Воскреснуть и любить

Глава 14

После ясной недели на сочельник пошел легкий снежок. Он тихонько похрустывал под ногами прохожих, торопившихся домой встречать праздник. Белые хлопья падали на Альбион-парк, и на фоне сугробов ярче сверкали рождественские лампочки, развешанные городской службой благоустройства. Снег падал на тротуар у церкви Двенадцати апостолов, падал на паперти всех городских церквей и постепенно превращался в слякоть под подошвами участников шествия, со свечками в руках двигавшихся к отелю «Альбион».

Энтони вывел безмолвную процессию из своего скромного храма. За ним по двое в ряд двигались его прихожане. Их было намного больше тридцати, считавшихся официальными членами общины. Тут было несколько мужчин, помогавших ему ремонтировать здание. Других привела сюда облетевшая город новость о предстоящем событии.

Рекламная кампания была проведена великолепно. С помощью связей в приходе Изумрудной долины и людей, которых Энтони узнал за годы службы в тамошнем храме, призыв распространился по всей округе. Когда же к шествию согласились присоединиться и другие церкви, в Кейвтауне и предместьях не осталось ни одного человека, который был бы к нему равнодушным.

В процессии участвовали и представители общины Долины. Джереми Милфорд и его семья собирались подойти позже, после окончания службы в собственной церкви. И все же около двух дюжин тамошних прихожан приехали, чтобы поддержать Хэкворта.

На подступах к отелю процессии свеченосцев сливались. Кое-кто шел больше мили, вновь зажигая свечи, потушенные снегопадом. Некоторые процессии были совсем коротенькими, но та, которая приближалась сейчас к отелю, растянулась на целый квартал.

Колонна Энтони двигалась медленно. Им предстояло слиться с остальными у заброшенного склада позади отеля в семь тридцать. Время было выбрано так, чтобы не помешать службам разных церквей. Оно приходилось между традиционным временем ранней вечерни и всеношной.

Они остановились у перекрестка, где падре впервые столкнулся с Кэрол. На противоположной стороне улицы выстроилась колонна из Грейфолдских камней, которую возглавлял отставной священник, живший в новостройке вместе с дочерью и ее семьей. Он был другом Глории Макуэн, а сейчас стал другом Энтони. Он был стар, а старикам в новостройке приходилось особенно трудно. Они становились легкой добычей молодых вооруженных бандитов. Но когда ему рассказали о том, что планируется на сочельник, преподобный Эмерли Симпсон, высохший и согбенный, обошел все квартиры в микрорайоне, вербуя собственных добровольцев.

К тому времени, когда все собрались на тротуаре у отеля, счет шел на сотни. Хэкворт был рад, что так много народу откликнулось на его призыв. Вокруг собралось немало зрителей. Процессия привлекала внимание — собственно, для этого она и была задумана. Святой отец видел толкавшихся поодаль подростков, носивших цвета той или иной шайки, пешеходов, только возвращавшихся с работы, и бродяг, забывших о том, что такое работа.

Здесь были и журналисты. Он узнал одного репортера — молодого человека, собиравшего новости для местной вечерней телепрограммы, которому, очевидно, не терпелось поскорее попасть домой, к семье. Попадались и другие — незнакомые, но безошибочно узнаваемые по аппаратуре хроникеры.

Прибытие процессии «апостолов» заставило толпу раздаться в стороны. Энтони, как главный организатор, должен был возглавлять шествие. Он не добивался этой чести и даже не желал ее. Идея была его, но он не чувствовал воодушевления. Демонстрацию в честь Рождества проводил город, и падре хотелось бы, чтобы речь читал кто-нибудь другой. Однако решение было единодушным. Возглавлять шествие обязаны были он и его прихожане.

Позади отеля «Альбион» был узкий переулок. Многие бездомные, нашедшие себе здесь временное пристанище, смотрели из окон на процессию, сворачивавшую за угол. Вплоть до этого дня переулок украшали контейнеры с мусором и осколки стекла. Теперь же здесь все было чисто и радовало глаз, если не считать общественного туалета рядом с входом в заброшенный склад, стоявший в конце переулка.

