Воскреснуть и любить

Глава 13

Энтони смотрел на законченную фреску, обуреваемый целой гаммой чувств. Габриель пользовался приглушенными цветами, но образы у него получались яркими. Одна сцена переходила в другую. Иисус, въезжающий в Иерусалим на ослице; Иисус, шествующий по водам; Иисус, молящийся в Гефсиманском саду и на Тайной Вечере; Иисус на кресте; Иисус воскресший.

Ни один из ликов Иисуса не повторялся. Как и на картине, подаренной церкви Глорией Макуэн, у всех Спасителей были разные лица и разный цвет кожи. Иисус, председательствующий на Тайной Вечере, был азиатом, а его апостолы представляли собой смесь рас и национальностей. Иисус в Гефсиманском саду был испанцем, одетым в точности как сам Габриель, вплоть до татуировки на левой руке. Иисус на кресте был белым, а воскресал в образе негра.

Иисус, шествовавший по Генисаретскому озеру, был женщиной, чем-то напоминавшей Кэрол.

При первом же взгляде на фреску у Энтони сжалось сердце. Найдутся люди, которые ничего не поймут, люди, которые сочтут это кощунством. Ему было жаль их, потому что эти образы были сущностью и воплощением христианства. Он верил, что человек по имени Иисус одобрил бы фреску.

На мгновение ему показалось, что он ощущает это одобрение. Что-то коснулось души, словно некто, стоящий рядом, притронулся к его плечу. Он находился в помещении бывшего магазина, где Богу, казалось, нечего делать, испытывая чувство, которого не ощущал с добрых старых времен. И чувство это было сильнее, увереннее, ярче, чем когда-либо прежде.

Он инстинктивно обернулся, но в помещении никого не было. Лишь фреска да изображение, глядевшее на него с алтарной стены. Священник был один, как всегда, но чувствовал себя небывало спокойным и уверенным.

Он склонил голову, однако слова молитвы не шли на ум. И вновь разочарование принялось воевать с верой. Ему хотелось закричать, приказать ушедшему спокойствию вернуться и снова наполнить его душу. Но чем яростнее он боролся за то, чтобы удержать в душе прекрасный миг полной безмятежности, тем хуже это ему удавалось.

Энтони стоял с опущенной головой, пока боль не стала невыносимой. Он выпрямился и шагнул в сторону своего кабинета, когда входная дверь распахнулась настежь и в церковь вошел Габриель.

Из-под распахнутого, несмотря на обильный снегопад, пальто виднелась мятая рубаха, руки были засунуты в карманы джинсов.

— Что скажете, падре? — спросил он.

Впервые Энтони посмотрел на молодого человека сквозь призму собственной боли и увидел перед собой юного странника. Всю жизнь Габриель боролся за существование, и его шедевр вылился из глубин души, измученной нечеловечески трудным детством.

Этот мальчик разбирался в человеческой боли, и внезапно Энтони ощутил с ним такое родство, какого никогда не испытал бы в Изумрудной долине. Он кивком пригласил юного художника присоединиться к нему.

Прежде чем вымолвить слово, священник откашлялся.

— Спасибо. Кажется, очень неплохо. Даже не знаю, что сказать.

— Там вам нравится?

— Нравится. — Он подождал, пока Габриель подойдет поближе, а потом оба принялись разглядывать фреску. — Нет слов, как нравится.

— Мама ходила в церковь и брала меня с собой. Кое-что мне пришлось уточнить в библиотеке, но многое я помню.

— Если хочешь вернуться в церковь, тебе всегда будут здесь рады. Ты знаешь это, правда?

— Я уезжаю. — Юноша сложил руки на груди. — Мама зовет меня к себе. Она уехала, когда я был маленьким, потому что мой старик зверски бил ее. Она хотела забрать меня с собой, но отец сказал, что скорее убьет меня. Он чокнутый. Он бы нашел нас, а она бы не справилась с ним. Но все это время мама присылала мне письма на адрес тетки, и я знал, что она еще любит меня. Сейчас я перерос своего старика, и он боится меня. Наверно, я мог бы уехать и раньше, но не хотел бросать «Мустангов». Понимаете?

