Тритон

Глава 7

Я наблюдаю, как Рейчел отключает телефон и оседает вниз, соскальзывая по пассажирской двери машины в траву. Она прижимает руку к своему животу, отчего у меня внутри все холодеет. Ее лицо белее мела, а губы дрожат. Первый раз я вижу ее в слезах. И мне это ужасно не нравится.

Мама закрывает капот нашей машины и хлопает ладонью о ладонь, чтобы струсить с них грязь и машинное масло. Я стою у багажника, когда она подходит ко мне и дотрагивается до моей руки.

— Попробуй завести ее сейчас. По-моему, контакт аккумулятора просто отошел из-за толчка.

Когда я не отвечаю, она смотрит на Рейчел вместе со мной.

— Она же только что сообщила им, где мы находимся, ты ведь это понимаешь. Нам нужно ехать.

Я отхожу от нее.

— Она ранена. Ты должна ей помочь.

— Нам нужно побыстрее убраться от сюда.

— Ради бога, ты же медсестра! Разве не этим занимаются медсестры? Мы не можем просто так ее оставить. Ты ее ранила. —Я направляюсь к Рейчел, но мама хватает меня за руку.

— У нее есть телефон. Пускай вызывает "скорую", если ей так плохо.

— Она никогда этого не сделает. Рейчел не станет рисковать попасть на допрос в больнице из-за пулевого ранения. И нам это тоже ни к чему. Нас будет искать каждый коп в округе. Она расскажет им о нас, и нас задержат. Ну же, мам. Ты сама знаешь, это будет предано огласке, если здесь появится кто-то третий.

Мама скрещивает руки на груди.

— Похоже, ты слишком часто заступаешься за эту женщину.

Я пячусь назад и киваю в сторону Рейчел.

— Помоги ей. Или, по крайней мере, убедись, что с ней все будет в порядке.

Мама переводит взгляд на Рейчел, потом обратно на меня. Похоже, она опять собирается спорить. Я не дам ей передумать.

— Если ты ей не поможешь, то тебе придется тащить меня силком, потому что я буду кричать и пинаться. И на этот раз, бой будет равным. Без хлороформа.

Ко всему прочему, мама поранила себе руку, потеряв контроль над пистолетом, когда мы врезались в заграждение. Не то, что бы это было похоже на кровоточащее пулевое ранение, как в кино показывают. Честно говоря, я даже не уверена, что это огнестрельная рана — дырка на ее блузке больше похожа на слезу, чем на настоящую дыру. Может, она оцарапалась стеклом, когда окно разлетелось?

Нет никаких мясистых ошметков, болтающихся по ветру или чего-то там еще: пятно крови не больше, чем с кулак, а кровотечение, похоже, уже остановилось. Мама сильная, и ни в коем случае не покажет, что ей больно — если ей, конечно, больно, — поэтому мне сложно сказать, насколько все серьезно. Я помню, как доктор Миллиган говорил, что кровь Сирен сворачивается быстрее, чем человеческая. Соответственно, раны тоже заживают быстрее. Но все же, битое стекло не разрезало бы ее прочную кожу. Она и вправду ранена?

Пока я рассматриваю маму, мама рассматривает Рейчел. Внутренняя борьба между "за" и "против" отражается на ее лице:

Бросить ее.

Но тогда Эмма будет сопротивляться .

У нас нет выбора, кроме как бросить ее .

Но ведь Эмма все усложнит .

БРОСИТЬ ЕЕ.

Наконец, она вздыхает, и выражение ее лица сменяется с враждебного на покорное. Не знаю, что сыграло большую роль — ее совесть, профессиональный инстинкт или она просто не хочет возиться со мной при свете дня, выставляя конфликт на всеобщее обозрение.

Вместе мы возвращаемся на пару метров к машине Рейчел. Водительская дверь все еще открыта и пищит предупреждающий сигнал. От этого звука у меня вот-вот начнет дергаться глаз. Я захлопываю дверь и подхожу к маме и Рейчел.

Мама становится на колени рядом с ней.

— У тебя пулевое ранение, — говорит она Рейчел.

— Ты сама подстрелила меня, чокнутая су...

— У нас нет времени на разговоры, мама, — отрезаю я. — Она в курсе, что ее подстрелили. Помоги. Ей.

Мама кивает. Она смотрит на низ живота Рейчел, где она рукой прижимает рану.

— Мне жаль, что я стреляла в тебя. Дай мне осмотреть себя. Пожалуйста.

