Воскреснуть и любить

Глава 9

Никакого насилия не было. То ли Глория Макуэн, отрастив ангельские крылья, незримо управляла собственными похоронами, то ли сам Господь пролил свою благодать на церковь Двенадцати Апостолов.

То ли — и это было бы чудеснее всего — человек по имени Энтони Хэкворт нашел достаточно мужества, присутствия духа и красноречия, чтобы убедить малолетних исчадий ада хоть один день вести себя так, как положено людям.

Кэрол в пятнадцатый раз выглянула в окно, надеясь увидеть на стоянке машину Энтони. Она поехала на кладбище из боязни, что хрупкое перемирие между двумя бандами вот-вот подойдет к концу. Затем, когда панихида была отслужена и у могилы осталось лишь несколько отцов города и членов семьи, она поехала домой вместе с Огастой и Робертом.

Теперь она нетерпеливо ждала возвращения супруга, не находя слов, чтобы сознаться в своей вине. Она была чудовищно не права. Ей не хватило веры. Разумеется, весь ее здравый смысл восставал против этого. Она прожила здесь всю жизнь, знала и этих мальчишек, и то, на что они способны, — как на хорошее, так и на дурное. Они плевать хотели и на принуждение, и на общественное мнение. Даже уважение, питаемое этими бандитами к Глории Макуэн, не могло заставить их нарушить верность своим шайкам.

Она была уверена, что понимает намного больше Энтони, но в конце концов оказалось, что это не так. Он лучше нее разбирался в чудесах. И Глория, даже лежа на смертном одре, тоже разбиралась в чудесах.

Кэрол делала последние приготовления. Она изо всех сил старалась придать квартире праздничный вид. Стол был накрыт ее любимой голубой скатертью, а на ней стояла самая красивая посуда. Середину стола украшали свечи и композиция из сухих цветов. Она даже разморозила кусок мяса, который собиралась растянуть на три вечера, и опустила его мариноваться в уксусе с пряностями, чтобы потом зажарить на вертеле. Гарниром к нему должны были служить печеная картошка и салат.

А Энтони не было.

Кэрол переоделась. Ей казалось, что черное подходит лишь для такого возвышенного события, как похороны Глории. Она надела шорты, просторную с короткими рукавами рубашку кирпичного цвета, который ассоциировался с ее именем, и распустила волосы. Ожерелье ее на сей раз составляли два ряда перламутровых ракушек, а сережками были гроздья искусственного жемчуга.

Она заканчивала готовить десерт — фирменный лимонный пирог ее матери, — когда Хэкворт вошел в дверь.

— Если бы вы не были трезвенником, я бы сказала, что нам надо выпить, — сказала она.

Энтони был совершенно разбит; у него не осталось ни капли сил. Он следил за тем, как гроб Глории опускали в землю — простой сосновый гроб с останками одной из прекраснейших женщин, которых он когда-либо знал, — и чувствовал такое отчаяние, что готов был лечь с ней рядом.

Ему не хотелось возвращаться домой. Последние несколько дней в квартире царило почти такое же напряжение, какое царило сегодня в церкви. На Кэрол нельзя было не обращать внимания. Падре был уверен, что она и понятия не имеет, как возбуждает каждое ее движение — соблазнительное, чувственное движение… Ей и в голову не приходило, что он не сводит с нее глаз, что тело его предательски реагирует на ее присутствие, что ему смертельно хочется поговорить, притронуться к ней, вновь насытиться ее теплом и мудростью.

Но он и так в долгу перед ней. Кэрол не должна страдать из-за его ущербности. У него нет права приковывать ее к себе; она должна иметь право уйти, когда сочтет это нужным. Поэтому ему следует держаться от нее подальше.

Но как можно было держаться подальше сейчас, когда Кэрол смотрела на него, улыбалась, как Ева в садах Эдема, и эта улыбка освещала всю комнату? Как он мог держаться подальше, если она не хотела этого?

— Но поскольку вы трезвенник, — сказала она, — не выпить ли нам горячего глинтвейна? Все готово.

Ему хотелось повернуться и убежать. После похорон он нашел сотню поводов, чтобы не возвращаться домой. А надо было найти тысячу.

— Энтони… — Она нахмурилась и подошла ближе. — Что с вами?

— Все в порядке.

Кэрол остановилась на расстоянии вытянутой руки.

— Вы просто перегорели, — сказала она. — Это мне знакомо, дорогой священник. Сегодняшний день слишком дорого вам стоил. Сядьте. — Молодая женщина указала на ближайшее кресло. — Сядьте и дайте мне позаботиться о вас. Начнем с глинтвейна.