— Понимаю. А теперь ты готов?

— Ага. Наверное. Ma хочет отдать меня в художественную школу.

— Судя по этой фреске, ты сам сможешь кое-чему научить тамошних учителей.

— Вы думаете, я справлюсь?

Энтони слышал в голосе юноши сомнение. Габриель никогда не покидал Кейвтауна. Он не знал другой жизни. А юность его прошла в шайке, и без нее он не представлял себе существования.

— Обязательно справишься, — сказал священник. — Глория Макуэн завещала тебе деньги на роспись церкви. Ты знал об этом?

— Я делал это не ради денег.

— Глория хотела бы, чтобы ты ходил в художественную школу. Назовем это стипендией.

— Я скоро уеду.

— Кейвтаун будет тосковать по тебе.

Габриель поднял глаза.

— Сейчас, когда Кентавра больше нет, многое стало по-другому.

Энтони знал, что имеет в виду юноша. Атмосферу в городе изменил не только арест Кентавра, но и то, что «Стая» оказалась непричастна к смерти Рыжегривого. Внезапно обнаружилось, что у двух шаек нет серьезной причины воевать. Соперничество их было не таким долгим, как у ненавидевших друг друга банд, наводнявших большие города. Они бок о бок сидели в школе, вместе играли на детских площадках. Связывавшие их узы были сильнее выдуманных причин для злобы.

Вновь появилась надежда. Крохотная, но все же более осязаемая, чем неделю назад.

— Тюрьмы переполнены, и у судов не доходят руки до таких парней, как этот полуконь-получеловек. Пройдет немного времени, и он вернется, — задумчиво произнес священник. — Как ты думаешь, где он захочет поселиться?

— Кто знает?

— Если к тому времени нам удастся кое-что изменить к лучшему, ему будет здесь неуютно. Он уедет из города.

— В добрый час, падре. — Габриель шутливо похлопал Энтони по руке. — Что до меня, то я еду туда, где мне тоже будет неуютно. Как вы считаете?

— Тебе всюду будет уютно. Только помни, что здесь есть люди, которые верят в тебя. Лишь бы ты верил сам в себя.

— Я думаю, Он верит в меня. — Блудный сын кивком указал на фреску.

— Я тоже так думаю. — Проповедник ожидал вспышки стыда, как бывало всегда, когда он произносил банальности, в которые не верил. Но на сей раз стыда не было. Только пустота, ждавшая, чтобы ее заполнили.

— Может, когда-нибудь я вернусь и увижусь с вами.

Энтони обернулся к нему и улыбнулся самой сердечной из своих улыбок.

— Я буду ждать этого дня.

— Я положила пеленки. Шесть упаковок, но, судя по тому, что рассказывает Сибилла, их хватит не больше чем на неделю. — Кэрол рылась в куче пакетов. — Положила подарки ей и Тимоти. И свитер, который Огаста связала для ребенка. — Она подняла глаза. — Кто бы мог подумать, что моя помощница успевает еще и вязать? Ты можешь представить меня с вязальным крючком?

— Я предпочел бы поскорее представить себя за рулем машины.

— Ладно. Тогда поехали. — Кэрол подняла два пакета, следя за тем, как Энтони собирает другие.

Вслед за мужем она пошла к машине. К его машине. Когда Кэрол нужно было куда-нибудь ехать, она брала свой автомобиль. Собственность у них была по-прежнему раздельной, как у соседей по квартире.

Благоверная уселась на переднее сиденье и откинулась на спинку. Энтони миновал Грейфолд и выехал на дорогу, которая вела в Изумрудную долину. Они везли Сибилле и Тимоти рождественские подарки. Кэрол всю неделю ждала этой поездки. Она часто разговаривала с молодой матерью, но не видела ее ребенка с самого рождения. Хотелось своими глазами убедиться, что с ним все в порядке.