Рейчел бросает маме злобный взгляд. Ей отлично удаются подобные мелочи.

— Я медсестра, помнишь? — добавляет мама голосом, полным раздражения. — Я помогу тебе.

Рейчел со вздохом опускает руку с живота , но я не могу заставить себя посмотреть туда — я просто внимательно наблюдаю за лицом мамы, оценивая, насколько плоха рана. Я представляю себе темную кровь, внутренности и ...

— Что за ...? — охает мама. Работая медсестрой на станции "скорой помощи", мама повидала много всякого. Но по ее виду, она никогда не видела такого. Я предполагаю, что все довольно-таки серьезно. И еще я думаю, меня может стошнить

Рейчел защелкивает наручник вокруг запястья мамы.

— Прости, Налия. Надеюсь, ты понимаешь. — Затем она защелкивает второй наручник вокруг собственного запястья. Я украдкой бросаю взгляд на очень чистую, абсолютно невредимую и совсем неокровавленную внутренностями футболку Рейчел.

Рейчел умная женщина.

Мама бросается к ней, нацелившись вцепиться ей в горло. Рейчел демонстрирует прием из каратэ — рубящий удар, и швыряет маму к двери позади себя.

— Прекрати, милая. Я не хочу по-настоящему причинить тебе боль.

— Ты ... ты сообщила Галену, что в тебя стреляли, — заикаюсь я. — Я слышала, как ты говорила ему об этом. Зачем ты ему соврала?

Рейчел пожимает плечами.

— Я говорила чистую правду, — она переводит взгляд на свои ноги. В ее ботинке в районе большого пальца зияет приличная дыра, окропленная красным по краям. — И молитесь, чтобы я смогла после этого носить каблуки, иначе кого-то из вас мне придется отправить плавать с рыбами, — она смеется над своей собственной бандитской шуткой.

Мама плюхается рядом с Рейчел и тоже прислоняется к машине, сдавшись. Она поднимает на меня глаза — "я же тебе говорила". И я уже знаю, что она собирается сказать. Мы не сможем далеко уехать, чтобы никто не заметил двух женщин в наручниках. Поход в туалет становится невозможным. Как и появление в любом общественном месте. Пожалуй, маме все же стоило прихватить с собой ножовку, собираясь на наши импровизированные каникулы. Но я знаю, чего она ожидает от меня сейчас. И этому не бывать. Я поднимаю руки вверх:

— Я никуда не поеду без тебя.

— Эмма...

— Ни за что.

— Эмма...

— Нет.

Я отворачиваюсь от нее, чтобы не пришлось смотреть на ее умоляющее лицо. И не выказать собственную вину — ведь на деле, это из-за меня мама оказалась прикованной наручниками к лучшему манипулятору в мире. Мама стонет и ударяется головой о дверь машины — значит, понимает, что я и с места не сдвинусь.

Восстанавливая дыхание, я опираюсь на капот машины и начинаю рассматривать травинки у моих шлепанцев, пытаясь сосредоточиться на каждом зеленом острие, лишь бы меня не вырвало или я не отключилась, — или и то, и другое. Вдалеке появляется машина — первые свидетели аварии. Миллионы оправданий пролетают у меня в голове, но нет ни одного, которое решило бы наши проблемы — или хоть одну из них.

Никто из нас не рискнет отправиться в больницу. Как ни крути, мама похожа на человека только внешне, поэтому я уверена, мы услышали бы весьма занимательный диагноз. Рейчел считается безвременно скончавшейся уже лет так десять или около того, и несмотря на свою кучу поддельных документов, все еще боится копов, как огня. А они непременно заявятся в больницу по случаю пулевого ранения, пусть даже и в ступню. И не будем забывать, что теперь мама с Рейчел — друзья по несчастью в виде наручников. Всему этому просто не придумаешь правдоподобного объяснения.

Поэтому я решаю — пускай выкручиваются сами. В конце концов, я никого не похищала. Ни в кого не стреляла. И уж точно не приковывала себя наручниками к стрелявшему в меня человеку. Кроме того, мама с Рейчел куда подкованнее в умении запудривать мозги, чем я.

— Если кто-то подъедет, стремясь нам помочь — объяснять все будете сами, — сообщаю я им. — Вернее, можете готовиться уже сейчас, потому что к нам приближается машина.

