ней и не всегда понимала ее, особенно когда она заставляла меня лишний час позаниматься вечером, но я любила ее, и она знала это. Только после ее смерти, когда я в первый раз увидела свое свидетельство о рождении, в котором не было имени моего отца, и не нашла свидетельства о браке, я усомнилась в достоверности ее рассказа о моем отце, будто бы погибшем где-то за границей. В ее письме я тоже не нашла никаких объяснений, но я была слишком маленькой тогда, чтобы понять, что такое ложь во спасение.

Наш нижний сосед, мистер Тейлор, много говорил об этом, ругаясь на каждом слове. Они с миссис Тейлор нанимали весь небольшой дом, сдавая от себя две комнаты нам с матерью. Он работал на мясном рынке, и я никогда не видела его без кружки с пивом. Он был грубый и жестокий человек, и его жена и дети трепетали перед ним. У них было семеро детей, и все погодки. Худенькая миссис Тейлор много работала и старалась быть хорошей матерью, но у нее был слабый характер, да и ума ей Бог не дал.

Я быстро поняла, что мама ошиблась, выбрав ее мне в опекунши, но, с другой стороны, у нее не было выбора. Поначалу, когда я не знала, куда деваться от горя, и когда мое горе стало понемногу затихать, наверное, мне все-таки было бы лучше у Тейлоров, чем в сиротском доме.

И миссис Тейлор и дети любили меня, так как миссис Тейлор владело похвальное и трогательное желание «научить своих детей жить прилично, как твоя мать», то я стала понемножку учить их, как надо себя вести. Это всегда вызывало раздражение у мистера Тейлора, если он был дома. Он садился за стол в носках, брюках на подтяжках и нижней рубахе и издевался над всякой моей попыткой как-нибудь привить его детям приличные манеры.

– Нет, вы только поглядите на эту мисс Штучку! Ну и выкрутасы. Ла-де-да-де-да! – Набрав полный рот еды, он тыкал в меня ножом. – А сама-то она кто? У матери-то штучки-дрючки, а принесла ее в подоле.

Его жена робко возражала ему:

– Не надо, Берт. Не говори плохо о ее матери. Сама я никогда ничего ему не говорила и в тех редких случаях, когда не могла избежать встречи с ним, старалась быть повежливее. Я не понимала, что значит «принести в подоле», и в конце концов пристала с расспросами к миссис Тейлор, огорчив ее ужасно.

– Ох, птичка моя, не обращай внимания. Он просто свинья, вот и все.

– Но, миссис Тейлор, что это значит?

– Понимаешь... – Она была очень смущена. – Он хотел сказать, что у тебя не было отца.

– Как это – не было отца?

– Нет, отец, конечно же, был, просто он не был женат на твоей матери.

Я была сбита с толку.

– Не понимаю, как это – отец и мать, но не женатые?

Миссис Тейлор неловко поправила выпавшую из прически прядь волос.

– Все может быть, девочка. Вырастешь – поймешь. Я скоро все поняла, но не потому, что мне объяснили, а потому что посмотрела в словаре слово «незаконнорожденная» после того, как мистер Тейлор несколько раз назвал меня так, и потому что узнала много всяких отвратительных вещей о мужчинах, женщинах и детях от младших членов семьи Тейлоров, которые всему этому обучались на улице, едва начинали говорить.

Все еще сидя у туалетного столика, я убрала письмо обратно в шкатулку и достала молитвенник. Он принадлежал моей матери, и страницы в нем потемнели, потому что, сколько я себя помню, она каждый день доставала его и молилась по нему. Для меня он был чем-то вроде талисмана. Стоило мне взять его в руки и закрыть глаза, она снова оживала в моей памяти, неся мне покой и поддержку. Еще у меня сохранился ее старенький потертый кошелек и золотое колечко, которое она носила как обручальное, но, как я теперь понимала, исключительно для видимости, чтобы все думали, будто она вдова. Что бы там ни было с моим отцом и моим рождением, я ни на йоту не стала относиться к ней хуже.

