Вдоль по радуге

3

Кэтрин не помнила, когда именно ее семейная идиллия превратилась в кошмар. Это произошло как-то постепенно, незаметно. Как будто Дэвид с легкой улыбкой занимался каким-то своим делом — мастерил что-то, — и обходил ее с той и с этой стороны, ободряюще подмигивал, молчал, чтобы не помешать ей заниматься медициной, а иногда говорил о важных вещах и о пустяках, смешил ее, сладко-сладко целовал, а потом р-раз! — и она обнаружила, что построил он клетку, клетку вокруг нее, крепкую, добротную, не разогнуть прутьев, не вышибить с разбегу дверь.

Сначала она безмерно удивилась, а потом безмерно испугалась.

Но только ее чувства уже ничего не значили.

Наверное, вся эта драма начала разыгрываться в его голове задолго до первого разговора, от которого веяло безумием ревности. Да, она замечала, что, если кто-то из его друзей бывал с ней улыбчив и любезен, Дэвид всерьез ссорился с ним, а потом этот человек постепенно исчезал из их круга общения. И он всегда проявлял болезненный интерес к ее окружению, недолюбливал ее коллег-мужчин и выражал глухое недовольство, если она с восторгом говорила о чьих-то успехах, будь то даже успехи ее пожилого научного руководителя профессора Роунсона.

Но завязкой послужил тот самый разговор, после которого Кэтрин впервые ушла плакать в ванную.

— Ты красавица, Кэтти. Настоящая красавица, — сказал ей Дэвид и задумчиво провел пальцем по ее щеке, шее, изящной ключице, скользнул к еще разгоряченной после ласк груди. Это было воскресенье. Они лежали на кровати, разморенные послеполуденной жарой и долгими занятиями любовью. — Драгоценность, жемчужина, чистой воды изумруд в филигранной оправе. А еще ты гениально умная красавица. И это делает тебя редкостью из драгоценностей. Я нашел тебя, я разглядел тебя под слоем пыли, в которой ты скрывалась. Ты моя. Слышишь? Ты — моя. По праву. И я вовсе не хочу, чтобы мою драгоценность трогал кто-то еще.

— Но, Дэйв, я же люблю тебя! — Она перевернулась на бок и ткнулась носом ему в плечо, коснулась губами солоноватой от пота кожи. Его запах до сих пор заставлял ее забыть обо всем, кроме самых простых вещей: что она самка, а он самец и что продолжение рода бывает важнее жизни. — Я сама никому не дамся в руки. Неужели ты не веришь мне?

— А разве драгоценности не все равно, кто ею владеет?

— Нет! — Кэтрин не понимала, к чему он клонит и что именно пытается сказать ей, но ей это уже не нравилось, чертовски не нравилось, так, что внутри, в животе, скручивался тугой узел — страх.

— Ах, ну да. Есть тысячи мужчин богаче меня. Красивее меня. Сильнее меня. Моя драгоценность хочет найти более достойного хозяина?

Он глядел на нее с холодным прищуром, и Кэтрин поразилась: она видела уже этот взгляд, но всегда он адресовался кому-то еще, кому-то из чужих, неприятных людей, врагов, которых нужно обойти или убить. А теперь вот — ей. Ну надо же!

— Я не камень, Дэйв, не тщеславный холодный камень, живая женщина, у меня есть ум и сердце! И они говорят мне, что я очень-очень тебя люблю. Правда, Дэйв. — Кэтрин готова была разреветься.

— Ты живая женщина, это верно. Но мозг и сердце — это не единственные органы, которые скрываются под относительно тонким слоем твоих кожи, мышц и костей. И я помню, что иногда эти самые другие органы могут говорить громче других… — Дэвид недвусмысленно погладил ее между бедер.

Кэтрин вспыхнула.

— Но, Дэвид, я же была девственницей, я ждала тебя…

— Нет, ждала ты не меня. Ты даже не подозревала о моем существовании. Нужен был кто-то достаточно сильный и смелый, чтобы взять тебя. И это оказался я. По чистой случайности.

— Нет же! Это судьба, Дэвид! Мы предназначены друг для друга!