Но машина приближается и удаляется, не снижая скорости. Вернее, множество машин приближаются и удаляются, и если бы ситуация не была такой странной, а я не была бы безмерно благодарной, что они не останавливаются — я бы разочаровалась в этом мире. Неужели так сложно остановиться и помочь незнакомцам, попавшим в аварию? Тут меня осеняет, что проезжающие мимо нас водители могут просто не замечать, что здесь авария. Мамина машина торчит в канаве, но канава может быть достаточно крутой, чтобы это скрыть. Вполне возможно, никто даже не может увидеть Рейчел и маму со стороны дороги. Тем не менее, я стою напротив машины Рейчел. Безобидная девочка-тинейджер просто стоит посреди нигде ради развлечения и никому нет до этого дела? Вы серьезно?

И вот, как только я решаю, что люди — отстой, с противоположной стороны притормаживает внедорожник, и подъехав еще на пару метров ближе, останавливается позади нас. Это не какой-то путешествующий добрый самаритянин остановился узнать, чем он или она может помочь. Это не "скорая". И не полицейская машина. Если бы только нам так повезло. Но нет, это куда хуже.

Потому что это внедорожник Галена.

Со своего места я вижу, как он смотрит на меня из-за руля. У него на лице застыло строгое и уставшее выражение, облегчение и боль. Я так хочу, хочу, хочу верить этому выражению сейчас. Оно просто кричит, что он нашел то, что так давно искал, во всех возможных направлениях.

Потом Тораф открывает пассажирскую дверь ... Подождите. Это не Тораф.

Я никогда раньше не видела этого человека, но, все же, он мне знаком. Силуэт сидящего рядом с Галеном точно принадлежит Сирене, но блик от солнца скрыл его лицо. И я естественно предположила, что там где Гален, там и Тораф. Сейчас я вижу его лицо — и я вижу мужчину, который словно старшая версия Галена. Немного старше и немного более измученнее. Во всех отношениях, он мог бы быть его братом-близнецом. Конечно, возможно, во всем виновата одежда Галена, в которую он одет — смятая коричневая футболка-поло и клетчатые шорты. Но, кроме одежды, есть и другое сходство.

Он так же красив, как и Гален: с той же массивной челюстью и формой бровей, и на его лице застыло такое же выражение, как и у Галена — будто он нашел то, что так давно искал. Только его выражение ясно дает понять, что искал он намного дольше, чем Гален. И этот мужчина смотрит не на меня.

Теперь я точно понимаю, кто он такой. Теперь я верю взгляду Галена. Верю, что он не лгал мне и любит меня. Потому что этот мужчина — Гром.

Мама подтверждает мою догадку полувскриком, полустоном.

— Нет. Нет. Этого не может быть.

Даже если бы она не была прикована сейчас к Рейчел, я не уверена, что она смогла бы пошевелиться. Шок парализовал ее без всяких пут.

Шаг за шагом, мужчина приближается к Рейчел, и чем ближе он подходит, тем энергичнее качает головой. Такое впечатление, будто он сознательно тянет время, растягивая удовольствие, или он и сам не может поверить, что этот момент и вправду наступил. Да, недоверие — чертовски жестокая штука.

И все же, этот момент принадлежит только им двоим — маме и этому красивому незнакомцу. Он доходит до пассажирской двери машины и смотрит сверху вниз непреклонными фиолетовыми глазами на маму — маму, которая никогда в жизни не плакала, — а теперь ревет, как отшлепанный родителями ребенок, — и на его лице отражается миллион эмоций, даже такие, которым трудно подобрать названия.

И тогда Гром — король Тритона, падает перед ней на колени, с одиноко блестящей слезинкой, бегущей по его лицу.

— Налия, — шепчет он.

А потом мама дает ему пощечину. Это совсем не та пощечина, которую можно получить за хамство. И уж совсем не та, которую заработали Гален с Торафом у нас на кухне. Именно такую пощечину получает мужчина от женщины, которую он сильно обидел.

Но Гром принимает ее, как награду.

— Я искала тебя! — кричит она, хотя он стоит в дюйме от нее.

Медленно, в знак примирения, он берет ее за руку, бережно сжимая ее между своих ладоней. По всей видимости, он наслаждается прикосновением к ней. Его лицо искрится нежностью, а голос мягкий и глубокий.

— И я искал тебя.

— Твой пульс пропал, — настаивает она. Сейчас она всхлипывает между словами, изо всех сил стараясь сохранить над собой контроль. Я никогда не видела, чтобы моя мать испытывала трудности, пытаясь сдержать себя в руках.