В моей шкатулке была еще одна вещица. Еще одно кольцо. Кольцо из мексиканского золота с выгравированными на нем инициалами Р.Д. Взяв его в руки, я немедленно вспомнила лицо Рамона Дельгадо, его ястребиные черты и темные глаза, горевшие неизбывной печалью, когда он с отчаянием рассказывал мне о бедственном положении своей родины, о нищете и унижении мексиканцев.

Он ни слова не знал по-французски, зато неплохо говорил по-английски, что, естественно, объясняет, почему мамзель Монтавон всегда посылала меня к нему, когда он наведывался в колледж. Наверное, я была для него хорошей слушательницей, потому что он находил радость в выплескивании на меня своих идей о том, как надо все переустроить в его стране. Мне сказали, что он революционер, поэтому вынужден был оставить родину, но в один прекрасный день, чем черт не шутит, может стать весьма могущественным. Меня же привлекало то, что богатый человек, который мог бы жить припеваючи, так искренне заботился о судьбе своих бедных сограждан.

В то лето, что синьор Дельгадо прожил в Париже, я видела его несколько раз. Сначала он был погружен в отчаяние, а под конец оживился и с оптимизмом смотрел в будущее. Он считал, что обязан этим в основном мне, и перед его отъездом из Парижа мамзель Монтавон призвала меня в свой кабинет. Синьор Дельгадо заехал тогда попрощаться и, сняв кольцо с пальца, вручил его мне.

Теперь кольцо лежало у меня на ладони, и я с улыбкой смотрела на него, потому что синьор Рамон Дельгадо был одним из двух мужчин на этом свете, давших мне странное обещание, которое я не склонна была принимать всерьез. Всего два дня назад, а мне казалось, что прошла целая вечность, ирландский матрос и художник закончил писать мой портрет и сказал: «...если вам будет нужен друг... приходите к Тоби Кенту».

За два года до этого худой смуглый человек надел мне на руку серебряное кольцо и сказал: «Мы с вами разговаривали, синьорита, но я произносил сто слов, а вы всего пять, и все равно, если я покидаю Париж воодушевленный новыми надеждами, то только благодаря вам. Это кольцо я дарю вам в знак моей благодарности. Если когда-нибудь вам потребуется моя помощь, можете быть уверены, я ни в чем вам не откажу».

Он написал для меня адрес французского адвоката, через которого я могла послать ему письмо, но позднее я куда-то его затеряла. А кольцо я берегла, потому что у меня было совсем немного вещей, которые что-нибудь значили для меня, и кольцо стало памятью о человеке, который умел сострадать и умел страстно мечтать и которого я искренне уважала.

Я положила кольцо в шкатулку, закрыла ее и встала, чтобы поставить ее на место. Забравшись в теплую мягкую постель, я ощутила настоящее блаженство, настолько она была не похожа на постель, в которой мне приходилось спать на Монмартре. Великолепные простыни ирландского полотна, легкое шерстяное одеяло. Я задула свечу и несколько минут лежала в темноте, вспоминая необыкновенные приключения последнего дня. В это самое время вчера в маленьком парижском ресторанчике на Монмартре французский полицейский инспектор и господин из британского посольства предупредили меня о грозящем мне аресте за воровство, и у меня не было другого выхода, кроме как доказать свою невиновность или исчезнуть. А теперь...

– Тебе повезло, Ханна Маклиод! – сказала я себе.

Закрыв глаза, я поблагодарила Бога за спасение, помолилась за Тоби Кента и моих подруг в колледже – Аннет и Маргерит, потом еще за Армана и всех остальных из «Раковины», а потом мне пришло в голову, что я должна еще помолиться за владельцев Серебряного Леса, но этого я сделать не успела, потому что заснула.

* * *

К концу первой недели, что я прожила в Серебряном Лесу, я хорошо изучила дом, окрестности, деревню Брадвелл и втянулась в будничную жизнь дома, которая была куда менее напряженной, чем на Монмартре. Я уже знала всех слуг по именам, и мне казалось, что они неплохо относятся ко мне, наверное, потому что я старалась быть с ними предельно вежливой.