— Не нужно было ждать меня.

Она вскинула голову и широко улыбнулась.

— Еще как нужно! Это моя вечеринка. Мы поминаем усопшую. Только вы и я. И может быть, Глория, которая смотрит на нас с небес.

Энтони хотел запротестовать, но Кэрол уже исчезла на кухне. Он рухнул в кресло. У него не было сил уйти. Прости, Господи, ему никогда не хватало сил, чтобы поступить правильно.

Когда она вернулась, глаза Энтони были закрыты, а волосы свесились на лоб. Единственное, что он сумел, это снять галстук. Выглядел он словно воин, возвратившийся со страшной битвы, после которой невозможно стать прежним человеком. Кэрол поставила бокал с глинтвейном на стоявший рядом журнальный столик. Хэкворт не притронулся к напитку, и девушка, присев на корточки, заглянула ему в лицо и положила ладонь на руку.

— Эти похороны были самым поразительным событием в истории города. Мальчишки стояли бок о бок, не устроив драки и даже не сказав друг другу ни одного грубого слова. Я знаю, вы измучены, но надеюсь, в состоянии понять, как это важно. Значит, еще не все пропало. Может быть, завтра здесь наступит ад кромешный, но сегодня появилась надежда. А это уже немало.

Энтони открыл глаза и всмотрелся в лицо Кэрол.

— Этого недостаточно, — сказал он.

— Недостаточно? Ну что ж, мир вы не спасли, это точно. Но благодаря вам на какое-то время его малый уголок осветило солнце.

Энтони хотел отвергнуть и эту скромную похвалу, но не мог. Протянув руку, он взял бокал и под пристальным взглядом Кэрол сделал глоток. Глинтвейн был горячий, пряный, и тепло сразу же распространилось по всему телу, изгоняя из него остатки озноба, очень похожего на настоящий.

— Ваша беда, преподобный Хэкворт, что никто не научил вас радоваться достигнутому. Как вы умудрились прожить жизнь, время от времени не устраивая себе праздник? Даже церковь милосерднее вас. Вспомните хотя бы Пасху!

Он не отрывал от нее удивленных глаз.

— Простите, что я сомневалась в вас, — тихо сказала она. — Нет, не совсем так. Я никогда не сомневалась в вас лично. Я сомневалась лишь в том, что вам по силам сделать невозможное. Но вы сделали это, и я прошу прощения.

— Мне не нужны извинения.

— Очень плохо. — Она улыбнулась. — Кажется, существует масса вещей, о которых вы говорите, что они вам не нужны, но я думаю, вы лжете самому себе.

— Кэрол…

— Например, я думаю, что вам нужно сейчас отдохнуть и разогнать печаль. Кроме того, я думаю, что вам нужен хороший обед в хорошей компании. — Она начала развязывать шнурки его ботинок.

— Кэрол…

— Я думаю, больше всего вам нужно успокоиться и расслабиться. Вам нужно немножко подождать меня, послушать негромкую музыку и притушить свет, пока я пожарю мясо. Посидите и несколько раз напомните себе, что сегодня произошло нечто очень хорошее, и вы почувствуете, что на душе полегчало. — Она стянула с него ботинки.

— А вас никто не научил понимать слово «нет».

— И вы тоже не научите, так что лучше и не пытайтесь.

Энтони вовсе не хотел, чтобы на душе полегчало. Это было опасно. Он мог поверить, что жизнь действительно хороша и у него есть что предложить взамен того, что он получал. Но Кэрол вновь ускользнула, прежде чем он успел возразить. Она ушла совсем недалеко, откуда слышался ее гортанный голос, вторивший звучавшей по радио песне о любви.

Его тело реагировало на ее голос так же, как и на ее присутствие. Желания по-прежнему жили в глубине его души, исчезла лишь его способность давать им волю. Он изнывал, он сгорал от страсти. Внутри бушевал ад, и избавления от него не было. Каким-то образом он потерял связь между желанием и его исполнением и был обречен страдать до самой смерти.

Энтони снова закрыл глаза и попробовал уговорить себя расслабиться. Он мог бы провести этот вечер так же, как и все остальные. Стоило остаться безучастным, и Кэрол вернулась бы к себе в комнату. Ему не хотелось обижать ее, но если бы он позволил себе ответить, то обидел бы еще сильнее. Ему нечего было дать ей. Так же, как Клементине, хотя и совсем по-другому. Но самая большая разница между тем человеком, которым он был и которым однажды стал, заключалась в том, что теперь он знал о себе правду.