— Как и твой.

До меня доходит — Гром знает, чего не следует говорить и делать, чтобы ее не провоцировать. Он ее полная противоположность, или, может быть, — ее дополнение.

Ее глаза сосредотачиваются на его запястье, и слезы бегут по ее лицу, оставляя слабые потеки туши на щеках. Он улыбается и медленно убирает свою руку. Я думала, он хочет лучше показать ей свой браслет, но вместо этого он стягивает его с запястья и протягивает ей. С моего места браслет выглядит как единственная черная жемчужина, нанизанная на шнурок. Но судя по маминому лицу, этот черный шарик для нее важен. Настолько важен, что она забывает дышать.

— Моя жемчужина, — шепчет она. — Я думала, я ее потеряла.

Он ложит украшение в ее руку.

— Это не твоя жемчужина, любимая. Та была утрачена во взрыве вместе с тобой. Почти целый год я рыскал среди устричных колоний, ища жемчужину, годную ее заменить. Не знаю почему, но мне казалось, если я найду такую же идеальную жемчужину, я смогу каким-то образом найти и тебя. Когда я нашел ее, мне не принесло это утешения, на которое я надеялся. Но я не смог заставить себя ее выбросить. С тех пор я носил ее на своем запястье.

Это все, что нужно для моей мамы, чтобы броситься в его объятия, утягивая Рейчел за собой. Даже так — это, пожалуй, самый трогательный момент, который мне когда-либо доводилось видеть за мои восемнадцать лет.

Или, по крайней мере, это было бы таковым — если бы моя мама не цеплялась за человека, который не является моим отцом.

* * *

Уж лучше бы я была в соседней комнате с Рейчел, пусть бы мне и пришлось смотреть телевизор без звука, пока она спит, взгромоздив свою подстреленную ногу на подушку. Но очевидно, мое присутствие необходимо здесь. По-видимому, мне крайне важно выслушать, как мама с Громом наверстывают упущенные бог-его-знает-сколько-десятилетий, пока они были в разлуке. Услышать, как сильно она по нему скучала, как она все еще его любит и думает о нем каждый день. Послушать, как Гром клянется, что чувствовал ее иногда; как он думал, что сходит с ума; как навещал минное поле каждый день, оплакивая ее утрату и бла-бла-бла.

К счастью, рядом Гален — и почти все время, находясь в его объятиях, я чувствую себя спокойно и беспечно — несмотря на то, что моя кровь превратилась в острый соус, разливающийся по венам. Мне следовало бы растаять прямо сейчас. В конце концов, я практически потеряла и снова обрела его в течении изматывающих двадцати четырех часов. Но сейчас его руки чувствуются, словно цепи, удерживающие меня на кровати мотеля — и мне это совсем не нравится.

Что еще хуже — он делает это намеренно. Каждый раз, когда мама и Гром обмениваются сладкими воспоминаниями и нежными взглядами, я напрягаюсь, и Гален сжимает меня сильнее. От этого я задаюсь вопросом: какое должно быть выражение у меня на лице? Открывает ли оно всю ту обиду и предательство, бурлящие внутри? Неужели это так очевидно, что я хочу вскочить и пронестись через комнату отеля к креслу, в котором мама сидит на руках у Грома, обвившись вокруг него так, словно гравитации не существует, и она пытается удержать его на земле? И на сколько явно то, что я с удовольствием бы придушила Грома, пока он не вырубится, и наорала бы на маму за то, что она не любит папу и ее не беспокоит, что он умер?

Я знаю, мы с мамой говорили об этом в закусочной. Что это никогда не было любовью, что это было договоренностью, устраивавшей их обоих, а я являюсь единоразовым бонусом к этому соглашению. Но я все равно не могу поверить, что папа не возражал бы против всего этого, будь он здесь. Ладно, у моих родителей не было любви с первого взгляда. Но все же, как спустя столько лет вместе, между ними не было любви и вовсе?

Но может, мое выражение лица вовсе не так уж и плохо. Может, просто Гален хорошо умеет его читать. Или, может, он просто слишком мягкий. Может, он пытается немного меня оградить, только и всего. Я бросаю взгляд на Торафа, который сидит на другой двуспальной кровати вместе с Рейной. И Тораф тоже смотрит на меня. Когда наши взгляды встречаются, он легонько качает головой. Словно говорит "Не делай этого". Или, "Ты же сама не хочешь этого делать". Или, "Я знаю, ты хочешь это сделать, но я прошу тебя, не нужно. Как друг".