— Увы, золотко мое, я в этом не уверен. Иначе мне не о чем было бы беспокоиться. А так — лучше подстраховаться. Ведь я так тебя люблю. Вот и ты говоришь, что любишь меня. Значит, это надо беречь. Очень беречь. Чем я и занимаюсь, милая. Только и всего. Берегу наше счастье. Берегу свое сокровище. — Он влажно и властно поцеловал ее в губы. — Признаюсь честно, я бы хотел, чтобы мою драгоценность никто даже не видел, — усмехался он.

В тот раз Кэтрин вспылила. Слишком сильно жгла изнутри обида: он ей не доверяет. Ну неужели ее слово ничего-ничего для него не значит? Неужели ее обожание и преданность — пустой звук для него?

— Тогда ты родился не в той стране, Дэйв, — ответила Кэтрин, глядя Дэвиду в глаза. Тогда она еще делала это часто и смело, без тени страха. — Но твои желания сделают тебя своим человеком в регионе Персидского залива. Не думал поселиться где-нибудь в Йемене?

За эту дерзость она получила пощечину, и это был первый раз, когда он поднял на нее руку, и ей было не столько больно, сколько обидно и страшно: а что же дальше? Из глаз брызнули слезы, и она убежала в ванную, но Дэвид не извинился — ни тогда, ни после.

А потом как-то получилось — и получилось очень быстро, не прошло и трех месяцев, — что она уже не могла без него выйти из дома после восьми вечера. Ее подруги словно растворились в разреженном воздухе, да и немудрено: Дэвид не позволял ей встречаться с ними, говорил, что эти «развратные кобылы» — люди не их сорта и нечего ей с ними водиться, если она честная женщина. Дэвид забрал у нее ключи от машины: ему проще было самому отвезти ее утром в больницу и забрать оттуда, чем предоставить свободу самостоятельного передвижения. Дэвид повадился наезжать к ней на работу, чтобы проверить, там ли она. Он контролировал ее телефонные разговоры, и Кэтрин знала, что если в журнале звонков на сотовом появится незнакомый Дэвиду номер, ему в течение нескольких часов станет известно, кто звонил и по какому делу.

Он изводил ее своей безумной ревностью без всякого повода, и от этого делалось еще невыносимее. Кэтрин поначалу тщетно искала в себе причину такого его поведения — и не нашла, не помог найти даже семейный психолог. Дэвид, кстати, просто отказался с ним, то есть, конечно, с ней встречаться. Он считал, что у него все хорошо. А будет еще лучше, когда он сможет наконец-то поверить, что его благоверная не наставит ему рога при первой возможности.

Кэтрин казалось, что она угодила в тюрьму строгого режима, да, пусть большую: в нее умещаются ее дом и больница. Она плакала от обиды, отчаяния и тоски, ощущая, как сжимаются тиски, что сдавили ей грудь. Когда-то в детстве она видела кошмары, в которых стены ее комнаты медленно сдвигались и раздавливали ее, она кричала, заглушая воплем хруст ломаемых костей, и удивлялась: почему же она не чувствует боли? Теперь ее кошмар воплотился в жизнь. И она не орала больше. Но боль — чувствовала. Боль ют незаслуженных пощечин. Боль от унижения. Боль от одиночества. Боль от заламываемых рук. Боль от того, что он таскал ее за волосы. Это были на удивление тихие скандалы — он всегда заставлял ее молчать, а сам говорил приглушенным, рычащим голосом и предостерегал: не вопи, напугаешь Тома.

Кэтрин думала: а что же она в своей жизни натворила такого, что ей приходится терпеть все это? Неужели все из-за того, что тогда, в тот памятный вечер, она поддалась чувствам и покорилась ему, поехала с ним? Как в старинных сказках: она открыла злому колдуну свое имя — и передала свою душу, свою судьбу в его руки.

Черт, но она ведь и вправду хотела, жаждала отдать ему власть над собой, как издревле женщина отдает власть над собой мужчине — чтобы он распоряжался ею, защищал ее, хранил ее и детей от бед и опасностей.

Вот именно. Защищал. Защищал, а не самодурствовал и истязал, лишал доверия, тепла, свободы. Свобода — она ведь как воздух, без нее не живет ни одно живое существо.

А звери в зоопарке — это уродство.

А люди за решеткой — это наказание за преступления.

Ах, снова эта проклятая тема «тюрьмы»!