Тут не было темно. На крыше склада был установлен сильный прожектор. Он освещал людей, по двое подходивших к дверям. Люди молчали, и лишь лай служебных собак внутри помещения нарушал эту благоговейную тишину.

Когда Энтони и шедшие за ним следом приблизились к дверям, те распахнулись настежь. Склад был едва освещен и совершенно пуст. Здесь не было ничего, кроме паутины и нескольких пустых ящиков. Но в центре, в пятидесяти ярдах от входа, рядом с другим ящиком, виднелись две коленопреклоненные фигуры. Рядом стояли несколько человек. Этот ящик не пустовал. Он не был прикрыт крышкой. Внутри, на ложе, сделанном из одеял, лежал ребенок, с головы до ног завернутый в теплые пеленки.

Достигнув середины помещения, процессия разделилась и окружила две одинокие фигуры, стоявшие на коленях рядом с младенцем.

Сибилла, преклонившая колени с одной стороны, была одета в цвета «Мустангов»: зеленую клетчатую ковбойку и распахнутое черное пальто с разрезом, доходившее до пят. Грязного цвета кепчонка прикрывала ее светлые волосы, но благоговейное выражение, с которым она смотрела на своего младенца, сделало бы честь самой Мадонне.

На Тимоти были цвета «Стайных» — синие рубашка и куртка с опущенным капюшоном и голубая косынка, охватывавшая уши на цыганский манер. Юноша, тоже не отрываясь, смотрел на сына, несомненно гордый своим участием в церемонии.

Процессия втягивалась в склад, а за ними шли зрители, сопровождаемые репортерами. Когда каждый нашел себе место, Энтони кивнул. Все это время четыре огромных пса, сидевших на привязи у дверей, безостановочно лаяли. Теперь же, ведомые своими хозяевами, они двинулись вперед. Инструкторы отдали команду, собаки тут же перестали лаять и легли, положив морды на лапы. С каждой из четырех сторон склада они безмолвно смотрели на разворачивавшуюся перед ними картину, но не двигались с места.

Люди в униформе, ждавшие, когда помещение заполнит толпа, шагнули к центру и поклонились младенцу Христу. В Пещерах не было пастухов, зато были мусорщики и садовники. Были пожарники и полицейские. Одним из тех, кто образовал вокруг Сибиллы, Тимоти и их чада защитный полукруг, был Роберт.

Долго-долго никто не шевелился. В помещении воцарилась тишина. Затем к «яслям» подошли последние из тех, кто ожидал на складе. Это были три женщины, одетые в броскую форму Армии Спасения. Они по очереди подходили к коленопреклоненной матери.

— У меня нет ладана, — сказала одна из спасительниц, — но зато хватит одежды для тебя и твоего ребенка. — Она положила сверток перед ящиком, в котором лежал новоявленный Христосик.

Вперед вышла вторая женщина и вручила свой дар.

— У меня нет золота, но я работаю в отделе социального обеспечения. Я принесла анкеты, которые ты должна заполнить, чтобы получать пособие на ребенка.

— У меня не мирры, — сказала третья, — но я принесла подарок от местной молочной кухни. — Она положила рядом коробку с консервированным детским питанием.

Женщины отошли в сторону и молча встали у ящика.

Энтони кивнул регенту хора церкви святого Павла. Вперед вышли двенадцать певчих, руководитель взял ноту на губной гармонике, и хор запел рождественский гимн. Прихожане дружно подхватили песню.

Хэкворт рассматривал лица поющих. Все они были прекрасны — старые и молодые, черные и белые, европейские и азиатские. Он видел людей, которые пели не по-английски, людей, жизнь которых была такой мрачной и безнадежной, что лишь великая вера могла привести их сюда.

