Вера [Vera, Or the Russian Princess and the English Earl..]

ГЛАВА XXV. Послѣднее цѣлованіе.

Take the last kiss: the last for ever,

Let render thanks amid the gloom;

He, severed from his home and kindred,

Is passing onward to the tomb --

For earthly labours, earthly pleasures,

And carnal joys he cares no more:

Where are his kinsfolk and acquaintance?

They stand upon another shore --

Let us say around him pressed,

"Grant him, Lord, eternal rest."

Sticker а of the Last Kiss. Dr. Neale's Translation.

Лордъ Кендаль, къ успокоенію своему, узналъ въ среду вечеромъ что никто не намѣревался сопровождать его на слѣдующее утро въ русскую церковь. Мистрисъ Сенъ-Джонъ видѣла всю процессію наканунѣ, когда тѣло перенесли изъ виллы Бермонъ, и опасалась духоты въ переполненной церкви. Ньюбольды рѣшили отправиться туда, въ сопровожденіи одного изъ друзей своихъ, попозже, послѣ полудня; итакъ, онъ могъ идти одинъ, и пустился въ путь съ весьма тяжелымъ сердцемъ. Но было немного такого на свѣтѣ на что онъ бы не рѣшился, лишь бы только не лишить себя послѣдней и единственной возможности увидать Вѣру. Онъ отъ природы не легко предавался надеждамъ, и ничего не ждалъ отъ этого свиданія; его влекла туда лишь жажда ея присутствія, ея голоса, ея дорогой близости: его мучило желаніе узнать здорова ли она, страдаетъ ли она или нѣтъ? Это было то стремленіе испить чашу до дна, какъ бы горька она ни была, которое можетъ придать нѣкоторую отраду самому скорбному мгновенію, самымъ тяжелымъ обрядамъ. Испивъ чашу до дна, мы какъ бы выиграли нѣчто. Какое-то утѣшеніе заключается въ сознаніи что мы все испытали; это достояніе остается за нами навсегда.

Лордъ Кендаль испытывалъ въ то же время и нѣкоторый упрекъ совѣсти. Онъ признался наконецъ, самъ себѣ, что если бы не безумная ревность его къ умершему Алексѣю, письмо его вышло бы, не говорю учтивѣе, потому что англійскій джентльменъ не могъ писать неучтиво, но задушевнѣе. Онъ могъ бы сохранить въ немъ тонъ стараго друга, хотя и виновнаго, но еще ne потерявшаго права сочувствовать, во имя прежней дружбы, права выразить свое глубокое сожалѣніе и участіе. Теперь, когда было уже поздно, или почти поздно исправить эту ошибку въ семъ мірѣ, онъ упрекалъ себя за свою ревность и гордость. Подобно многимъ изъ своихъ ближнихъ, онъ проклялъ то ложное самоуниженіе, которое подъ предлогомъ что мы смиренно унижаемъ сами себя, заставляетъ насъ наносить раны другимъ; которое отказываетъ сердцу, какъ бы оно ни было уязвлено и полно скорби, во всякомъ добромъ человѣческомъ и разумномъ выраженіи истиннаго чувства, въ самообольщеніи своемъ придерживается лишь буквы закона справедливости, и не исполняя великаго и святаго духа его, остается навѣки виновнымъ въ себялюбіи и безчеловѣчности.

Въ такомъ-то настроеніи находился сегодня волнуемый упреками лордъ Кендаль, идя съ нспокойною совѣстью въ церковь Longschamps.

Нужно быть очень себялюбивымъ человѣкомъ, чтобы не почувствовать при видѣ горя цѣлой націи и скорби отца что личное горе наше, какъ бы оно ни было велико, словно теряетъ свою громадность, если даже и не стихаетъ вовсе на минуту. Лордъ Кендаль, по крайней мѣрѣ, почувствовалъ это, присоединившись къ толпѣ стремившейся въ ранніе часы дня въ русскую церковь, въ которой стояло тѣло Цесаревича.

Самый видъ церкви изумилъ его нѣсколько: блистая въ сіяніи миріадовъ свѣчей, наполнявшихъ эту "chapelle ardente", возвышался иконостасъ, съ котораго взирали на толпу изображенія святыхъ; строгіе византійскіе лики ихъ казались еще болѣе неземными и безстрастными, отъ большихъ, тяжелыхъ золотыхъ ризъ, царскія врата были закрыты и алтарь задернутъ красною шелковою завѣсой -- представлявшею сегодня вѣрное изображеніе не только таинственности священнодѣйствій, которыя она скрывала отъ глазъ народа -- но и той завѣсы человѣческой природы что вѣчно покрываетъ истинную святую святыхъ и скрываетъ отъ смертныхъ взоровъ тайны и невыразимыя сокровища царства славы, долженствующаго открыться намъ. Для отошедшихъ отъ міра нашего приподнимается эта завѣса; имъ открывается великая мать-земля, неприкосновенная Изида, со своею тройною тайной жизни, смерти и воскресенія. Но между ей и живущими виситъ вѣчно покрывало.