Беда была в том, что Кэтрин не совершала преступлений, и даже не замышляла ничего дурного, и очень любила Дэвида. Почти до самого конца. Она с ума сходила по мужу даже спустя годы после свадьбы. И от этого — просто сходила с ума. Потому что когда жена любит мужа — это правильно, как правильно и то, что жертва боится и ненавидит палача. А когда жена превращается в жертву и начинает любить, бояться и ненавидеть мужа-палача, это уже слишком.

Кажется, тот, кто кроил человеческую душу, немного в этом напортачил. Впрочем, стоп. Еще чуть-чуть — и она дойдет до богохульства. А этого допустить никак нельзя. Кроме Бога, ей не на кого сейчас рассчитывать. Если она лишится этой опоры, то станет чем-то наподобие плюща, содранного со стены. Жалкое будущее.

Только когда Дэвид стал ревновать ее к девятилетнему сыну Тому, Кэтрин заподозрила, что он, вообще говоря, ведет себя как сумасшедший. И у нее словно глаза открылись. Может быть, с них спала любовная пелена-поволока… Ей не хотелось вспоминать все те мучительные, тягучие, грязные, похожие на мазут «разговоры», которые он вел с ней об этом.

Когда Дэвид как бы между прочим упомянул, что подумывает сдать Тома обратно в приют, Кэтрин поняла, что это — конец. Всему. Всему, что связывало их в одно целое. Всему, что делало их семьей.

И теперь, когда она больше — не часть его, когда она больше не принадлежит ему, потому что нельзя принадлежать такому человеку, он не способен ничем владеть и распоряжаться, и именно поэтому сумасшедших лишают права собственности и объявляют недееспособными… когда она поняла все это, прочувствовала всем сердцем и наконец-то ощутила себя свободной внутри, Кэтрин поняла также, что пришло время бороться за свободу полную и настоящую.

За свободу и за любовь. Ту, что еще осталась. Любовь к сыну. Пускай он и приемный, пускай они прожили вместе всего два года, она не имеет права предать его. Она так долго и больно предавала себя, и это ее право, никто не возразит…

Но вот предать ребенка — это поистине невозможно.

Как бы сильно она ни боялась Дэвида. Слава богу, теперь — только боялась и ненавидела. И даже не как палача — как опасного врага. Наконец-то их отношения вновь стали естественными!

И эти отношения — «враг и враг» — дали ей силу, и смелость, и осторожность, и хитрость. Пришло время начинать новую жизнь. Сбросить с себя оковы, как уже сбросила она наваждение, и зажить свободной. Пусть израненной в битве, но свободной.

А битву еще нужно было выдержать. А терпеть стало уже почти невыносимо… Кэтрин чувствовала себя будто на краю пропасти. Одно неверное движение — и земля вывернется из-под ног, взметнется куда-то вверх, а она ухнет вниз, а внизу, после ужаса, — непременно смерть.

Она стиснула зубы. Она сделала Тому жестокий, несправедливый выговор за две оценки «хорошо» в табеле за учебный год, после чего они почти перестали друг с другом разговаривать. Сердце разрывалось от происходящего, но, по крайней мере, можно было не опасаться, что ее одержимый муж в порыве безумия схватит его и отвезет в приют прямо сейчас.

Кэтрин сняла со своего счета все деньги. Возить с собой в сумке столько наличных — опасно, но куда опаснее в ее ситуации светить где-то свою банковскую карточку.

Она даже кощунственно — или благоразумно — подумала, что хорошо, что ее бабушка уже умерла. Иначе ей пришлось бы бояться за ее благополучие. Кэтрин знала, что, когда Дэвид обнаружит пропажу своей «драгоценности», он будет вне себя от бешенства и использует любые рычаги воздействия, чтобы заполучить ее обратно.

Она выбрала день, когда у Дэвида было очень ответственное и сложное слушание — у адвокатов не бывает затяжных переговоров и командировок, зато бывают долгие слушания, а это уже что-то, — ускользнула с работы, ни с кем не прощаясь, как воровка, по черной лестнице, поймала такси, доехала до школы, где Том получал последние наставления перед летними каникулами, опять-таки как воровка, подстерегла его у ворот, усадила в машину и велела водителю ехать в Брумфилд. Том злился, вырывался из ее объятий и затыкал себе уши, чтобы не слушать, что она ему говорит, и это была поистине самая ужасная поездка в ее жизни. Переломный момент наступил, когда она сказала, что специально подстроила ссору с ним, потому что это была часть ее «секретного плана».