Я фыркаю и усаживаюсь поудобнее в тисках объятий Галена. Несправедливо, что Гален и Тораф молча просят меня принять все это. То, что мама, словно пластилин в опытных руках Грома. То, что она была абсолютно холодна с папой, а тут, с Громом, всего за час после воссоединения, все ее титановые барьеры растворились, как Алка-Зельцер в горячей воде.

Я не могу принять это. Не хочу. НЕ. ХОЧУ.

Как она может сидеть здесь и так поступать? Как она может сидеть здесь и рассказывать ему, как сильно она по нему скучала, как ни на миг не переставала его любить, даже когда у нее был мой папа?

Омойбог, мама только что сказала, что она возвращается?

— Подожди, что? — выпаливаю я. — Что значит "я позвоню моему начальнику и поставлю его в известность"? В известность чего?

Мама одаривает меня печальной улыбкой, исполненной материнской жалости.

— Эмма, милая, мне нужно вернуться. Мой отец — твой дед — считает меня мертвой. Все считают меня мертвой.

— Значит, ты просто возвращаешься показаться, что ты жива? Ты просто дашь ему знать, где ты, верно? В случае, если он захочет нас навестить?

Мамины глаза наполняются милосердием, пониманием и сочувствием.

— Милая, сейчас, когда Гром... Я Сирена.

Но на деле, она пытается сказать, что ее место — с Громом. Что ей никогда не следовало его покидать. И если бы она его не покинула, тогда и меня на этом свете никогда бы не было. Разве не это она пытается сказать? Или это у меня уже сдают нервы?

— А как же я? — шепчу я. — С кем оставаться мне?

— Со мной, — выпаливают Гален с мамой в унисон. Они обмениваются испепеляющими взглядами. Гален сжимает челюсть.

— Я ее мать, — говорит она Галену тоном, не терпящим возражений. — Ее место со мной.

— Я хочу связать себя с ней, — парирует Гален. Сказанное разогревает воздух между нами до нестерпимого жара, и я готова растаять в его объятиях. Его слова, его заявление не могло оставаться неозвученным. А теперь он высказал его прямо в глаза всем, кого это касается. И оно зависло прямо здесь, в воздухе. Он хочет видеть меня его спутницей. Меня. Его. Навсегда. А я не уверена, что я сейчас чувствую. Или как должна себя чувствовать.

Ладно, я уже знала какое-то время, что он захочет этого когда-нибудь, но вот как скоро? До выпускного? До того, как я пойду в колледж? Что это значит — быть ему парой? Он принц Тритона. Его место в мире Сирен, в океане. И стоит заметить, мне там места нет — полукровки под запретом. Нам столько нужно обсудить, прежде чем все это произойдет, но я боюсь — скажи я ему об этом, и он будет чувствовать себя отвергнутым, или опозоренным перед старшим братом, великим королем Тритона. Или же подумает, что я передумала, а это не так. Ну, не совсем так.

Я всматриваюсь в него, желая увидеть надежду в его глазах, которую услышала в его голосе.

Но он не смотрит на меня. Как и на маму. Гален не сводит своего тяжелого взгляда с Грома, непоколебимого и требовательного. Но Грома это ничуть не задевает. На деле, он отражает его ледяным равнодушием. Они точно борются с друг другом, на манер "кто кого переглядит". Интересно, как часто они это делают, в смысле, как братья?

Наконец, Гром качает головой.

— Она полукровка, Гален.

Мама резко поворачивает голову к Грому.

— Она моя дочь, — медленно проговаривает она. Мама встает с его колен, нависая над ним, и упирает руки в бедра. Ох, ему сейчас не поздоровится. Ничего не могу с собой поделать — но мне это ужасно нравится.

— Ты хочешь сказать, что моя дочь недостаточно хороша для твоего брата?

Да, Гром? Что, выкусил, а?

Гром вздыхает, и резкость на его лице смягчается во что-то другое.

— Налия, любимая...

— Даже не начинай, — мама скрещивает руки на груди.

— Закон не изменился, — тихо говорит Гром.

— И что с этого? — Мама всплескивает руками. — А как насчет меня? Я провела на суше последние семьдесят лет! Я тоже нарушила закон, помнишь? Я нарушила его еще до этого.

Гром встает.