Вокругъ купола церкви изображены древнимъ письмомъ великія слова: "Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я упокою васъ!" Лордъ Кендаль понялъ прочтя ихъ что хотя обряды вѣры и различны въ разныхъ странахъ, но человѣческое горе вездѣ одно и то же, и повсюду живетъ одна и та же надежда людской семьи на Великаго и Незримаго Утѣшителя.

Тѣ которые пришли сегодня сюда вслѣдъ за первенцемъ своимъ, искать обѣтованнаго утѣшенія, принадлежали къ величайшимъ властелинамъ земли, къ повелителямъ могучаго Сѣвера. Въ прошлую ночь, при свѣтѣ факеловъ, семья Цесаревича проводила его сюда пѣшкомъ: Отецъ, Мать, Братья, Сестра, "родные и ближніе", всѣ они пришли исполнить надъ нимъ трогательный обрядъ "послѣдняго цѣлованія", и прикоснувшись въ послѣдній разъ къ его челу, сказать ему невыразимо скорбное прости; и затѣмъ, повѣдавъ царственными устами своими что предъ Предвѣчнымъ Судіей всѣ люди равны, возвратились, сопровождаемые факелами, въ опустѣлые покои.

Сегодня собрались вокругъ катафалка представители знатнѣйшихъ родовъ въ Россіи: бояре, въ жилахъ которыхъ текла варяжская кровь Рюрика, воины съ Кавказа и предводители войскъ сражавшихся въ Крыму. Тутъ были также всѣ власти и вся знать города, духовенство, главнокомандующій округа и штабъ его, экипажъ русскихъ фрегатовъ: моряки въ некрасивыхъ мундирахъ своихъ и матросы со свѣтлыми волосами и выдающимися скулами, съ плоскими, желтыми лицами, загорѣвшими подъ лучами солнца Виллафранки и Petite Afrique. Были тутъ также и французскіе матросы, съ длинными, отложными синими воротниками и клеенчатыми шляпами; Англичане и жители Ниццы; крестьяне изъ окрестностей и съ сосѣднихъ холмовъ, и русскіе слуги въ національной одеждѣ, служанки, няни и кормилицы въ красныхъ сарафанахъ, янтарныхъ ожерельяхъ и высокихъ блестящихъ кокошникахъ. Всѣ онѣ лежали припавъ лицомъ къ землѣ, и жалобные вздохи: "Ахъ Ты, Господи!" вырывались порой изъ груди ихъ, между тѣмъ какъ дѣти, робко крестясь отъ времени до времени, съ невиннымъ любопытствомъ смотрѣли на всю эту пышную обстановку смерти. Наконецъ стояла тутъ и толпа русскихъ дамъ, представлявшихъ въ бѣлой одеждѣ Пасхальной недѣли какъ бы млечный потокъ среди темной толпы военныхъ, моряковъ и офиціальныхъ лицъ, блиставшихъ крестами и звѣздами всевозможныхъ орденовъ.

Усопшій Цесаревичъ былъ тоже въ полномъ мундирѣ.; его руки были сложены на груди, въ томъ невозмутимомъ покоѣ вѣчнаго отдыха который даруетъ лишь одна смерть.

Катафалкъ представлялъ собою массу цвѣтовъ: обильная цвѣтами Ницца казалось излила всѣ сокровища свои надъ изголовьемъ усопшаго, и по мѣрѣ того какъ чайныя розы, магноліи, большіе бѣлые ирисы и вьющіяся пурпуровыя кеннедіи, блекли въ жарѣ свѣчей или увядали отъ натиска толпы, ихъ немедленно замѣняли другіе цвѣты. Безпрестанно являлись свѣжія корзины, и каждое свѣжее облако цвѣтовъ, сыпавшееся на гробъ, было, казалось, еще прекраснѣе, благоуханнѣе и роскошнѣе предшествовавшаго.

