Глава четырнадцатая

Обратная дорога в камеру казалась долгой, но я была даже рада этому. Один коридор сменялся другим с такими же кафельными полами и окрашенными в желтый цвет бетонными стенами. Рядом надзирательница. Алекс был здесь и уже уехал. Он встал, когда я вошла в комнату, сказал только: «Рита». Он протянул руку к моему лицу, но я отвернулась: «Не надо».


Когда за мной пришла надзирательница, я лежала на своем месте с книгой в руках. Эту книгу, маленькую, толстую, с шероховатыми желтыми страницами, было приятно держать в руках. Я думала об Эмили Бронте, средней дочери министра, такой неистовой, буйной внутри и такой покорной, смирной снаружи. Я думала о поросших вереском равнинах, скалах и свирепых ветрах в ее сердце. Где-то я читала: она так боялась посторонних, что однажды предпочла сама себе прижечь рану, только бы Шарлотта не обращалась к врачу. Я не столько читала, сколько прислушивалась к голосу Эмили, звучавшему во мне, когда надзирательница вставила ключ в замок.

— К вам посетитель, — сообщила она.

Я подумала — мой адвокат. Адвокат миссис Тайлер обещал с ним связаться. Я ожидала увидеть толстого Барри, в слишком тесном костюме, с жестким воротничком рубашки, врезавшимся в жирную шею. Я нравлюсь Барри. Он думает, что я снова попала в какую-нибудь историю. Я знала, что он скажет осуждающе: «Что с вами делать, Рита?»

Я следовала за надзирательницей через лестничные площадки и коридоры. Время от времени ее останавливали другие надзирательницы. Они наклонялись друг к другу поверх конторок, обсуждая ночную смену, которая работает с полуночи до восьми утра. Я бесцельно смотрела по сторонам, пока не наткнулась глазами на Алекса. Он сидел в ожидании за маленьким столиком.

Я сдержалась и не окликнула его. Мне нужно было время прийти в себя. Он ударял себя по губам сжатым кулаком. Видно было, что он расстроен и нервничает. Мне так хорошо знаком этот его нахмуренный вид. Значит, он считает положение чрезвычайным.

Как описать чувство, которое охватывает при виде любимого человека, когда ты смотришь на него, а он тебя не видит. Это похоже на чувство вины. Алекс выглядит постаревшим. Я только сейчас разглядела, что у него появился второй подбородок и поседели виски. Он по-студенчески зацепился ступнями за ножки стула.

Я вошла в комнату для посетителей. Алекс изменился в лице при виде моих синяков и разбитой губы. «Рита», — сказал он, вставая. Его реакция как будто не имела отношения ко мне. То, что меня избили, было ему давно известно. Потрясение и беспокойство выглядели напускными, искусственными; таким тоном разговаривают с другом или сотрудником. Я почувствовала его запах — запах одеколона и одежды, шампуня и его волос.

— Алекс. — Я хотела поцеловать его. Я хотела забыться в его объятиях.

Я сидела напротив него за маленьким деревянным столиком. Моя сопровождающая устроилась в углу. Я ожидала, что она притворится глухонемой и будет смотреть куда-нибудь в сторону. Не повезло. Она уставилась прямо на нас.

Алекс сказал, что он пробовал узнать, что со мной случилось. Он звонил Барри и начальнику тюрьмы, чтобы получить разрешение встретиться со мной. При звуках его голоса моя решимость ослабла. Мне захотелось дотронуться до его руки, на худой конец, наступить на ногу под столом. Но и этого я не могла. Наши отношения зашли так далеко, что простое прикосновение он может истолковать, как некий замысел.

Мы подавленно смотрели друг на друга, как смотрели всегда, когда уже не нужны уловки и хитрость. Я воспользовалась правом на близость. Он отвел глаза. Он контролировал себя, как если бы заранее знал, какую форму примет мое влечение к ему, заранее подготовился. Он пришел с установкой, которая вынуждала вести себя определенным образом, эта искусственность его поведения открыла мне то, что я хотела знать. Но я была так устроена, что мне мало было языка жестов, мимики, интонаций, мне нужны были еще и слова. А впрочем, Бог знает, почему я пошла в наступление, впрямую спросив у него, что происходит.