Он был мошенником и лжецом.

В кухне Кэрол подпевала радио. Пока на гриле шипело и потрескивало мясо, она заканчивала колдовать над салатом, не сводя глаз с духовки. Но за суетой и оживлением скрывалась обычная тревога. Несмотря на все ее старания, Энтони так и не раскрывался.

Он пришел к ней прямо от больничной койки Глории и поделился новостью, чего никогда не делал прежде. А она ответила ему тем, что усомнилась в его способностях. Не поверила ему, позволила страху за его жизнь встать между ними. А сейчас было слишком поздно, чтобы вспоминать об этом счастливом миге…

Когда все было готово и стол накрыт, она вошла в гостиную, чтобы позвать Энтони. Он спал. Во сне его лицо выглядело моложе. Оно переставало напоминать маску римского легионера и становилось лицом просто человека. Но сон, который должен был подкрепить человека, казалось, высасывал из него последние силы. Голова его металась, глаза под закрытыми веками блуждали из стороны в сторону.

Она опустилась на колени, изучая его черты. Да, он выглядел моложе, но и печальнее. Что его мучает? Какие страхи, какие воспоминания держат его в своей власти?

— Энтони… — Она прикоснулась к его руке. — Энтони.

Мужчина вздрогнул, его пальцы сжали запястье Кэрол, и она вскрикнула от испуга.

— Клементина?

Кэрол покачала головой.

— Вы спали, Энтони, мне больно!

Казалось, он совершенно сбит с толку.

— Нет… Я не могу…

Она вырвала руку.

— Я не Клементина. Я Кэрол. Вы видели сон.

Его глаза медленно раскрылись. Перед ним стояла ничем не напоминавшая Клементину девушка — живая, трепетная и… обиженная. Он потянулся к ее ладони.

— Простите. Ради Бога, простите. Я видел…

— Что? — Она растирала запястье. — Что вы там видели, черт побери?

— Человека, который убил ее.

Кэрол тут же забыла о собственной боли.

— Ох, Энтони… — Она наклонилась к нему. — Извините. Но я рада, что разбудила вас.

Он закрыл глаза.

— Вы говорили, что она умерла, борясь за свой кошелек, — сказала Кэрол и ласково прикоснулась к его щеке. — Нашли этого человека? — Она не знала, о чем еще спросить, не знала, как и почему умерла его жена. Она вообще ничего не знала о прошлом этого человека. За исключением одного-единственного факта.

— Нет. — Он отвернулся, словно пытаясь избежать ее прикосновения.

Она не смирилась с этим и ее рука продолжала гладить его, продолжала дарить покой, который, казалось, был ему не нужен.

— Вы сказали, что видели человека, который убил ее. Полиция знает, кто это был?

— Ничего они не знают. И я ничего не знаю! — Энтони оттолкнул руку Кэрол. Он не мог вынести этого прикосновения. Его горло сжалось, голова готова была взорваться. А ее прикосновение, нежное тепло ее руки угрожало потерей контроля над собой.

— Значит, он так и не известен до сих пор?

— Я не хочу говорить об этом! — Он выпрямился и открыл глаза.

— Зато я хочу, — тихо возразила она. — Потому что воспоминания хоронят вас заживо. А я не могу этого позволить. Вы не заслужили таких мук.

— Вы не знаете, что я заслужил! — Он поднялся на ослабленные ноги и шатаясь побрел к окну. В комнате, тепло которой вначале казалось приятным, было невыносимо душно. Энтони открыл окно и бросил взгляд на лежавшую внизу серую улицу.

— Вы не заслужили страдания, — грустно сказала она. — Я пыталась оставить вас в покое. Надеялась, что в один прекрасный день вы расскажете мне о своем прошлом. Но этого не случится. Теперь я знаю. Вы так и будете держать под замком то, что вас терзает. Я устала молчать.

— Устали? — Он обернулся. — Поверьте, я стараюсь для вашей же пользы. Не надо возвращаться в прошлое. Это неподходящее место для любого человека. Тем более для такого, как вы.

— Как я?

— Именно. Вы полны жизни, а я полон раскаяния.

Кэрол сложила руки. Она стояла рядом, но недостаточно близко, чтобы притронуться к нему. Это было бы ошибкой.

— Расскажите мне о нем.

— Оставьте мое раскаяние в покое.