Он тоже пытался петь, но горло сжалось, губы отказывались произносить знакомые слова. Мысль устроить «живые картины» пришла ему в голову, когда они с Кэрол говорили о том, как дать Сибилле и Тимоти возможность восстановить связь с родным городом. Идея была проста, но потребовалось много сил, чтобы спланировать и организовать это зрелище. Падре посвятил этому делу всего себя, как когда-то посвящал себя служению в храме Изумрудной долины. Он не обращал внимания ни на что остальное, как когда-то в Долине не обращал внимания на свою личную жизнь.

Он не обращал внимания на бегство Кэрол.

И вот все кончилось. На благословенный яркий миг горожане собрались вместе. Здесь были и люди, пришедшие прямо с улицы. Он видел цвета «Мустангов» и «Стаи». Позади стоял кто-то напоминавший Джеймса, а ближе к середине — братья Тимоти, окружавшие свою мать. Никто не двигался с места, не толкался и не разговаривал. Все стояли бок о бок, любуясь маленьким чудом.

Хор церкви святого Павла продолжал петь рождественские гимны. Голоса певчих были сильными и звонкими, а если мальчики запевали знакомую песню, остальные присоединялись к ним.

Когда наконец пение подошло к концу, настала очередь Хэкворта.

Он вышел вперед и раскрыл Библию, которую нес под мышкой. Освещение было тусклым, но это не мешало отыскать знакомые слова.

Он проглотил комок в горле. Страницы странно плыли перед его глазами. На миг проповеднику показалось, что никто его не услышит. Он был уверен, что не сможет выдавить из себя ничего, кроме шепота.

Он начал. Как Энтони и боялся, голос дрогнул. Падре напрягся, читая знакомые, успокаивающие строчки Евангелия от Луки, и голос его стал громче. Он рассказывал о простых женщине и мужчине, участвовавших в том, что изменило мир. Он говорил о младенце, столь любимом, столь желанном, что хоры ангелов и путеводные звезды известили о Его рождении, а пастухи и мудрые волхвы пришли, чтобы принести Ему дары.

Наконец он закрыл Библию. Вперед выступил священник церкви, расположенной в одном из предместий, и благословил собравшихся, призвав их помнить, что все дети святы от рождения.

Энтони обвел взглядом склоненные головы. Сердце его было полно ликования, а душа опустошена. Он без устали работал ради этого мгновения. И шествие, и представление получились волнующими, запоминающимися и удались лучше, чем он смел надеяться. Но они подошли к концу. Кое-кто останется, но большинство разойдется по домам и продолжит праздник. Сибилла и Тимоти с ребенком вскоре уйдут и уступят место другой юной паре с младенцем. Но его участие в этом действе закончено.

Ему придется вернуться в пустую квартиру, к своей пустой, никчемной жизни. Придется вернуться и посмотреть в лицо мучающим его демонам и воспоминаниям о вере, которую он утратил.

Придется вернуться домой, чтобы думать о ней, о ней…

Только одно портило этот чудесный вечер: его не видела Кэрол.

Когда благословение закончилось, он еще раз обвел глазами толпу. Головы поднимались, освещенные свечами глаза сияли верой и надеждой. И вдруг его взгляд отыскал в толпе у дверей лицо, которое казалось ему прекраснее всех остальных лиц на свете.

Больше ничто не омрачало вечер.

Еще час он не мог вернуться домой. Переулок у склада был наводнен людьми, поздравлявшими друг друга с Рождеством и желавшими друг другу счастья. У него брали интервью телевизионщики, спрашивавшие, в чем смысл этого действа. Молодой репортер раскопал многое и во всеуслышание сообщил о его прежнем пасторстве и о трагической смерти Клементины. Это произвело на всех большое впечатление.

Но зато Энтони получил возможность рассказать о церкви Двенадцати апостолов и о том, как он и его маленькая паства собираются изменить жизнь Пещер. Он говорил о надежде, о безопасности городских улиц, о необходимости помогать детям, о семьях, борющихся со страшными трудностями, и о подростках, верящих, что заботу и защиту им может обеспечить только вступление в ту или иную шайку. Когда он кончил, то знал, что большинство сказанного будет забыто, но надеялся, что главное останется нетронутым — простые слова плотника из Назарета: «Любите ближнего своего, как самого себя…»

Он вошел в церковь, где еще толпились люди, которым не хотелось возвращаться домой. Когда последний гость пожелал ему всего хорошего и ушел, Энтони закрыл и запер входную дверь. Он принялся один за другим гасить огни, пока в церкви не стало темно. Выбора не оставалось. Надо было подниматься наверх.