— Разве я мог забыть?

Мама касается его лица и вся ее прежняя надменность превращается в угрызения совести.

— Прости. Я знаю, из-за него мы... Но я не могу позволить Эмме...

Гром закрывает мамин рот своей огромной ладонью.

— Хоть раз в своей упрямой жизни, ты дашь мне договорить?

Она пыхтит сквозь его пальцы, но ничего не возражает. Я моргаю, глядя на них, и пытаюсь стряхнуть знакомое чувство. Как они ведут себя друг с другом. Как понимают друг друга без слов. Как ведут себя точь-в-точь, как мы с Галеном.

И я это ненавижу.

И я ненавижу это ненавидеть.

После смерти папы, я сказала себе, что не стану одной из тех детей-собственников, мешающих своим одиноким родителям с кем-либо встречаться, или найти свою новую любовь или...все в таком духе. Я не стану препятствием на пути к счастью моей матери. Просто я... ладно, я просто рассчитывала, что она любила моего папу, они были созданы друг для друга, поэтому ей и в голову не придет искать ему замену. Сейчас же я чувствую, что Гром был помехой в их отношениях все это время. Если бы не он, может, они и правда могли бы полюбить друг друга.

А сейчас, узнав, что мама с папой никогда на самом деле друг друга не любили, я чувствую себя...менее важной. Просто результатом случайности, продолжающим усложнять жизни людям, которых я люблю. А еще я ненавижу себя жалеть, когда происходят вещи, куда важнее моей собственной персоны.

Не стесняйся повзрослеть в любое время, Эмма. Желательно до того, как оттолкнешь от себя любимых людей.

Гром убирает руку от маминого рта и проводит пальцами по ее щеке. Моя новая, улучшенная и повзрослевшая личность, пытается не удавить себя, но все равно, я случайно об этом подумываю.

— Я собирался сказать, — продолжает Гром, — я уверен, что при данных обстоятельствах твой проступок простят. Но вот на чем нам стоит сосредоточиться в первую очередь. Я не думаю, что нам целесообразно предъявлять Эмму вообще. Не сейчас. Всему свое время.

Я чувствую, как напряжение Галена спадает рядом со мной. Он кивает брату.

— Согласен.

Затем он смотрит на меня сверху вниз.

— Им потребуется время, чтобы все это переварить. После того, как Налия объяснит все, должно пройти какое-то время, прежде, чем они смогут принять...

— Есть кое-что еще, — перебивает его Гром. Он проводит рукой по волосам, точь-в-точь как Гален, когда он из-за чего-то расстроен. Я ловлю свое повзрослевшее сознание на мысли, что мне не хочется, чтобы Гром с Галеном походили друг на друга, на что оно отвечает "Прекрати". И тут Гром выпаливает:

— Я уже связан с Пакой.

Осознание случившегося поражает каждого из нас по-своему.

Меня — буйной радостью.

Галена...я не уверена. Он даже не шелохнулся.

Маму — ужасом.

Торафа — шоком. С отвисшей челюстью, он смахивает на дурачка.

Рейну...

— Ты идиот, — выплевывает она. — Мы же говорили тебе...

Гром указывает ей замолчать универсальным жестом "следи за своим языком".

— Нет, вы мне этого не говорили. Все, что вы сказали — я не должен связывать себя с Пакой. Что Пака мошенница. Но ты, — Гром поворачивается к Галену, — не рассказал мне правду. Я не собираюсь брать на себя всю вину в случившемся.

И я скажу вам, что выглядит Рейна взбешенной, но Гален усмиряет ее взглядом.

— Он прав, — сообщает он сестре. Затем кивает на Грома. — Но мы не знали правду — хорошо, не всю правду — пока не вернулись на берег после того, как ты запретил нам появляться в королевстве. Мы не знали, что Налия жива, но мы были обязаны рассказать тебе об Эмме. Хотя ты уверен, что стал бы нас слушать? Похоже, ты уже тогда все для себя решил.

Гром зажимает пальцами переносицу.

— Не знаю. Наверное, нет. Но мне кажется, вы не понимаете, что все это означает.

По тому, как Гален наклоняет голову, мне кажется, Гром прав. На самом деле, все, затаив дыхание, смотрят на Грома, — и я подозреваю, ни один из нас не в курсе, что все это означает.

— Это значит, младший брат, — голос Грома полон горечи, — что ты следующий в очереди стать мужем Налии.

О. Мой. Бог.