Мне не пришлось изменить первое впечатление, которое я получила от семьи мистера Райдера. Мэтти отлично управляла домом и от души помогала мне приспособиться к новой жизни в стране, которую я покинула ребенком и которую почти совсем забыла. Себастьяна Райдера я почти не видела, разве что за обедом. Его мало интересовали разговоры на домашние темы, но он был не прочь обсудить то, что печаталось в газетах о политике, правительстве и бизнесе. Лучше всех его понимала Джейн. Мэтти даже не делала вид, что ее интересует что-нибудь за пределами дома и деревни, а Джеральд вечно витал где-нибудь, ибо его увлекали только музыка и, к сожалению, моя персона. Одна только Джейн обязательно прочитывала утреннюю газету, и поскольку ее интересы полностью совпадали с интересами отца, она легко поддерживала с ним разговор.

У них обоих была привычка подшучивать над Джеральдом, спрашивая его мнение о том или ином предмете, который они обсуждали, и вынуждая его признаваться в полном своем невежестве. Обратив на это внимание, я тоже начала читать утреннюю газету, чтобы хоть что-нибудь знать о событиях в мире и время от времени отводить язвительные стрелы от Джеральда, вставляя несколько слов, правда, я остерегалась высказывать собственное мнение, а обыкновенно предпочитала задавать вопросы.

Джейн была так же равнодушна ко мне через неделю, как в первый вечер. Она не выказывала ни дружелюбия, ни вражды, но ее бесцеремонность никогда не переходила границ приличий. Она была аккуратна и внимательна во время занятий, и если раздражалась, когда я делала ей замечания по поводу произношения или грамматики, то на себя, а не на меня. Я тоже не могу сказать, что полюбила ее, но она вызывала у меня уважение.

Джеральд был совершенно сражен своей любовью, и ничего удивительного. Мальчик влюбился или думал, что влюбился, в первый раз в жизни. Не заметить это было невозможно, но, к счастью, мистер Райдер и Джейн, по-видимому, относились к этому с юмором, однако не терзали мальчика насмешками. Один-единственный раз мистер Райдер заговорил со мной об этом, когда мы оказались в гостиной одни перед обедом. Оторвавшись от своей газеты, он, не тратя лишних слов, сказал:

– Не волнуйтесь из-за Джеральда. Вы не виноваты, я вижу, и я не сомневаюсь, что скоро он придет в себя. Если же мальчик начнет вам надоедать, скажите мне, но лучше вам самой привести его в чувство.

Я была ему очень благодарна.

– О да, сэр. Я беспокоилась только из-за того, что вы можете подумать.

– О, не беспокойтесь. Если бы я был недоволен, вы бы первая об этом узнали.

Тут пришли Джеральд и Мэтти, и на этом наш разговор оборвался. Мэтти, конечно, тоже все видела и немного волновалась, пока не убедилась, что я не принимаю щенячьей любви Джеральда всерьез.

– Ну, тогда все в порядке, дорогая, – сказала она. – Из этого все равно ничего не выйдет, ведь он хозяин, а вы всего-навсего учительница без роду, без племени.

– Мэтти, я все понимаю. Да и мистер Райдер уже говорил со мной и знает, что я стараюсь отвадить Джеральда.

– Ну и хорошо.

Но шли недели, а отношение Джеральда ко мне не менялось. Правда, он был очень робок и не позволял себе ничего лишнего ни в словах, ни в поступках, но как бы я ни была с ним холодна, продолжал смотреть на меня обожающим взглядом.

Через месяц после того, как я обосновалась в Серебряном Лесу, меня представили викарию и кое-кому из местных дворян, а также всем лавочникам и мастеровым в деревне. Мистер Райдер был прав, когда говорил, что местные дворяне не в восторге от него. У меня сложилось впечатление, что они его презирают и в то же время боятся, наверное, потому что он был богат и могуществен, и слов на ветер не бросал.

Джеральд научил меня править двуколкой, и это в самом деле оказалось нетрудно, потому что лошади и пони в Серебряном Лесу были смирные и хорошо выученные. Еще он начал было учить меня ездить верхом, но через несколько дней Джейн взяла на себя эту заботу, чему я была ужасно рада, потому что, во-первых, она гораздо лучше его понимала особенности женского седла, а во-вторых, потому что Джеральд был излишне мягок со мной. Я немножко боялась лошадей, и он относился к этому с сочувствием, а Джейн не желала терпеть никаких капризов ни со стороны лошади, ни с моей стороны, так что ее твердость помогла мне быстрее обрести уверенность в себе.