Он сам не знал, чего ждал. Кэрол была в городе, и теперь ему это было известно. Неизвестно было одно: когда она вернулась из Денвера. Может быть, она приехала всего лишь на время. Ей незачем было оповещать о своем приезде. Он сам сказал, что их семейная жизнь кончена. Сам разорвал все связывавшие их узы.

Но мысль о том, что она вернулась и провела здесь несколько дней, ничего ему не сказав, приводила в отчаяние. И еще большее отчаяние охватило его при мысли о том, что она еще могла вернуться к нему и ждать его в этой квартире.

Дверь была приоткрыта, и он сразу понял, чего ждал.

Кэрол была в спальне. Она вынимала из шкафа оставленные там вещи и аккуратно укладывала их в чемоданы.

— Я ненадолго, — сказала она, не поднимая глаз. — Просто мне понадобилась теплая одежда. За остальным я вернусь в начале следующей недели.

— Некуда так торопиться.

Она откинула волосы со лба и бросила на него короткий взгляд.

— Прости, но я думаю, что как раз есть куда.

— Я имею в виду, что мне не нужна эта комната.

— Я рада, что не успела надоесть тебе.

Эти слова могли бы показаться исполненными сарказма, если бы не были сказаны совершенно спокойно. Казалось, она не испытывает никаких чувств.

— Где ты будешь жить? — спросил он.

— У Огасты. Моя квартира будет готова в понедельник. Нужно положить еще один слой краски.

— Я могу помочь тебе переехать.

— Спасибо, я справлюсь. — Она оторвала взгляд от свитера, который складывала. — Энтони, вечер был потрясающий.

Он кивнул.

— Должно быть, тебе пришлось немало потрудиться.

— Да, это потребовало времени.

— Думаю, тебе есть чем гордиться. — Она поглядела на него, а затем покачала головой. — Нет, я забыла, ты ведь никогда ничем не гордишься, правда? Наверное, это не было совершенством. Наверное, ты сгораешь от стыда.

— Я горжусь.

— Ну что ж, хорошо. — Она снова принялась укладывать вещи.

— Как там Агата?

— Счастлива. А девочки выглядят лучше, чем когда-либо. Она передавала тебе привет.

— А твоя мать?

— Тоже счастлива. Похоже, в первый раз в жизни встретила достойного человека. Думаю, скоро выйдет за него замуж.

— Я рад. Я…

— Энтони, какой нам смысл вести светскую беседу? Ты сам знаешь, мы не сможем жить вместе, как двое друзей. Ты будешь смотреть на меня и вспоминать о своих неудачах. А я буду смотреть на тебя и злиться, что ты так быстро сдался. Будет лучше, если мы расстанемся. Так легче забыть обо всем и покончить с этой историей. — Она обернулась к шкафу и достала вешалку со свитерами.

Он готов был возразить ей сотню раз, но не успел и рта открыть. В дверь церкви кто-то постучал. Энтони решил, что пришел еще один посетитель, решивший поздравить его с праздником.

Ему не хотелось впускать гостя; хотелось выйти в дверь и уйти куда глаза глядят. Слова Кэрол убили в нем всякую надежду на то, что им удастся спасти хотя бы остатки их отношений.

Тем не менее он открыл дверь и обнаружил на пороге Джеймса. В эту минуту падре был менее всего склонен к терпению и гостеприимству, но месяцы работы, проделанной именно для этой цели, нельзя было пустить насмарку. Раз парень пришел, его следовало выслушать, забыв о личных переживаниях.

— Хелло, Джеймс, — святой отец сделал шаг назад и жестом пригласил его войти, высматривая, нет ли кого у юноши за спиной. — Ты был на складе? Мне показалось, что я тебя видел.

— Я был там.

Пастор закрыл дверь.