— Нет, не оставлю. Кажется, пришло время серьезно поговорить. Вы видите тени во сне? А я вижу их каждое утро. Каждый раз, когда гляжу на вас. Я хочу видеть настоящего Энтони Хэкворта. Я заслуживаю этого.

— Вы сами не знаете, о чем просите.

— Знаю. Хорошо знаю.

Энтони снова отвернулся, с треском захлопнул окно, а затем прислонился к нему, прижавшись щекой к холодному стеклу и опустив веки.

Он не имел права таить от нее свое прошлое. Больше не имел. Хотя их брак не был настоящим, в главном он ничем не отличался от реального. Если ему и удалось чему-то научиться за годы, прожитые с Клементиной, так это тому, что нельзя не делиться с женой своими мыслями. Она и умерла потому, что он никогда ничем с ней не делился.

— Что вы чувствуете глядя на меня? — спросил он.

Кэрол подбирала слова, отбрасывая их одно за другим.

— Слышу глас вопиющего в пустыне, наконец ответила она.

— Вы ездили в Изумрудную долину. Проезжали тамошнюю церковь?

— Как можно проехать мимо этой церкви? Она в самом центре.

— Я шесть лет был в ней пастором.

Она тихонько присвистнула, Эта церковь была чудом. Она высилась на холме, словно древний замок. Автостоянка при ней занимала целый квартал. Каждое воскресное утро ее заполняло множество автобусов и лимузинов.

— В моем приходе числилось шесть тысяч человек. И еще шесть тысяч человек со всей страны подписывались на брошюры с моими проповедями. В первый год после моего рукоположения посещение воскресных служб удвоилось. На второй год пришлось проводить по три службы в день: две по утрам и одну вечером. На третий год я начал выступать по радио, чтобы охватить людей, которых не вмещала церковь. В конце четвертого года пришлось сделать две пристройки и снести стену, чтобы удвоить количество исповедален. В последний год мы устроили телепередачи из храма.

— А потом что-то случилось, — догадалась Кэрол.

Энтони посмотрел ей в лицо.

— Я всегда хотел стать священником. Наша семья очень влиятельна. Один мой брат — председатель Правления одного из филиалов Манхэттенского банка. Другой — глава известной адвокатской фирмы. Я был самым младшим, но карьера братьев меня не вдохновляла. Родители понимали, что переубеждать меня бесполезно. Я стремился к кафедре, стремился быть услышанным. Но когда я поступил в семинарию, отец сказал мне: «Раз уж ты решил посвятить себя этой ерунде, то должен стать лучшим проповедником страны, черт побери!»

— И вам это удалось?

— Я окончил богословский факультет Колумбийского университета, там же защитил диссертацию, а затем служил в одном из крупнейших храмов Чикаго. Именно в это время я женился. Клементина идеально подходила для роли жены восходящей звезды богословия: прекрасно знала, что следует говорить и как следует поступать в любой ситуации, умела слушать и ненавязчиво руководить, принимать гостей… Каждое воскресенье она чудесно смотрелась в первом ряду церкви: изящная, женственная, полная благочестия. Единственное, чего она не могла, это обратить на себя все мое внимание.

Энтони отвернулся к окну.

— Она хотела детей. Я был согласен — при условии, если она возьмет на себя всю ответственность за них. Дети подобают образу священника, но прихожане редко понимают, что ребенку тоже требуется внимание отца. Как вскоре выяснилось, это не имело значения. Клементина не могла забеременеть. Мы так никогда и не узнали почему. У нее были кое-какие проблемы, которые удалось устранить, у меня — нет. Мы все делали правильно, но она так и не зачала.

— Наверно, вы оба сильно переживали.

— У меня не было на это времени. Думаю, в глубине души я испытывал облегчение. Я делал быструю карьеру и не хотел, чтобы мне мешали. А жена так способствовала этому, что я не желал, чтобы ее отвлекали дети. Но Клементина не могла успокоиться. Она была безутешна. Теперь я понимаю: она думала, будто материнство несовместимо с ее обязанностями супруги священника. Со временем она поняла, что по-настоящему я никогда не обращал на нее внимания. Я целиком сосредоточился на своей карьере. Она хотела детей, чтобы те подарили ей любовь, на которую у меня не было времени. Когда же выяснилось, что она бесплодна, жизнь потеряла для нее всякий смысл.

— Но было ведь и другое, чему она могла посвятить себя…

— Клементина знала это. — Энтони следил за отражением Кэрол в зеркале. Она стояла у него за спиной. Падре обернулся к ней лицом.