В семье не было охотников, однако в конюшнях Серебряного Леса стояли две или три горячие лошадки, но к ним я не посмела ни разу приблизиться, оставляя их для Джейн и Джеральда, которые, как и их отец, были искусными наездниками. Через месяц я уже могла сама ездить на двуколке в деревню или кататься на Иве или Заплатке, тихих лошадках, которые мне нравились больше остальных. Джейн отдала мне свою амазонку, а Мэтти пригнала ее по мне, и ежедневные прогулки верхом стали для меня необходимостью. Каждое утро я час каталась верхом иногда с Джеральдом, иногда с Джейн, иногда с ними обоими, а иногда и одна.

К моей радости, Джеральд со своим музыкальным слухом легко усваивал французскую речь, о чем я с удовольствием доложила мистеру Райдеру. В школе у него тоже был французский, но зато учитель был англичанин, поэтому у него очень страдало произношение, но с этим он легко справлялся. Наверняка слух сыграл тут свою роль, к тому же на уроках он был очень внимателен и сосредоточен. Его письменные работы, правда, были много хуже, но мистер Райдер сказал мне, что это его не очень волнует. Ему было нужно, чтобы Джеральд свободно говорил по-французски.

Джейн, наоборот, гораздо успешнее продвигалась в письме, а с ее произношением я никак не могла справиться. Мне пришлось сообщить об этом ее отцу, когда он спросил меня о занятиях с его детьми, и я с облегчением вздохнула, когда он пожал плечами и сказал:

– Нельзя быть во всем первым. Для Джейн это не так важно.

Мой учительский опыт ограничивался тем временем, что я жила у миссис Тейлор после смерти матери и пыталась научить ее детей буквам и цифрам. Теперь мне приходилось по меньшей мере час проводить вечером, готовясь к урокам на следующий день. И все равно на работу я тратила очень мало времени, а большую часть дня была предоставлена сама себе. Я каталась на лошадях или бродила пешком, если позволяла погода, и довольно часто ездила вместе с Мэтти в деревню, где она делала покупки.

В моей новой жизни мне было чему поучиться у Мэтти. Я не имела ни малейшего представления о том, как надо вести домашнее хозяйство, не считая моего полуторалетнего опыта самостоятельной жизни на Монмартре. Но там я жила очень стесненно, правда, мне не надо было ни о ком думать, кроме себя, и у меня не было ни времени, ни места для поварских изысков. Теперь же с помощью Мэтти и нашей кухарки, миссис Флетчер, я научилась выбирать мясо в мясной лавке, овощи и фрукты, а также продумывать меню для целой семьи. Миссис Флетчер была ужасной болтушкой и к тому же очень шумела, но готовить она умела, и довольно много ее рецептов я записала к себе в тетрадь.

В Серебряном Лесу мне нетрудно было найти себе занятие по душе. Истинным сокровищем для меня стала библиотека Себастьяна Райдера, а когда я обнаружила, что книги там хранятся в беспорядке, то предложила составить каталог, на что получила короткий ответ хозяина:

– Да, если вам угодно.

Он даже не оторвался от газеты, которую читал.

Еще мне очень понравился сад при доме. Сад был большой, и хотя я с трудом отличала один цветок от другого, тем более что в это время года их было не так уж много, но мне очень нравилось надевать пальто и проводить часок с садовником Блейком или кем-нибудь из его помощников, наблюдая за тем, как они работают в теплицах, где много южных растений пережидало холодное время года. Иногда они поражались, стоило мне задать какой-нибудь вопрос, моему невежеству, но когда другие слуги рассказали им, что я выросла во Франции, они решили, что так оно и должно быть, коли я чужестранка.

Если не в чем другом, то в одном Серебряный Лес уж точно был не похож на другие дома, потому что ни Мэтти, ни я не принадлежали ни к хозяевам, ни к слугам, и мистеру Райдеру приходилось самому развлекать своих гостей, которых он приглашал к обеду, в основном деловых партнеров из-за границы. В таких случаях Мэтти и я обедали в маленькой гостиной, примыкавшей к спальне Мэтти. Она часто приглашала меня в эту гостиную поболтать часок, другой или сыграть в карты. Кстати, это она научила меня играть в криббидж.