Он вынужден был отвечать, делал это неохотно.

— Я пришел сюда, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Вот и все. С остальным повременим, Рита, пожалуйста.

О нет! Я не позволю ему взять надо мной верх. Если он не хочет выяснять отношения, то я хочу. Если бы он захотел, то я сказала бы: «Не сейчас, Алекс». Я не позволю ему быть таким хорошим. Что бы он ни задумал, я сделаю наоборот.

Он сказал, что его огорчило, когда Ли подошла к телефону. Не понимает, зачем она это сделала. Он был тогда наверху, и Ли опередила его. Я хотела услышать от него, что все случившееся — недоразумение. Он смотрел на кончики пальцев, которыми упирался в край стола.

— Что ты говоришь?

— Я люблю ее.

— С каких пор?

Он громко вздохнул и пригладил волосы.

— Отвечай, Алекс.

— Месяцы, этого достаточно?

За его словами стояло что-то еще, более важное. Что-то еще, что-то еще. Он думает о разводе.

Я выругалась теми грязными словами, которые услышала вчера, потому что я заключенная и потому что знала, как он вздрогнет от отвращения. Треснула разбитая губа и по подбородку потекла кровь. Я вытерлась тыльной стороной ладони.

Алекс попросил надзирательницу принести мне салфетку или что-нибудь, чем можно вытереться. Она вышла и вернулась с куском бумажного полотенца. Я почувствовала прохладу на губах и вкус сырой бумаги. Охранница прикладывала к губам полотенце, а Алекс смотрел поверх ее плеча. «Убирайся отсюда. Уходи», — сказала я ему.

В таких историях, как эта, одна обида цепляется за другую. Есть детали, которые опускаешь, потому что ждешь одобрения слушателей, а не презрения. Алекс спросил, хочу ли я, чтобы он забрал меня, когда буду выходить из тюрьмы, или я позвоню своей сестре Еве и попрошу ее приехать. Я приподнялась и замахнулась, чтобы ударить его, но надзирательница сдержала меня.

— Теперь уходите, — сказала она Алексу, — убирайтесь отсюда.


Эта надзирательница спасла меня. Теперь я понимаю это. Как можно, работая здесь, остаться такой великодушной. Видно было, что она давно на этой работе. Большой стаж давал ей определенное положение, но она не важничала. У нее короткие волосы, чистая кожа и голубые глаза. Всем своим поведением она показывала, если кто-то должен присматривать за происходящим здесь, то пусть уж лучше это будет она, а не кто-нибудь другой. Ее не было вчера в комнате для отдыха. Мне не верится, что она позволила бы тем, другим, сделать то, что они сделали.

Мы проходили мимо камер, похожих на мою. Некоторые женщины узнавали меня. Кто-то смотрел с насмешкой, кто-то с симпатией или откровенной благодарностью за вчерашнюю драку: было что посмотреть и о чем поговорить после. Я даже не думала оказаться под такими пристальными взглядами, но мне нравилась моя известность. Внимание много значит для меня. Как говорила моя бабушка: «Когда Рита идет на похороны, она не прочь оказаться на месте покойника».

— Я собираюсь отвести вас назад. Вы в порядке? — спросила надзирательница.

— Мне лучше. Спасибо.

— Он собака. Я это сразу поняла.

Я улыбалась, стараясь сдерживать улыбку, чтобы не разошлась трещина.

Две молоденькие латинки, проститутки, стояли у решетки соседней камеры. Одной из них можно было дать лет четырнадцать. Она была крохотная, едва ли в ней было девяносто фунтов. Она была в поношенной черной мини-юбке и дешевом топе, под которым не было лифчика. Ключицы выступали сильнее, чем соски. Вторая была старше, в леопардовых леггенсах и блестящем золотистом топе. У обеих грубо подведены глаза черным карандашом.

— Mira, — сказала маленькая, показывая на меня. Они бесцеремонно рассматривали меня, ухмыляясь, закатывали глаза, говоря что-то по-испански.

Ее жирная подружка кивала, нагло меряя меня взглядом. Я не отвечала им, оставаясь безразличной.

У надзирательницы заклинил замок. «Ну давай, давай, — торопила я ее про себя. — Открывай эту долбаную дверь».

Загрузка...