— Жена пыталась говорить со мной, — сказал он. — Пыталась по-настоящему. Я давал ей обещания и не выполнял их. То мне нужно было присутствовать на собрании, то посетить больницу, то подготовиться к проповеди. Мне никогда не хватало времени, чтобы поговорить с ней. Моя жизнь была полна до краев, и я отказывался понимать, что ее жизнь была совсем другой.

Он все еще стоял к ней лицом, но закрыл глаза.

— Однажды вечером она пошла в церковь, чтобы повидаться со мной. Клементина никогда не приходила ко мне в кабинет, но позже я узнал, зачем ей это понадобилось. Она шла сказать, что уходит от меня, и поделилась этим с одной из подруг. Позже эта подруга сообщила мне правду. Полиция восстановила картину того, что случилось, когда жена вышла из машины. Она двинулась к входной двери, а там к ней кто-то пристал. Началась борьба. Только это мы и знаем. По натуре Клементина вовсе не была борцом, но, я думаю, в этот момент она вышла из себя. Она устала терпеть и позволять другим унижать себя. Поэтому когда человек потребовал у нее кошелек, она вступила с ним в схватку. Полиция считает, что он толкнул ее. Сильно. Еще одно мы знаем наверняка: она упала навзничь и ударилась затылком об угол крыльца. Смерть была мгновенной.

— Энтони… — Никаких других слов у нее не было.

— Я оставался в церкви почти до полуночи. Хотел получше подготовиться к очередной проповеди. Выходя в темноте, я споткнулся. Сначала я не понял, за что запнулся. Затем я увидел ее…

— Как мне вас жаль, как жаль, Энтони… — Она положила руку на его плечо.

Он отшатнулся.

— Почему? Куда уместнее пожалеть Клементину. Она умерла, потому что ей было незачем жить. Не жалейте меня. Во всем виноват мой эгоизм и тщеславие. Я украл у нее жизнь и использовал ее в своих собственных целях.

— У нее тоже были возможности…

— А когда она решила воспользоваться ими, то умерла.

— Но в чем же ваша вина? Вы не знали, что тем вечером она придет к вам. Взбунтуйся она раньше — возможно, была бы жива до сих пор.

— Она была не виновата! Я не считался с ней. Видел в ней лишь образцовую жену священника. Никогда не думал о ее нуждах. Теперь понимаете, кто стоит перед вами? Я никогда не думал о ней. Только о себе. Клементина умерла за мои грехи.

Он не смел смотреть Кэрол в глаза. Какой-то части души Энтони хотелось поверить ей. Но другая часть слишком хорошо знала, что он виноват, и не избавилась бы от этого чувства до самой смерти.

— Мне предстоит жить с этим годы и годы. Я ушел из церкви на следующий день после смерти жены и уехал из страны. Два года я провел в скитаниях. Так долго, что и семья, и друзья считали меня умершим. Я брался за любую работу, которая мне попадалась, и ночевал в подворотнях, если больше некуда было пойти. Я пьянствовал, пытался залить горе сотнями литров спиртного, но после шести месяцев запоя протрезвел. Это оказалось бесполезно. Алкоголь только усиливал ночные кошмары.

— Что случилось потом? Что привело вас сюда?

— Я понял, что невозможно убежать от самого себя.

— Но вы же служитель Господа, глашатай Божьей воли…

На этот раз он встретил ее взгляд.

— Нет.

— А разве не к этому клонится ваш рассказ? Разве не поэтому вернулись? Вы ведь знали, что вам есть что сказать пастве. Потому что на собственном опыте научились испытывать боль и решили основать церковь в том месте, где вы по-настоящему нужны?

— Это только видимость правды.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Я не служитель Господа, Кэрол. С тех пор, как умерла Клементина, внутри меня нет Бога.

Кэрол все еще не понимала. По-настоящему она знала лишь одно: его глаза больше не были пустыми и бесстрастными. Они до краев наполнены чувством. Горели им.

— Все очень просто, — сказал Энтони. — По воскресеньям я поднимаюсь на кафедру и читаю проповедь, в которой говорю о том, что у меня на сердце. Я говорю о способах, которыми люди могут изменить свою жизнь. Говорю, что горожане общими усилиями могут улучшить жизнь каждого. Рассказываю истории о мужчинах и женщинах, которым удалось сделать это в прошлом. Но я никогда не говорю людям, что это послание Господа. Потому что отрекся от Бога в тот день, когда Он отрекся от Клементины. Я не имею права с амвона возвещать то, во что не верю по-настоящему.