Похоже, Хэкворт был не в восторге от этой поездки. Утром, рассказывая ей о визите Габриеля, он казался довольным. Но чем ближе был вечер, тем неразговорчивее становился муж. Она знала: поездка в Долину не доставляла ему радости. А разве могло быть иначе? На холме в центре города высился храм — символ его былого успеха, видимый всем и каждому издалека. Разве можно было удержаться от сравнения прежнего и нынешнего положения супруга?

Интересно, в чем видел он разницу между ней и Клементиной? Кэрол не нужно было долго смотреть на себя, чтобы понять, как далека ее внешность от внешности типичной жены священника. Она не похожа на идиллическую пастушку и не лучится добротой и готовностью помочь. Юбки ее обычно слишком коротки, а словарь слишком цветист. Она говорит то, что думает, и делает то, что хочет. Ничего странного, что Энтони не жаждет впускать ее в свой прежний дом.

— Не хочешь немножко прокатить меня по городу, раз уж мы здесь? — наудачу спросила она.

— Что бы ты хотела посмотреть?

— Твою церковь.

Пастор промолчал.

Кэрол задумалась. Почему он не сказал «да»? Наверно, ему было слишком больно. Кроме того, церковь была свидетельницей смерти жены. Горьким напоминанием о всех потерях и неудачах преподобного.

А может быть, он не хотел везти ее туда, потому что это слишком явно показало бы, как разительно изменилась его жизнь?

— Ладно.

Она не поверила своим ушам. Наверное, ослышалась.

— Ладно?

— Ладно. И внутрь тоже войдем.

— Серьезно?

— Я слишком долго отсутствовал. — Энтони в упор поглядел на нее. — Я рад, что ты будешь со мной. Не думаю, что рискнул бы войти туда один.

Всю остальную дорогу Кэрол не отрываясь смотрела вперед.

Ребенок был очарователен. У него уже появились темные кудряшки, светлые не в отца глаза сияли, а с мордочки не сходила прелестная улыбка. Мать чувствовала себя хорошо, да и молодой папаша выглядел так, словно его превращение из мальчика в мужчину происходит не на работе, а у детской коляски первенца.

Казалось, их новая жизнь складывалась счастливо. Сибилла помогала хозяйке по дому и ни на что больше не претендовала. Миссис Уэйверли была искренне благодарна за помощь. Тимоти успели повысить в должности и прибавить жалованье. Судя по отзывам, работал он с увлечением и словно родился для стройки. Его работодатель Эмери Мерлоу, которому не посчастливилось иметь сыновей, считал, что парень способен освоить все строительные специальности.

Лишь одна вещь омрачала их жизнь. Оба выросли в Кейвтауне. Все их друзья, все воспоминания остались там. Но они не могли вернуться домой. Быт их в Изумрудной долине складывался удачно, но память о Пещерах не отпускала. И даже после ареста Кентавра они не чувствовали себя в достаточной безопасности, чтобы вернуться в город.

— Мне их жалко, — призналась Кэрол, когда они попрощались с молодыми родителями и поехали к собору. — Они чувствуют себя вырванными с корнем, не могут вернуться и восстановить старые связи. У Сибиллы в Кейвтауне есть подружки с детьми. Она могла бы сидеть с ними, потягивать содовую и рассказывать о ребенке. Ей нравится в Долине, но это не их дом, и она чувствует, что неровня местным молодым мамам с их частными школами и импортными английскими колясками.

Священник молчал. Это был камень в его огород. Было Рождество, время всеобщей любви и дружбы. А Сибилла и Тимоти все еще не решались возвратиться в Пещеры. Молодая пара с первенцем боялась съездить домой на праздничные дни.

Но была и еще одна молодая пара…

— Энтони… — тихонько окликнула его жена, сомневаясь, что он ее слышит.