При упоминании о таком важном атрибуте всех шпионских игр, как «секретный план», Том оживился, точнее, наоборот, затих и стал ее слушать. Кэтрин сказала ему, что им придется некоторое время пожить без папы, потому что…

— Только не ври, — мрачно сказал Том и взглянул на нее исподлобья.

— Я больше не хочу, — сказала Кэтрин и поразилась тому, насколько просто прозвучала эта правда.

Господи! Ведь это же так! Она не хочет больше страдать. Не хочет жить с человеком, который ее не уважает и мучит. Что тут непонятного?

— А папа?

— Он хотел бы, чтобы все было по-прежнему, но мы вряд ли сумеем с ним договориться об этом, — с торжествующим видом провозгласила Кэтрин. И чему только она так радуется?

— А я?

— А ты мой сын, и тебе придется пока делать так, как я скажу.

— Ну… с биологической точки зрения я не твой сын, — выпалил Том и зажал рот рукой: сам испугался своих слов.

Кэтрин будто огрели плетью по лицу. У нее вспыхнуло перед глазами от внезапной боли.

— Мама! Мамочка, прости, пожалуйста! — Том вцепился в нее обеими руками и легонько затряс. — Мам, я глупость сказал, прости!

— Я тебя люблю, — глухо проговорила Кэтрин. — Очень сильно люблю. И мне плевать сейчас на биологию, как никогда в жизни.

И вот уже позади осталось это стремительное и рваное пересадками бегство: такси, автобусы, попутки. В последнем «пункте» перед Огденом Кэтрин купила видавший виды микроавтобус и загрузила в него кое-какую мебель, утварь, белье, — в общем, все, что полагается иметь при себе приличной женщине при переезде: нечего давать пищу кривотолкам. Оттуда же она позвонила профессору Роунсону, единственному человеку, которому доверяла абсолютно, и попросила его загладить инцидент с ее исчезновением в больнице и переслать по факсу ее рекомендации. Он очень волновался за нее и журил по-отечески, но просьбу выполнил быстро, и благодаря этому Кэтрин потом без проблем устроилась на новую работу.

Они жили в Огдене уже почти месяц, и Кэтрин постепенно приходила в себя. Иногда ей начинало казаться даже, что все события последнего года ей привиделись в муторном кошмаре. Она была бы рада поверить, что это так, но до сих пор вздрагивала всем телом от резких звуков и испытывала безотчетный, тупой страх, когда долго не видела Тома.

Она точно знала, что уже никогда никого не полюбит, но это не пугало ее. Жизнь без любви… Что ж. Когда-то она именно к этому стремилась: жизнь без любви, жизнь во имя науки, во имя чужих жизней. Все возвращается на круги своя. Она уже попробовала иначе, с любовью. Сначала была любовь, а потом — ад. Спасибо, хватит. Дальше она попробует как-нибудь по-другому. Благо у нее по-прежнему есть любимое дело… и Том.

У Кэтрин до сих пор в голове не укладывалось, как Дэвид мог дойти до мысли отказаться от Тома. Он ведь его искренне любил. Раньше, по крайней мере. Пока был в своем уме. Он так сильно хотел ребенка, сына… Кэтрин пыталась забеременеть с первого года замужества — не получалось. И снова не получалось. Она ненавидела эти белые палочки — тесты на беременность. Во сне ей виделись тесты с двумя красными полосками. В действительности всегда была одна. Они проверились — Дэвид оказался стерилен.

Это был крах. Катастрофа для них обоих. Кэтрин страстно желала стать матерью, Дэвид мечтал стать отцом, но этим простым желаниям не суждено было сбыться. Может быть, еще тогда с ним произошло что-то непоправимое? Кто знает, да и какая разница? Все равно все получилось так, как получилось. И, наверное, даже к лучшему. Ведь у нее теперь есть Том, чудесный мальчишка с тонкой, сложной душой, не по годам разумный, невозможно переменчивый. И он ее любит. Так что не совсем она и без любви…

Кэтрин хотелось бы, чтобы сейчас была весна. Весной так здорово мечтать о будущем, весна дает силы, чтобы начинать что-то новое, большое, прекрасное, вроде новой жизни. Но впереди ее ждет конец лета и осень, а значит, снова придется собрать волю в кулак и справляться самой. Без всякого весеннего вдохновения.

От этих мыслей, пришедших перед сном, Кэтрин расплакалась. Первые ее слезы в Огдене…