Шла пятая неделя моего пребывания в Серебряном Лесу, когда на весь уик-енд приехали два француза. Мы с Мэтти отделились от хозяев, но в субботу вечером мистер Райдер послал мне сказать, что ждет меня в кабинете. Должна признаться, я испугалась, подумав, что его гости – переодетые полицейские, выследившие меня в Англии, хотя даже мне трудно было представить, кто стал бы мной заниматься, да еще в чужой стране. По ходу дела я поняла, что они приехали как деловые люди купить оружие у одной из его компаний. По-английски они говорили с трудом. Джеральд еще недостаточно знал французский для обсуждения всяких подробностей, поэтому послали за мной.

Мне самой было интересно, потому что во время переговоров я узнала много новых для меня технических терминов, которые решила включить в уроки с Джеральдом. Количество вооружения и денежные суммы, которыми они оперировали, были выше моего понимания, но я старалась сохранять на лице безразличное выражение, как бы ни было удивительно для меня то, что я говорила. Наверное, мне это удалось, потому что мистер Райдер поблагодарил меня прежде, чем отпустить, когда переговоры завершились.

Я редко вспоминала Францию, живя в Серебряном Лесу, но своих немногих друзей не забывала и всегда поминала их в молитвах, особенно Тоби Кента, который был в плавании, и, Бог знает, какие опасности ему грозили. После пасхальных каникул Джейн вновь стала каждый день ездить в школу, Джеральд продолжал смотреть на меня с немым обожанием, а в саду начали распускаться цветы, сначала нарциссы, потом тюльпаны и, наконец, камелии розовыми и красными гроздьями.

Как-то вечером я сидела в гостиной, листая «Татлер», и вдруг застыла от изумления, не зная, радоваться мне или огорчаться. Прямо перед моими глазами были две фотографии с подписями, а рядом три или четыре колонки текста. На одной фотографии была картина в раме, изображавшая мужчину в заношенном белом смокинге, и она ничего мне не говорила. Зато на другой была картина, написанная Тоби Кентом в последнее мое воскресенье на Монмартре.

Я со сложенными на коленях руками сидела рядом с раковиной, в которой была гора грязной посуды, и смотрела в окно на крыши и трубы на фоне неба. Фотография была не маленькая и черно-белая, и видно на ней все было как нельзя лучше, но я почувствовала облегчение, когда поняла, что меня на ней узнать нельзя. Если честно, то я сомневалась, что меня можно было бы узнать и на самой картине, поскольку Тоби писал свое восприятие меня, а не меня самое.

Оторвавшись на секунду от журнала, я порадовалась, что мистер Райдер уехал на два дня. Мэтти вязала, Джейн что-то вырезала, а Джеральд застыл над учебником, ибо он изо всех сил старался доставить мне удовольствие своими успехами во французском. Они все знали, что я была официанткой без единого су в кармане в одном из самых бедных кварталов Парижа, и у меня не было никаких причин не показывать им фотографию, но я решила этого не делать. Наученная горьким опытом, я привыкла смотреть вперед, а не назад, поэтому решила не вспоминать о своей парижской жизни, как раньше – о жизни в Англии. Если я признаюсь, что на картине я, то мне придется ответить на множество всяких вопросов о том, кто художник и почему я позировала для него, а мне совсем не хотелось говорить об этом.

Я опять уткнулась в журнал и прочитала: «Фотография с картины «Девушка с бабочкой» мистера Тоби Кента, которая произвела сенсацию на последней выставке в Париже».

Я очень обрадовалась успеху Тоби. Сенсация! Так говорилось в журнале. И он назвал ее «Девушка с бабочкой», потому что видел золотую бабочку у меня на плече. Это утвердило меня в моем решении ничего никому не говорить, даже Мэтти... Нет, тем более Мэтти. Она-то наверняка заинтересуется, почему и художник, и мистер Райдер называют меня одинаково.

Стараясь ничем не выдать своего волнения, я перевернула страницу, чтобы найти начало статьи. Она называлась «Современные импрессионисты», и быстро пробежала ее глазами, пока не наткнулась на несколько известных имен, которые Тоби называл мне, когда пытался объяснить, во что верили импрессионисты и как они работали. Потом я перевернула страницу, нашла имя Тоби и стала читать внимательно.