— Может, удастся помочь этому горю, — отозвался он.

— Как?

— Дай немного подумать. — Мозг душеспасителя лихорадочно просчитывал варианты. На мгновение Хэкворт забыл, что они приближаются к месту его величайшей неудачи, забыл, что приход, в котором он теперь служил, в тысячу раз меньше прихода в Изумрудной долине. Он думал только о рождественской службе, мысль о которой не давала ему покоя всю неделю.

Энтони свернул на стоянку. Внезапно на него обрушилась лавина воспоминаний. Он припарковался, но не смог сразу выйти из машины.

— Никто и не считал тебя совершенством, — сказала Кэрол, приходя к нему на выручку. — На свете был всего один совершенный человек — по крайней мере, так говорится в Библии, — и звали его вовсе не Энтони Хэкворт.

— Я был велик в своем несовершенстве, — с горькой патетикой воскликнул он. — Человек, который разыгрывал из себя самого Господа Бога.

— Кое-кто считает, что намерение делать другим слишком много добра ведет прямиком в ад.

— Я делал добро в угоду собственной гордыне.

— Сомневаюсь. Во всяком случае, сначала так не было. Может быть, позже, когда ты вошел во вкус. Иногда власть так влияет на людей. А у тебя получается, будто именно это перевернуло всю твою жизнь.

— Я не входил сюда с тех пор, как вернул ключи.

— Значит, пора войти. — Она открыла дверцу. Стоянка была покрыта льдом. Энтони неохотно выбрался наружу и обошел машину, чтобы подать жене руку.

— Держу пари, когда ты служил здесь, на стоянке льда не было, — поддразнила Кэрол, надеясь заставить его улыбнуться. — Держу пари, ты выходил из храма с огромной сумкой каменной соли и лопатой еще до того, как выпадал снег.

— Когда я служил здесь, и снежинка не смела упасть.

Женщина засмеялась и погладила его по руке. Над их головами маячил вонзившийся прямо в небо высокий поблескивающий шпиль, венчающий собой высокое просторное внутри здание из розового кирпича. Энтони бросил беглый взгляд на пристройки, сооруженные в то время, когда он был здесь настоятелем, а потом открыл парадную дверь. Кэрол пыталась не думать о том, что случилось на этом месте.

Он выглядел совершенно спокойным, в просветленных глазах не было и тени смятения, которое, по ее представлениям, он должен был ощущать.

— Надо будет зайти в секретариат и сообщить, что мы здесь. Тогда нам разрешат бродить всюду, где мы пожелаем.

— Пойти с тобой?

— Конечно. Я хочу представить тебя.

Кэрол пошла рядом, но выпустила его руки. В церкви было холодно: на стенах, аккуратно выкрашенных в светло-бежевый цвет, красовались эстампы на библейские темы. Она вспомнила о фреске Габриеля и попыталась представить ее в этом соборе.

Секретариат представлял собой небольшое помещение под сводами, вход в которое находился рядом с алтарем. Большие стеклянные окна делали комнату похожей на приемную врача. При их приближении женщина средних лет с тщательно завитыми черными волосами оторвала глаза от стола.

— Чем могу… — Она уставилась на них, а затем стремительно встала. — Энтони? Это вы?

Прежде чем гость успел ответить, женщина обернулась и крикнула:

— Энтони здесь! Энтони Хэкворт! Он вернулся к нам!

На мгновение она исчезла, потом появилась вновь в сопровождении нескольких праведниц и порывисто обняла его, пока остальные ждали своей очереди. Кэрол наблюдала за этой сценой, стоя в сторонке. Вот и ответ на вопрос, который он не мог не задавать себе: как-то его здесь встретят?

Священник обнял встречавших одну за другой, а потом обернулся к жене.

— С удовольствием представляю вам мою супругу, — сказал он. — Кэрол Хэкворт. — Он назвал каждую по имени.