— Садись. С чем пришел? — Энтони смягчил голос, садясь на диван и показывая этим, что он весь внимание.

Гость не сел. Он снял с головы кепку и принялся теребить ее в руках, оглядывая комнату.

— Нет никого чужого?

— Нет. — Через несколько минут, когда Кэрол окончательно уйдет из его жизни, так и будет. Энтони видел, что жена прикрыла дверь, но неплотно. Сквозь щель виднелся ее мелькавший взад и вперед зеленый свитер. Она продолжала расхаживать по спальне, укладывая чемоданы.

— Почему вы это делаете?

Внимание праведника привлек тон Джеймса.

— Я не совсем понимаю, о чем ты спрашиваешь.

— Кто вас позвал? Бог?

— Когда-то я так думал.

— А сейчас вы в этом не уверены?

— Есть много вещей, в которых я не уверен. Но я уверен в том, что в этой церкви мы творим добро. И в том, что сегодняшний вечер — это тоже добро.

— Откуда вы знаете?

Это был хороший вопрос.

— Я чувствую. Я смотрю по сторонам и вижу, что мои дела никому не приносят зла, слышу, как многие говорят, что их жизнь изменилась к лучшему.

— Вы смотрите по сторонам. — Парень расхаживал по комнате, теребя кепку. — Это все, что вы можете сказать?

— Поверь, я дорого дал бы, чтобы ответить лучше.

— Вы ведь верили в Бога. В Иисуса. — Это было не вопросом, а утверждением.

Энтони кивнул.

— Да.

— Я тоже. Когда был мальчишкой.

Падре не стал говорить, что во многом Джеймс им и остался.

— И что же заставило тебя потерять веру? Ты сам?

— Я вырос!

— На улицах, полных насилия. В бандитском квартале. Здесь не так уж много места для Иисуса. Как ты думаешь?

— Вы ничего не знаете о здешней жизни. Вы жили в других местах.

— Ты прав, Джеймс. Я знаю ее хуже тебя.

— Когда я был маленьким, мама брала меня с собой в церковь. Там говорили о том, как крепко Бог любит меня. Всю эту чушь про Иисуса. А в это время другие парни тащили приемники из машин и толкали товар прямо на паперти.

«Толкать товар» означало торговать наркотиками. Энтони знал, что это было любимым воскресным развлечением жителей Пещер.

— Продолжай.

— Когда мне исполнилось одиннадцать лет, двоюродный брат сказал, что я должен стать «Мустангом». По-другому и быть не могло. Но меня не приняли, потому что считали слишком маленьким. Я готовился к этому несколько лет. Я болтался с шайкой, но не все время. Ровно столько, чтобы они привыкли считать меня своим.

Внимание Энтони раздваивалось. Он видел, как за дверью двигается Кэрол. Кажется, она не торопилась собирать чемоданы. Она слишком тактична, чтобы прервать их беседу с гостем. Она подождет ухода юноши, а потом уйдет сама.

— Когда мне стукнуло шестнадцать, настало время «заскочить», — продолжал Джеймс. — Падре, вы знаете, что значит «заскочить»?

— Нет.

— Ты должен сделать что-нибудь плохое. Должен доказать, что ты достаточно плох, чтобы стать «Мустангом».

«Заскакивание» было чем-то вроде посвятительного обряда, официального признания мальчика полноправным членом клана.

— Значит, тебе нужно было сделать что-то, чтобы доказать, что ты мужчина, достойный приема в банду?

— Мне велели что-нибудь украсть. — Он плюхнулся на край дивана, но сел как можно дальше от хозяина. — Как вы думаете, можно сделать что-нибудь плохое, а потом заслужить прощение?

Энтони понял, что начинается исповедь. Он обратился в слух.

— Я верю в это всем сердцем.

— Но вы ведь не верите в Бога.

— Я не верю во многое, но прощение существует.

Казалось, это удовлетворило Джеймса.