— Вы не верите в Бога?

— Похоже на то.

— Я вам не верю.

Кэрол знала, что Энтони изо всех сил пытается скрыть свои чувства, но не может справиться с терзающими его мучениями.

— Иногда я не верю самому себе. Не верю, что набрался дерзости говорить о вещах, которых больше не понимаю. Но когда я прекратил говорить о них, то оказался в аду. Стоило мне прийти сюда и снова начать говорить о них, как я справился со своим адом. Я могу улучшить жизнь в Пещерах. Может быть, смогу избавить кого-то от страданий, которые перенес сам и которые испытала Клементина.

— Но как вы… Как вы могли…

— Однажды утром я проснулся и понял, что даже если во мне и ничего не осталось от многих лет священничества, я могу еще принести пользу миру. Я был обучен давать советы, обучен читать проповеди и руководить паствой. Оставалось либо делать то, чему меня учили, либо ночевать в подворотнях. После этого сделать выбор оказалось очень просто.

Кэрол по-прежнему не верила ему. Она знала, что Энтони говорит правду, но за его словами крылось нечто большее. Чувствовала это, хотя и не знала, как это все выразить.

— Вот так и началась моя новая жизнь в Пещерах. Время от времени я посылаю родным открытки, и они делают то же самое. Они предпочли бы не знать о моем существовании, но слишком хорошо воспитаны, чтобы поддаться этому желанию. Большинство моих друзей и коллег еще не знают, где я, а я продолжаю держать их в неведении.

— Вы были так одиноки…

— Теперь вам известно, что я самозванец, — сказал Энтони, не обратив внимания на ее слова. — Вы хотели правды и получили ее. Наш брак — не единственная подделка, которую я совершил. Вся моя жизнь — такая же фальшивка, как бумажка в три доллара [10].

Кэрол долго смотрела на него. Перед ней стоял все тот же хорошо знакомый человек. Честный. Смелый. Полный сострадания. С ясными серыми глазами, горевшими жизнью в момент проповеди, а теперь такими опустошенными, словно признание окончательно погубило его душу. Но это были все те же глаза.

— Нас ждет праздничный обед, — наконец сказала она.

Он покачал головой.

— Что же мы празднуем?

— Нашу свадьбу.

Энтони развел руками.

— Я была замужем за незнакомцем, — объяснила она. — Теперь я замужем за человеком из плоти и крови. Этот человек нравится мне намного больше.

— Кэрол…

— Энтони… — Она отвела с его лба прядь волос, прикоснулась к щеке. — Сегодня в церкви произошло нечто удивительное, даже если вы сами не отдаете себе в этом отчета. Вы сделали большое дело. И Глория тоже. Пойдемте со мной. Мы чокнемся минеральной водой и закусим как два обыкновенных человека с тысячью недостатков, которые тем не менее пытаются делать то, что считают правильным.

Проповедник смотрел на нее не отрывая глаз. Он раскрыл ей самые темные тайны своей души, тайны, в которых не сознался бы никому. А она все еще тяготела к нему. Пыталась излечить его боль.

Он взял Кэрол за запястье, но не сумел отвести ее руку.

— Я могу причинить вам зло. Так же, как Клементине, — сказал он. — Даже за тот короткий срок, который нам суждено пробыть вместе.

— Попробую рискнуть.

— Почему?

Она пожала плечами.

— А почему бы и нет? Потому что вы признались в том, что вы живой человек? Что вы делали ошибки? Что вы сомневались? Тем больше у меня причин заботиться о вас.

— Не надо обо мне заботиться!

— Боюсь, вы опоздали. — Кэрол убрала руку, но ощущение прикосновения к его щеке не проходило. Очень хотелось облегчить его боль, избавить от ужасных воспоминаний и чувства вины.

Сегодня вечером она сделала все, что могла. Не следовало больше ничего говорить. И прикасаться к нему тоже не следовало, как бы ей этого ни хотелось.

— А теперь пойдемте обедать, — сказала она.

Он глядел вслед девушке, направившейся на кухню. Она исчезла еще до того, как Энтони понял, что идет за ней следом. Идет в ожидании, что к нему вот-вот вернется до боли знакомое чувство поражения. Он снова ничего не сумел. Не смог предостеречь ее и заставить понять, как он грешен.

Но это чувство не приходило.

— Энтони…

И тут он сдался. Против голоса Кэрол он был бессилен.