Англичанин Тоби Кент, которому едва исполнилось тридцать лет, получил неожиданную известность в парижских художественных кругах, благодаря своим пяти картинам. Из них более всего известна «Девушка с бабочкой», фотография с которой помещена на обложке.

Я ничего не понимала. Пять картин? Каким образом Тоби мог написать еще картины, когда он был в море без красок и кистей? Наверное, остальные четыре он написал раньше. Но ведь тут сказано, что «Девушка с бабочкой» – первая, и я помню, как Тони, смеясь, сказал мне тогда, что наконец-то нашел то, что искал много лет. В любом случае, если память меня не подводит, Тоби ушел в плавание и его еще нет в Париже.

Постаравшись унять свое удивление, я стала читать дальше.

На прошлой неделе ваш корреспондент сумел взять интервью у мистера Кента и задать ему вопрос, который возбудил больше всего любопытства в художественных кругах: «Почему вы назвали картину «Девушка с бабочкой» и кто вам позировал для нее?» Должен сказать, что манеры у мистера Кента весьма приятные, чего не скажешь об ответах. Повторяю в точности его слова: «Сэр, почему я назвал ее «Девушкой с бабочкой» – это мое дело, а кто она такая – ее дело».

Я мысленно улыбнулась, потому что почти слышала, как Тоби Кент произносит это. Ему весело, но он вовсе не желает производить нужное впечатление на корреспондента, который наверняка не из последних в своем мире. Когда я стала читать дальше, у меня перехватило дыхание.

Ходят слухи, что картину хотели купить несколько человек, но она была продана американскому коллекционеру за сумму, эквивалентную тысяче восьмистам фунтов стерлингов, несмотря на то, что были более выгодные предложения. Когда его спросили, почему он так поступил, мистер Кент весьма дружелюбно ответил следующее: «Какого ч...а вам надо это знать? К тому же я ее не продал, а сдал в аренду». Никому не удалось получить разъяснений на сей счет.

Я с трудом сдерживала радость, узнав о перемене в судьбе Тоби. Тысяча восемьсот фунтов! Да это же целое богатство. Но мне было гораздо важнее то, что ему удалось доказать всем, что он художник, ведь я знала, как много это значит для Тоби.

Дальше я читала не очень внимательно, потому что критик употреблял много специальных терминов, рассуждая о натурализме, цвете, грунте, мазках, о чем я имела не такое уж глубокое понятие. Мне показалось, что он не в восторге от импрессионистов, когда заявил, что Тоби вышел из этой школы, несмотря ни на что, с великолепными картинами. В них, как он написал, есть интеллектуальная безжалостность, чего нет ни у одного импрессиониста.

Наконец я добралась до последнего абзаца.

Из пяти картин, которые ваш корреспондент видел в галерее «Монтень», две – портреты, на двух изображены уличные сценки, и одна – натюрморт. Мы пересняли для вас два портрета. Более интересный из них, по-видимому, – «Девушка с бабочкой», но на мой взгляд другой ничем не уступает первому и называется «Официант». Кое-кому могут не понравиться работы мистера Кента, но у вашего корреспондента нет никаких сомнений в том, что его ждет великий успех.

Я еще раз взглянула на вторую фотографию, более внимательно, но поначалу все равно ничего не могла разобрать, зато потом, постепенно, из неряшливых мазков, как живой, появился Арман, с которым я вместе работала в «Раковине». Он был таким, каким я привыкла его видеть – в белом смокинге, с намазанными бриллиантином волосами, длинными, загибающимися книзу усами. Он стоял, чуть склонив голову набок, с блокнотом в руке, в который вписывал очередной заказ.

Я смотрела на него, как зачарованная, потрясенная тем, что увидела. На фотографии, на совсем маленькой фотографии, которая лишь отдаленно напоминала картину и на которой не было никаких других цветов, кроме черного и белого, колдовская кисть Тоби изобразила того Армана, которого вы не увидите ни на одной фотографии.

Я услышала свое имя и поняла, что его произнесли уже не в первый раз. Не сразу я пришла в себя и оглянулась. На меня с улыбкой смотрел Джеральд.