— В тот вечер, когда я должен был «заскочить», со мной было еще двое. Нас позвали, велели украсть у кого-нибудь кошелек и принести его. Они забрали у нас все деньги, чтобы мы смогли вернуться домой только пешком, если ничего не украдем. Затем один из «братьев» увез нас из города. — Он умолк.

Энтони пытался подбодрить его.

— Вы боялись?

Джеймс не смотрел на священника.

— Место, в которое нас привезли, вы знаете. Это Изумрудная долина.

Казалось, в комнате повеяло холодом. Энтони застыл, боясь услышать продолжение и боясь не услышать его.

— Вы ведь когда-то там жили, — сказал юноша.

— Да. — Падре прикинул возраст Джеймса. В тот вечер, о котором он рассказывал, ему было шестнадцать. Теперь ему было девятнадцать. Три года назад. Три года…

— Нас высадили в центре городка. Я пошел в одну сторону, остальные в другую. Я так и не знаю, куда. Вечер был холодный, а одет я был не слишком тепло. Я ходил по улицам. Все, что мне было нужно, это украсть кошелек и убраться оттуда. Изумрудная долина — такое место, где копы не спускают с тебя глаз. Особенно если ты черный.

— Да.

— Я увидел на холме церковь.

Энтони наклонился вперед и обхватил голову руками. Он услышал, как скрипнул диван, и понял, что Джеймс снова принялся мерить шагами комнату.

— Продолжай, — тихо сказал он.

— Я увидел церковь, но не собирался идти туда, потому что было уже поздно, а на стоянке не было ни одной машины. И вдруг с дороги свернул автомобиль. Я увидел, что за рулем сидит женщина, и понял, что нашел свою цель.

— Ты не хотел убивать ее, правда? — выдавил из себя падре. Оказывается, какая-то часть его мозга еще сохраняла благоразумие.

— Я подошел к дверям раньше, чем она. Все, чего я хотел, был ее бумажник. Просто кошелек. Я сказал ей это, но она не слушала, пыталась оттолкнуть меня, а потом открыла рот, словно хотела закричать. Я не мог позволить ей кричать, знал, что через секунду здесь будут копы. Я сильно толкнул ее, чтобы она замолчала. Женщина упала на спину. Она не ожидала, что я толкну ее.

— Несчастная ударилась головой и умерла.

— Об этом мне стало известно только на следующий день. Я взял ее бумажник и побежал изо всех сил. Потом я долго шел и наконец сел на автобус. Когда я вернулся в Пещеры, то отдал кошелек нашему главному. Документы он выкинул, деньги забрал себе, а я стал «мустангом».

Энтони поднял голову.

— А на следующий день я узнал, что она умерла. Я убил ее. — Джеймс крутил в руках кепку.

Падре пристально смотрел на него. Убийца Клементины был в его руках. Он пришел по собственной воле, совершив первый важный шаг в жизни. Шаг, подлинный смысл которого станет ясен когда-нибудь потом.

Его жену убил этот сукин сын.

Энтони душил гнев. Все инстинкты нашептывали ему одно: месть. Самосуд. Убийца заслуживал наказания. Высокий, сильный, он больше не был мальчиком. Кровь прихлынула к кончикам пальцев падре. Руки чесались от желания убить Джеймса.

Юноша стоял с таким видом, словно ждал наказания. В нем было покаянное спокойствие, величие праведника, снявшего грех с души, и в то же время что-то другое, чему не было названия.

— Почему ты решил рассказать об этом именно мне? — спросил Энтони.

— Я не знал, к кому еще мог пойти.

Хэкворт закрыл глаза. Красное облако гнева заполняло комнату, рассеивая темноту, которая помогла бы успокоиться. Ярость заливала его с головой, угрожая задушить.

Перед ним стояла Клементина — такая, какой была в день их свадьбы. Сияющая от радости новобрачная, которой предстояла целая жизнь. Такая, какой он видел ее в окне сельского домика на Рождество. Счастливое лицо, полное безмятежного спокойствия. Такая, какой она была в миллионе других случаев, за исключением тех, о которых он позволил себе забыть.

И за молитвой. Дочь епископа, религиозное чувство которой было живым и бесспорным. Она верила в Бога. Вера ее была непоколебима.