"Поэтъ-садовникъ" Ниццы превзошелъ самъ себя, говорили всѣ, и эти цвѣты были еще превосходнѣе тѣхъ что онъ недавно доставилъ сюда же, когда во время Страстной недѣли Императрица приходила поклониться Гробу Христову, разсыпая на Плащаницу розы, подобныя расплавленному золоту.

Умершій среди розъ лежалъ теперь тутъ мертвый Наслѣдникъ русскаго престола, а въ ногахъ его стояли чтецы, читавшіе поперемѣнно въ теченіи дня и ночи.

Духота въ церкви, запахъ ладона и цвѣтовъ, и давка пестрой толпы, все это стало оказывать очень томительное дѣйствіе на лорда Кендаля послѣ получасоваго пребыванія, а однообразные звуки голосовъ читальщиковъ причиняли ему почти физически мучительное ощущеніе, усиливая ноющую боль въ остаткѣ лѣвой руки его, томившую его сегодня, какъ и во все это время, съ тѣхъ поръ какъ вѣялъ сирокко; нетерпѣніе его все возрастало по мѣрѣ того какъ исчезала въ немъ надежда увидать княжну Вѣру. Почти невозможно было предположить что она успѣла придти въ церковь и уйти оттуда до его появленія, а теперь приближался полдень и полуденный зной, и едва ли можно было ожидать что она придетъ сюда въ продолженіи слѣдующихъ четырехъ часовъ. Съ другой стороны, немыслимо было простоять еще четыре часа среди этой торжественно-мрачной обстановки, и даже еслибъ онъ рѣшился ждать четыре часа въ этой удушливой атмосферѣ, пропитанной запахомъ цвѣтовъ, ладана и дыма отъ свѣчей (не говоря уже о массѣ людей), то его не допустили бы до этого. Въ видахъ удобства публики, будетъ вѣрно отданъ приказъ удаляться поочередно изъ церкви, если только толпа не уменьшится сама собой во время часовъ сіесты. Но до сихъ поръ ничего подобнаго не было еще замѣтно, хотя полуденные колокола Ниццы уже раздавались въ воздухѣ, заглушая собою голосъ чтецовъ и глася своими металлическими языками о скоротечности времени надъ главой того для котораго время уже истекло. Толпа все попрежнему валила въ церковь, то приступая, то отступая, тѣснясь на ступеняхъ ведущихъ на паперть.

Лордъ Кендаль все ждалъ и ждалъ, и наконецъ уже отказался отъ всякой надежды, потому что солнце начало дѣйствительно удалять богомольцевъ отъ цвѣтущей гробницы; прошло уже минутъ десять съ тѣхъ поръ какъ въ церкви перестали появляться новые пришельцы, и онъ только-что хотѣлъ самъ уйти, какъ вдругъ увидалъ надъ группой головъ у дверей хорошо знакомые ему бѣлые усы князя Михаила Замятина, а за нимъ и княжну Вѣру. Но что это была за Вѣра! Вся въ бѣломъ съ ногъ до головы, съ вѣнкомъ изъ бѣлыхъ clematis muntana, висѣвшимъ на рукѣ ея, она не только казалась сама еще блѣднѣе своей одежды, но и лицо ея измѣнилось такъ что стало почти неузнаваемымъ. Дѣйствительно, оно было неузнаваемо для каждаго видѣвшаго его въ послѣдній разъ полнымъ трепета волненія, надежды и жизни. Оно казалось еще мертвеннѣе отъ бѣлизны ея креповой шляпки и отъ массы золотистыхъ волосъ, лежавшихъ у ней на лбу, на которомъ рѣзко обрисовывались синія жилки. Глаза ея были тяжелы и такъ впали что казались чрезмѣрно большими, а подъ ними лежали широкіе темные круги; губы ея запеклись и были полуоткрыты, и все это, вмѣстѣ со страннымъ выраженіемъ ея взгляда, придавало ей видъ женщины пораженной, вслѣдствіе тяжелаго горя, умственнымъ разстройствомъ. Съ блуждающимъ, безучастнымъ взглядомъ и дрожащими, нетвердыми стопами, прелестная дѣвушка эта словно преобразилась въ Офелію.

Машинально пробиралась она вслѣдъ за отцомъ чрезъ толпу, пока не добралась до подножія гроба; тамъ она положила на землю вѣнокъ свой и преклонилась предъ усопшимъ Наслѣдникомъ, такъ что чело ея почти коснулось пола. Затѣмъ она встала и съ тѣми же безжизненными, широко раскрытыми глазами поднялась ступени на двѣ, осѣняя себя крестомъ.