Гостья пожимала руки и бормотала приветствия.

А затем черноволосая женщина, которую звали Мария, сурово подбоченилась.

— Ну что ж, мы слышали, что вы вернулись в город, но я не могла поверить этому. Почему же вы до сих пор не нашли времени повидаться с нами?

У Кэрол замерло сердце. Хватит ли у него сил ответить честно?

Хватило.

— Слишком много тяжелых воспоминаний связано с этим местом.

Все дружно кивнули и сочувственно закудахтали. Кэрол представилась картина того, как этот выводок каждый день кормит Энтони куриной лапшой и кладет ему на колени салфетку. Большинство из них благополучно миновали средний возраст, были прекрасно ухожены и — она готова была биться об заклад — отлично справлялись с работой. Не было никаких сомнений, что они обожали ее мужа.

Ее мужа. Интересно, как они отнеслись к его новому браку. Одна из пожилых женщин, Дженни, искренне и очень по-земному улыбнулась гостье.

— Господь свидетель, супруг много рассказывал вам об этом месте.

Если бы она знала, что действительно рассказывал ей Энтони.

— Не слишком, — с улыбкой сказала она.

— Ну что ж, тогда это сделаю я. — Дженни взяла ее за руку. — Пойдемте, я покажу вам офис. — Кэрол, увлекаемая вперед, беспомощно оглянулась. Супруг улыбался и пожимал плечами.

Следующие пятнадцать минут ее слух услаждали рассказами об Энтони. В них по-новому представала его здешняя служба, о которой он никогда не заикался. Ей поведали о человеке, за которым святой отец начал ухаживать, придя в больницу к своему прихожанину и обнаружив, что его соседа, одинокого и старого, никто не навещает. Он включил имя этого человека в список посещений, а несколько месяцев спустя, когда старик умер, выяснилось, что тот был атеистом и завещал все свое небольшое состояние церкви.

Она слышала о парах, которые Энтони обвенчал и которым отказал в венчании, о семьях, которым он принес мир, о причастиях и отпеваниях. Она слышала о проповедях, на которых негде было яблоку упасть, о проповедях столь спорных, что многие псаломщики отказывались из-за них от служб. И во всех этих рассказах сквозили уважение и любовь пожилой женщины к молодому пастору, человеку, который обладал удивительной способностью оказываться рядом и в горькие, и в радостные моменты ее жизни: смерть мужа, крещение внука, сложности переходного возраста у подростка-сына…

Кэрол вышла из секретариата, раздумывая над тем, а знала ли она что-нибудь о неожиданно обретенном супруге.

Хэкворт беседовал с мужчиной приблизительно его возраста. Он жестом подозвал жену.

— Это Джереми Милфорд, — представил он нынешнего пастора.

Святой отец, сняв маску строгости, заулыбался. Он был статен и набожно красив, исполнен чувства собственного достоинства, но уже не скрывал теплой и — она оценила это — восхищенной улыбки.

— Мне пришлось покаяться вашему мужу, что я слишком толстокож для этого озаряющего сана, — ничуть не стесняясь, сказал Милфорд.

— А я говорил ему, чтобы он был осторожен, не попал в ловушку неверия, как и я, и постарался иметь кожу потоньше, — отозвался Энтони.

— А еще он рассказал мне о вашей церкви в Кейвтауне. Не знаю, смог бы я сделать то же, что Энтони, но ясно одно: это чрезвычайно важно. Я думаю, община будет рада помочь вам всем, что в ее силах. Деньгами, людьми…

— Пожалуй, есть кое-что, над чем мы могли бы поработать вместе, — прервал его Энтони. — Одна мысль родилась у меня прямо сейчас.

— С удовольствием выслушаю.

— Дорогая, не хочешь еще немного погулять с Марией или Дженни, пока мы поговорим с Милфордом?