– Честное слово, Ханна, вы сейчас где-то витали и очень далеко отсюда. Что вас так заинтересовало в журнале?

– О, прошу прощения, мастер Джеральд. – Я закрыла журнал, стараясь не спешить, чтобы не дать повод думать, будто я что-то скрываю. – Я читала о парижских художниках. Их было очень много на Монмартре.

– Да, там их много, – сказал он, не выказывая особого интереса. – Я хотел немного поиграть «hammerclavier». Может быть, вы согласились бы пойти со мной и послушать.

Я напрягла память, которая весьма обогатилась за последние пять недель музыкальными знаниями, и спросила:

– Бетховена? Его сонату для фортепьяно?

Джеральд просиял.

– Да. Соната си бемоль мажор. Опус сто шесть.

– Спасибо, мастер Джеральд, с удовольствием, если мисс Джейн и Мэтти не возражают.

Через пять минут я уже слушала волшебную музыку, но совсем не так, как учил меня Джеральд, чтобы лучше понять ее. Я слушала ее иначе, чем обыкновенно, потому что мои мысли были далеко. Я думала о том, надо ли мне написать Тоби Кенту, чтобы он знал, как я рада его успеху. Поразмышляв об этом, я решила, что писать не надо. Вряд ли французская полиция перехватит письмо и выследит меня, просто у Тоби теперь другое положение, и хотя он всегда был очень добр ко мне, зачем ему мое письмо? Весь мир переменился для него, как он переменился для меня, и мы оба должны смотреть вперед, а не назад.

То ли от музыки, то ли от таких мыслей мне стало очень грустно, но, хотя я попыталась отыскать внутри себя причину этой грусти, я не смогла этого сделать, и пока Джеральд играл, tristesse занозой сидела у меня в сердце. Ночью в постели я долго лежала без сна, раздумывая о том, получила ли полиция мое письмо, а мистер Дойл – свои золотые запонки. В письме к Тоби я просила его поговорить об этом с инспектором Лекуром.

Наверное, я все-таки напишу Тоби и спрошу его...

Нет. Теперь, когда на него обрушился успех, он наверняка сменил квартиру, и если письмо дойдет до него, что маловероятно, оно всего лишь смутит его. Что бы там ни случилось, теперь это не имеет ко мне никакого отношения. Апаш, мистер Дойл, разгневанная молодая дама по имени Клара, мое бегство – все это осталось позади, и все эти люди ушли из моей жизни.

Так я решила, лежа в теплой постели в своей красивой спальне и погружаясь в сон, но прошло совсем немного времени, и я узнала, что была не права.

* * *

В одиннадцать часов утра я надела амазонку и направилась к конюшне. Урок, который я давала Джеральду, закончился в половине одиннадцатого, и, узнав, что я собираюсь покататься, он попросил разрешения поехать со мной. Отказать ему я не могла, но была несказанно рада, когда мистер Райдер потребовал, чтобы он присутствовал в кабинете на совещании с деловыми партнерами, приехавшими откуда-то с севера. Мне становилось все труднее избегать общества Джеральда, за исключением того времени, что он проводил за фортепиано. На отцовских совещаниях, как он мне признался, ему следовало лишь молчать и слушать, и у меня сложилось впечатление, что он мало что получал на них. После завтрака я сказала Фрэнку, третьему конюху, о своем желании покататься часок и предупредила, что приду в одиннадцать, поэтому когда я подошла к конюшне, Ива уже ждала меня.

Через пять минут она скакала по лугу на север, и я наслаждалась теплым солнышком, возвещавшим скорый приход лета.

За лугом поднимался лес, довольно густой, смешанный, в котором было множество дорожек и тропинок, петлявших между деревьями, и я решила попробовать проехать по одной из них, а если у меня хорошо получится, то пустить Иву в легкий галоп, что я делала всего один раз, да и то под присмотром Джейн.

Когда я перевела Иву на рысь, то стала повторять про себя слова Джейн, кричавшей мне в таких случаях:

– Легче поводья! Ханна! Дайте ей почувствовать, что вы начеку. Нет! Не так! Слушайте, вы сидите неправильно, но я вам скажу, как надо. Этого вам никто не скажет. Левую ногу держите, как мужчина. Главное – это правая нога. Правая нога должна быть параллельна хребту лошади, потому что она держит вас. Так лучше. А теперь опять плохо.