Лордъ Кендаль съ трудомъ могъ удержаться отъ стона и на мгновеніе какъ бы потерялъ сознаніе, частью вслѣдствіе удушливаго воздуха, частью и отъ сердечной боли, охватившей его при внезапномъ появленіи любимой женщины, явившейся предъ нимъ, уже не прекрасною и свѣтлою какъ бывало, но въ видѣ пораженнаго, какъ бы окаменѣлаго созданія, прошедшаго повидимому съ той поры какъ онъ не видалъ ее чрезъ нѣчто худшее, нежели тѣнь смерти. И все это случилось по его винѣ, или скорѣе по его несчастію! Все это было слѣдствіемъ скорби ея по умершемъ Алексѣѣ, по прекрасномъ юномъ героѣ, другѣ ея дѣтства, убитомъ десять лѣтъ тому назадъ при Инкерманѣ, и какъ бы унесшемъ съ собой въ свою раннюю могилу всю молодую любовь ея къ юношѣ, смерть котораго, какъ выражалась она, говоря о принцессѣ Дагмарѣ, затмила день, прежде нежели занялась заря. Вѣра, самая нѣжная и вѣрная изъ женщинъ Сѣвера, все еще оплакивала, какъ полагалъ онъ, своего Алексѣя, и взирая на печальное торжество этого дня, сквозь собственное старое горе, была готова, какъ думалъ лордъ Кендаль, оплакивать собственную старую утрату, стоя надъ холоднымъ тѣломъ Цесаревича.

Какія-то воспоминанія дѣйствительно повидимому волновали дѣвушку. Лордъ Кендаль могъ видѣть ее въ ту минуту какъ она приблизилась къ краю гроба, и опершись на него лѣвою рукой, на минуту остановилась, пристально глядя на покойника. Вслѣдствіе ли воспоминаній этихъ, или чистаго сердечнаго сочувствія, на нее нашелъ, казалось, порывъ умиленія, и упавъ съ глухимъ рыданіемъ на колѣни, она наклонилась надъ тѣломъ прежде нежели приложилась къ нему, и смотрѣла, сложивъ руки, на человѣка бывшаго лишь недѣлю тому назадъ ея будущимъ государемъ и не разъ предлагавшаго ей еще не много мѣсяцевъ тому назадъ на балу царственную руку свою. Блаженство вѣчнаго покоя, разлитое по благородному челу потомка Романовыхъ и чарующая красота яркихъ цвѣтовъ, разсыпанныхъ по его изголовью, то и другое казалось приковало взоры ея. Она все смотрѣла и смотрѣла, какъ бы желая дознаться что такое смерть и измѣрить глубину послѣдняго сна; потомъ она прикоснулась къ нему губами, и слезы медленно заструились по щекамъ ея, подернувшимся въ это время болѣе живою краской. Но хотя волненіе и пробудило ее отъ полубезсознательнаго состоянія, въ которомъ она вошла сюда, лицо ея, все полное трепета и орошенное слезами, показалось тому кто такъ побилъ ее еще болѣе жалкимъ. Оно выражало, знай это только лордъ Кендаль, живое горе превышающее величественную скорбь утраты причиненной смертью.

Онъ не отгадалъ выраженія лица ея; но видѣннаго было довольно съ него, довольно съ избыткомъ, и онъ вышелъ изъ церкви, пока княжна все еще молилась, обратясь лицомъ къ царскимъ вратамъ и шепча устами какую-то невѣдомую мольбу. Когда онъ вышелъ на воздухъ, солнце ударяло въ него словно острый мечъ, и поля Longschamps блистали зеленью. Среди нихъ тростникъ подымалъ вверхъ свои острые, сильные стеблию Обогнувъ одну изъ дорогъ, онъ скоро добрался до тѣни и до защиты улицъ, и пробираясь среди муловъ, пыли и торговой суеты Rue de la France, добрелъ до дому сестры своей.

Княжна Вѣра тоже возвратилась домой. Она не видала въ церкви лорда Кендаля, не то полные чувства глаза его открыли бы ей можетъ-быть истину которую ей такъ необходимо было знать; но она не узнала ея, и бросившись дома на постель свою, пролежала безмолвно и безъ сна шесть безотрадныхъ часовъ. Она все поворачивала въ смертельной ранѣ своей, ибо она была ранена почти что на смерть, стрѣлу пронзившую ее; "онъ меня не любитъ", повторяла она; "онъ меня не любитъ; онъ и никогда не любилъ меня; а я думала что да! О какое это было безуміе! Какое безуміе и какое горе!"