Кэрол кивнула. Супруг был неузнаваем. На мгновение она растерялась и тут же все поняла. С его лица сошло напряжение. Он выглядел непринужденно, как в своей епархии. Перед ней стоял сильный мужчина, который восстановил власть над собой и своей жизнью.

Энтони улыбнулся, словно поняв, о чем она думает.

— Как только мы закончим, я присоединюсь к тебе, — сказал он. — Ожидается снегопад, а до дому дорога неблизкая.

До дому. Не «до Пещер». До дому! Она была рада, что муж выбрал именно эти слова.

Вечером Кэрол любовалась обожествляющим сиянием елки. Она потратила на украшения совсем немного времени, но все пришлось впору. Лохматые ветви ожили — на них горели свечи тихого торжества. Ветки остролиста, обрамлявшего палисадник одного из прихожан, венчали корзину с сосновыми шишками и бобовыми стручками. Над дверью висели гирлянды из золотой и серебряной фольги, а над притолокой дразняще колыхались веточки омелы.

Энтони подкрался бесшумно, и не успела она моргнуть глазом, как оказалась под омелой. Поцелуй его был долгим, медленным и возбуждающим. А потом она прижалась к нему, желая большего.

— Спасибо за то, что поехала со мной, — сказал падре.

По дороге домой они о чем-то беседовали, а чаще молчали. Она гадала, когда муж заговорит о посещении церкви, если вспомнит о ней вообще.

— Там любили тебя, Энтони. И любят до сих пор.

— Я никогда не сомневался, что так и было. А я любил себя. В этом-то все и дело.

— Ты серьезно думаешь, что, служа в этой церкви, все делал лишь в угоду собственному самолюбию? Что ты не испытывал родства с другими и — может быть, может быть — с чем-то высшим?

— Я вообще ни о чем не думаю, — ответил он. — Кроме того, что уже поздно. День был трудный.

— И такой же трудной будет ночь в постели?

Энтони крепче прижал ее к себе.

— Да.

У Кэрол чуть не остановилось сердце. Перед ней стоял совсем другой человек — человек, которого перестали терзать воспоминания о былых ошибках. Мужчина, смело смотрящий в будущее. А судя по изумрудинкам, сверкавшим в его глазах, это будущее было неотделимо от некой Кэрол Уилфред-Хэкворт.

— Я люблю твои волосы. — Он потянулся и расстегнул скреплявшую локоны широкую позолоченную заколку. — Пусть живут по своей воле. Как и одна моя знакомая женщина.

Кэрол овладело нетерпение. Не в силах дождаться того, что будет дальше, она обвила руками его талию.

— А что еще ты любишь?

— Твои глаза. Они составлены из разноцветных кусочков неба и меняют цвет в зависимости от настроения. Когда ты сердишься, лазурь затмевают грозовые тучи с молниями.

— Поэт…

— И твою кожу. — Он покрыл поцелуями ее шею. — У нее оттенок молочного шоколада, и вкус такой же: горьковато-сладкий…

Она вытянула шею, давая простор его губам.

— Еще…

— О, я и не думал останавливаться. — Он подкрепил слова, подхватив жену на руки.

Энтони целовал ее, неся в спальню. Замерев в его объятиях, Кэрол не ощущала собственного веса. Она не могла дождаться начала новой главы их супружеской жизни и теперь была уверена, в первый раз абсолютно уверена, что супруг хочет ее. Не потому что она соблазняла или обольщала его. Но потому что он был мужчиной, желавшим женщину, на которой был женат.

Он помог ей раздеться, мучительно медленно снимая с ее трепещущего тела один предмет одежды за другим. Кэрол отвечала ему тем же, ее движения были еще более медленными и обольстительными, и, когда они наконец раздели друг друга, их тела горели желанием.

Кэрол могла убедиться в силе его желания. Энтони был полон гордой, уверенной в себе мужественности. Она видела его таким и раньше, но в какой-то миг это желание исчезало. Однако теперь казалось, что он верил в их общее будущее. Сегодня вечером он верил в себя.