Советы Джейн были мне очень кстати, хотя она так часто поминала мою ляжку, что бедняжка Джеральд краснел и отворачивался, стоило ему подъехать поближе. Иногда мне хотелось полюбить Джейн, но она, как мне казалось, вовсе не нуждалась в моей любви и вообще в чьей-либо любви, кроме Мэтти. Она ставила перед собой цель и добивалась ее, но в ее отношении к людям было мало теплоты.

Я была довольна собой и Ивой, и мы рысью домчались до того места, где наша тропинка пересекалась с другой, так что мне надо было решить, куда сворачивать – направо или налево. Я решила повернуть направо, подняться на Бич-хилл и доехать до Бексворта, как с той стороны появился наездник. В этом месте лес был густой, поэтому его появление стало для меня полной неожиданностью.

Для Ивы тоже, поэтому она замедлила шаг, но для такого новичка, как я, и этого оказалось достаточно. Наверное, я бы удержалась в седле, если бы не сидела боком, а так я начала сползать назад. Левая нога выскочила из стремени, я выпустила из рук поводья и стала размахивать ими, чтобы удержать равновесие. Я лишь успела поднять правую ногу и зацепиться ею за седло. Ива стала как вкопанная, но мне это уже не помогло. Я окончательно потеряла равновесие и беспомощно полетела вниз на мягкую землю. Шляпа закрыла мне лицо.

Я не ушиблась, но так как у меня под юбкой не было бриджей, то, испугавшись того вида, в каком могу предстать перед всадником, торопливо поднялась на колени и одернула юбку, а потом уже поправила шляпу и взглянула на человека, появление которого стоило мне падения с лошади.

На большой чалой лошади сидел Тоби Кент, положив руки на переднюю луку и с явным интересом разглядывая меня.

– Мисс Маклиод, не могли бы вы повторить это еще раз? – спросил он. – Я что-то не все понял.

– Тоби! – Я была так изумлена, что забыла о шляпе. – Как?.. Когда?.. Вы?.. Ох, Тоби, как я рада вас видеть!

Он спрыгнул на землю и протянул было руки, чтобы помочь мне подняться, и вновь убрал их. Я рассмеялась, сама протянула ему руки, и он поставил меня на ноги. Несколько минут мы смотрели друг на друга. Я улыбалась, а он, склонив голову набок, словно оценивал меня.

– Итак, с вами все в порядке? – спросил он.

– Ну, конечно же, в порядке. Мне просто ужасно повезло. – Я была счастлива, как никогда, из-за этой неожиданной встречи. – Ох, Тоби, я ведь только вчера читала о вас в журнале и чуть не плясала от радости. Вы получили мое письмо? Вы были в полиции? Почему вы не в море? – Я протянула к нему руки и рассмеялась. – Господи, мне так много надо вам рассказать, и у меня много к вам вопросов. Но, ради Бога, почему вы тут?

– Ну, для начала... – Он снял шляпу и обошел меня кругом, стряхнув с моей спины иголки и листья. – Так лучше. – Он вновь стал передо мной, и я обратила внимание, что он одет, как подобает джентльмену на прогулке верхом. – Почему я тут? – повторил он мой вопрос. – Отчасти потому, что хотел повидать старого друга, отчасти потому, что привез послание от нового друга. Его зовут мистер Эндрю Дойл.

– Мистер Дойл? Но ведь этот человек...

– Он и есть, – учтиво подтвердил Тоби. – Именно его вы спасли от апаша.

– Друг?

– Да.

– Ну и слава Богу. Вы хотите сказать, что инспектор Лекур поверил тому, что я написала? Что я не хотела украсть золотые запонки? И ему удалось убедить в этом мистера Дойла?

Тоби задумчиво посмотрел на меня, потом провел кнутовищем по подбородку.

– Нет, – сказал он. – Все было совсем не так. И это еще одна причина, почему я решил сам проверить, все ли с вами в порядке. Дело в том, что инспектор Лекур не существует и никогда не существовал, и вас выманили из Франции обманом, юная Маклиод.