А его вера в Бога поколебалась. Но он сказал покаявшемуся, что верит в прощение. Клементина тоже верила в прощение… Он открыл глаза, не зная, сколько прошло времени. Джеймс все еще молча стоял перед ним и чего-то ждал. Молодой человек, жизнь которого могла быть наполнена смыслом, а теперь колебалась на краю пропасти. Молодой человек с такими задатками…

Энтони протянул руку. Джеймс судорожно сглотнул, а затем стиснул ее. На глаза юноши навернулись слезы. Ответные слезы наполнили глаза падре. Гость опустился на диван, и они долго молча сидели бок о бок.

А в спальне на краю кровати замерла Кэрол и плакала. В маленькой квартирке было трудно уединиться. Она слышала исповедь и поняла, что женщина, которую убил Джеймс, была Клементиной. Ей было ясно, что собственные скорбь и гнев ничего не значат по сравнению с чувствами, охватившими Энтони. После ухода парня она подойдет к супругу и утешит его, как сможет. Ах да, это теперь невозможно…

Когда за недобрым гостем хлопнула дверь, Кэрол умылась и закончила собирать вещи. Дав мужу побыть одному еще несколько минут, она открыла дверь спальни.

Он сидел, спрятав лицо в ладони. От этой картины у женщины дрогнуло сердце, но она заставила себя поднять чемоданы и шагнуть к выходу.

— Я все слышала, — тихо сказала она.

— Он убил Клементину.

— Я знаю. — Она поставила чемоданы. — Ты отправишь его в полицию?

Энтони поднял измученные глаза.

— Нет.

— Нет?

— Джеймс не Кентавр. Он три года страдал из-за того, что сделал.

— Убил женщину.

— Он не собирался убивать ее, даже не собирался причинять ей вред. Он оказался втянутым в то, что было выше его сил. — Муж поднялся. — Он пришел ко мне, зная, что я могу сообщить в полицию. Я думаю, он хотел, чтобы его наказал кто-нибудь другой. С той ночи он наказывал сам себя. Но стоило отправить его в тюрьму — а я вижу, что он был готов к этому, — и больше никто не сумел бы достучаться до него. Сейчас он доступен чувствам. Он сделал первый шаг к новой жизни. Я не собираюсь останавливать его на пороге.

— Значит, ему придется уехать?

— Нет. Когда я приду в себя, то поговорю с ним. Мы вдвоем решим, что ему делать. Может быть, поступить в какую-нибудь из городских служб. Может быть, вернуться в школу. Я должен убедиться, что он на правильном пути.

Она кивнула. Святой отец был справедливее и добрее всех на свете. Он подошел к Кэрол. Заглянув мужу в глаза, она увидела, как ему тяжело. И еще кое-что.

— Ты простил его, да?

Энтони прислушался к себе. Его все еще переполняли гнев и невыразимая боль. Смерть Клементины обездолила не только его, но и весь мир, нуждавшийся в ее доброте и нежности. Но Кэрол спрашивала не о том.

— Простил, — сказал Энтони, всей душой чувствуя, что говорит правду.

В глазах женщины сверкали слезы. Перед ней стоял рыцарь. Благородный герой во всех отношениях.

Кроме одного.

— Значит, ты лучше самого Бога? — Она открыла дверь и подняла чемоданы.

Супруг уставился на нее. Он был так переполнен эмоциями — вернее, целым шквалом эмоций, — что с трудом говорил. Он схватил жену за плечо и заставил остановиться.

— Черт побери, что это должно значить? — тихо и гневно спросил Энтони.

Кэрол обернулась и посмотрела на него.

— Ты можешь простить Джеймса, но не веришь, что Бог может простить тебя. Разве это не делает тебя лучше, чем Он? Ты всегда упрекал себя в гордыне. Раньше я не представляла себе, как далеко это зашло.

Он уронил руку. Непереносимая боль заставила исказиться его лицо. А затем оно снова стало бесстрастным. Как всегда. Кэрол спустилась по лестнице и вышла на улицу.