Они упали на кровать. Их ноги переплетались, руки сталкивались, торопясь ласкать. Энтони целовал любимое тело так, словно каждый поцелуй был открытием. Она обвила ногами бедра супруга, а он притянул ее к себе на грудь. Супруга глядела в его глаза, зная, что перед ней мужчина, в существование которого она не верила, мужчина, которого перестала искать еще до того, как в ней возникла надежда разбудить в нем Адама.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Такого, каким ты был, какой есть и каким будешь. Всего Энтони Хэкворта — целиком.

Он закрыл глаза, но не от счастья, а от смущения, словно дар ее любви был неизмеримо больше того, чего он заслуживал.

— Люби меня, Энтони, — сказала она, тоже закрывая глаза. — Дай мне стать твоей любовницей.

Кэрол слегка отодвинулась и ощутила, как в нее вошла твердая, горячая и пульсирующая плоть. Наслаждение пронзило ее. Это ощущение было похоже на сон. Но это была явь, сладкая явь, в которой им так долго природа отказывала.

— О да, — прошептала она. — О да, милый.

Они двигались медленно, упиваясь ощущением слияния. Все его тело напряглось, словно слишком острое блаженство не давало ему пошевелиться.

И вдруг это чувство исчезло. У них обоих.

Сначала она растерялась. Они же справились, одержали победу. Они соединились и стали одним целым. Женщина еще двигалась, но не чувствовала ответа. Его тело больше не отзывалось. Она подняла веки и увидела, что он тоже открыл глаза. И вместо веры в себя, веры в будущее в этих глазах был холод, превративший их в лед.

Кэрол не могла сказать ему, что все в порядке. Какой там порядок… Она оскорбила бы его своей снисходительностью, если бы сделала вид, что ничего не случилось. Просто лежала у него на груди, но руки супруга больше не обнимали ее.

Наконец она легла рядом.

— На этот раз нам придется поговорить, — сказала Кэрол.

Он подумал о том, сколько боли может выдержать человек, через какие унижения должен пройти мужчина, чтобы узнать о себе правду.

— О чем?

— Что происходит у тебя в голове, Энтони? Какое воспоминание, какие мысли становятся между нами?

— Если бы я знал, неужели не справился бы с этим.

— Сегодня мы сильно продвинулись вперед.

— Как будто это имеет какое-то значение! Секс — это не восхождение на Эверест. Тут никто не станет хлопать тебе за каждую сотню ярдов подъема по отвесному склону.

— Может, и нет, но это дает мне надежду, что в конце концов мы доберемся до вершины.

Энтони уставился в потолок. Он ни в чем не был уверен, но в этот последний невыносимый миг все стало предельно ясно.

— Ничего не получится, Кэрол. Я не хочу больше мучить тебя. Брачные клятвы здесь ни при чем. Ты вышла замуж не для того, чтобы хранить мне верность до смертного часа, а чтобы я мог помочь тебе в трудную минуту. Эта минута кончилась. Теперь ты в безопасности. Никто не будет преследовать тебя. Кентавр в тюрьме.

— Значит, я не могу быть рядом, чтобы помочь тебе в твою трудную минуту?

— Эта трудная минута продлится всю жизнь.

— Смешно… Все изменится. Сегодня было намного лучше.

— Лучше? — Энтони сел и уставился на нее. Он не мог смириться с тем, что любимая женщина лежит рядом, теплая, желанная и совершенно недостижимая. — Ты имеешь в виду эту жалкую пародию? Ты знаешь, как я мучаюсь при каждой неудаче?

— Знаю. Милый, я знаю, что это должно быть ужасно. Наверно, все внутри разрывается от обиды. Но ты не потерпел неудачу, ты только не добился большего…

— Я обманул тебя! — Он встал и потянулся за одеждой, лежавшей рядом с кроватью. Руки тряслись так, что не могли подобрать ее с полу.

— Нет, ты…

— Я привык к разочарованию. Я долго живу с ним. Но с тобой я жить не могу и знаю, что буду обманывать твои ожидания каждый раз, когда попытаюсь любить. Ты живая, чувственная женщина, которой нужен мужчина, способный сдержать обещание!

— Ты говоришь так, будто я ищу себе платного партнера для танцев…

— Тебе нужен мужчина, а не евнух! Я не собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как ты тратишь жизнь на того, кто не может дать тебе ни секса, ни детей…

— Но ты можешь. Всему свое время.

На миг, на один-единственный миг ему страстно захотелось поверить ей. Но тут в его сознание бесцеремонно вторглась действительность. Он стоял рядом с самой желанной женщиной, которую когда-либо знал, и был не в состоянии овладеть ею. Даже сейчас, когда их совместная жизнь подходила к концу, его тело не соглашалось с тем, что приказывал мозг.

Энтони яростно обернулся.

— Это время не наступит никогда! Я надеялся, что сегодня получится. Казалось, что сегодня мои демоны решили отдохнуть. Но этого не случилось. Ни на секунду. И лучше не будет. Я не могу измениться! Тебе пора подумать о будущем. — Супруг отвернулся, уставившись в стену. — Но не связывай его со мной. Потому что меня там не будет.

— Значит, ты заботишься только обо мне? Раз уж ты стал таким благородным, то будь им до конца. Ты привык заботиться обо мне?

— Это не имеет значения.

— Имеет, и еще какое!

— Привык. Привык настолько, чтобы дать тебе свободу.

Она села и завернулась в простыню.

— И что это значит?

— Это значит, что тебе пора подумать о переезде.

Кэрол уставилась на него.

— О переезде?

— И скором, дорогая. Мы морочим друг другу голову и все глубже увязаем в том, что причиняет боль нам обоим. Пора выбираться, пока не дошло до беды. Ты говорила, что старую квартиру почти отремонтировали. Поговори с хозяином дома и скажи ему, что после Рождества вернешься.

— Поняла. — Она отвела глаза и прижала к груди прохладную простыню. Стена, в которую смотрела Кэрол, была бледно-желтой; в один из уик-эндов они сами выкрасили ее. Почему-то раздражал шум сновавших внизу машин. За окном шел мокрый снег. Ее беспокоило многое, но все это было такими пустяками…

— Прости, — сказал он. Слова с трудом сходили с языка. — Я не желал тебе зла.

— Энтони, ты никогда никому не желал зла. И женился на Клементине, тоже не желая ей зла. Похоже, ты всегда все делаешь по шаблону, верно?

Ответа не последовало. Муж исчез в гостиной. Судя по раздававшимся оттуда звукам, он одевался. Затем Кэрол услышала, как хлопнула входная дверь.

Она задумалась. Почему Энтони решил дать ей подождать до окончания каникул? Сделал подарок на Рождество? Позволил провести еще несколько недель рядом с человеком, на любовь которого она претендовала? Еще несколько недель, чтобы заставить его поверить, что они вместе смогут справиться с его бедой?

Ей не нужны были эти недели. Женщина глядела в стену, понимая, что больше не сможет оставаться в этой квартире. Она думала о том, куда переехать на то время, пока не закончится ремонт. Многие люди были бы рады приютить ее. Даже соседка Долли, несмотря на крохотную комнатку, в которой они жили с крохой Люси. Огаста и Роберт тоже были бы счастливы. Она перебрала дюжину других знакомых и отвергла их. Все было не то.

Ни одного места, где она могла бы чувствовать себя как дома.

Волоча за собой простыню, она прошла в гостиную. Как и думала, супруг ушел.

Кэрол нашла записную книжку и полистала страницы. В первый раз за годы, прошедшие со времени клятвы не уезжать из Кейвтауна, ей казалось, что нет сил больше здесь оставаться.

Она набрала номер Огасты, обменялась с ней парой слов, а затем позвонила матери в Денвер.