Юбка с разрезом

Глава двадцать первая

Эндрю, моему третьему сыну, было два года, когда Джон решил поменять дом. Этот дом — свадебный подарок Лоррен — был неплох для начала, но дела у Джона шли хорошо, и теперь мы были в состоянии подыскать что-нибудь получше. Сначала мне смертельно не хотелось уезжать из Вентнора: здесь у меня были подруги, Джон-младший и Дэвид ходили здесь в школу. Но нужно быть практичной — в нашем доме всего три спальни, а я планировала еще одного ребенка, хотела девочку.

К тому времени основная часть семейного бизнеса сосредоточилась в Нью-Йорке. Джон проводил там два-три дня в неделю, нанял шофера, чтобы с пользой проводить время в дороге. Он хотел поселиться вблизи Манхэттена. Лоррен осмотрела те места и выбрала Сиддл-Ривер, Нью-Джерси. Она была уверена, что недвижимость там в один день может вздорожать в десять раз по сравнению с тем, что мы заплатим сейчас. Конечно, она была права.

Джон был слишком занят, чтобы заниматься поисками дома, и решил переложить это на нас с Лоррен. Мне было скучно с ней, я не знала о чем разговаривать. С того самого утра, когда много лет назад она попыталась запугать меня разводом, мы никогда не оставались с глазу на глаз, без Джона и мальчиков. Надо сказать, я поражалась готовности Лоррен все забыть. Там, где я выросла, если свекровь с невесткой поссорятся, то уже никогда снова не заговорят, тем более вежливо.

Даже у гроба своей свекрови невестка будет сидеть с каменным лицом. Лоррен была другой. Она вела себя так, словно мы с ней были нечаянно втянуты в конфликт, а сейчас все позади. Она трезво смотрела на вещи: Джон ее сын, я его жена и надо с этим мириться. Я уверена, что понравилась ей больше, когда сумела настоять на своем. Точно так же один бизнесмен втайне уважает того, с кем было не просто заключить сделку.

Так получилось, что мы замечательно справились со своим делом, Лоррен и я. Поискам дома посвящалось два-три дня в неделю. Я вставала утром, одевалась и ехала в Атлантик-Сити за матерью: она вызвалась присматривать за детьми. Мать была временно без работы и горела желанием помочь. Ей хотелось побыть с внуками. Джон заставил меня сунуть ей потихоньку немного денег, но она не взяла. Когда я предложила ей деньги, она всем своим видом показала: я пока с голоду не умираю.

Мать была строгой, но не грозной, точно такой же была бабушка в отношениях со мной. Бабушки-ирландки не балуют детей. У них с детьми устанавливаются отношения строгой фамильярности. Общение с моей матерью пошло на пользу детям. Бабушка Бреннан открыла им целый мир, и им не приходилось ни о чем ее упрашивать.

Лоррен со мной выезжала на бульвар Гарден Стейт в своем темно-синем «ягуаре». В 1960 году Сиддл-Ривер был красивым, спокойным сельским районом. Много зелени, фермы, грядки с овощами по обеим сторонам дороги. Мне эта дорога казалась слишком длинной, даже слегка подташнивало. Я так благодарна Лоррен за ее энергию. Вы бы ее видели! Как она преображалась при встрече с агентами по недвижимости: сидела прямо, как шомпол; инстинктивно, как охотничья собака, приходила в состояние боевой готовности, прислушиваясь только к внутреннему голосу, который говорил: «Покупай, покупай, покупай!» При ней всегда был блокнот в кожаном переплете, куда заносилось самое главное: адреса, характерные особенности дома, цифры. Она нетерпеливо постукивала карандашом по блокноту, если агент начинал болтать чепуху. Мое нежелание переезжать исчезло бесследно, когда я увидела, что получаю взамен. Хорошая подъездная дорога, огромная кухня с посудомоечной машиной, отдельная спальня для каждого ребенка, плюс еще две для гостей. Меня покорили высокие, как в соборе, потолки, восточные ковры, часы времен наших дедушек. Когда Лоррен оставляла меня в столовой с канделябрами или у входа в длинный-предлинный коридор, я, глядя вокруг себя, думала: «Неплохо для девочки с Атлантик-Авеню. Совсем неплохо».

В конце каждого такого дня мы с Лоррен останавливались в маленьком ресторанчике «Парамус», и, сидя перед тарелками с чизбургерами, обсуждали осмотренные за день дома. Когда мы входили в ресторан, еще только смеркалось. Когда выходили, было уже темно. Взбодренные кофе, мы ехали домой.

Моя мать и Джон сидели в гостиной и смотрели телевизор. Я заглядывала к мальчикам. Они к тому времени крепко спали, умытые и накормленные. В спальнях было убрано, одежда к следующему дню приготовлена и лежала на комоде. Джон, Лоррен, моя мать и я пили чай и делились своими впечатлениями за день.

Хорошо было сидеть на кухне, рядом с родителями, говорить вполголоса, потому что внизу спали наши дети, их внуки. Крепкая, сплоченная семья.

Лоррен всегда подбрасывала мать до дома. Мы с Джоном выходили вместе с ними к дороге, провожали взглядом модную машину Лоррен. Наши матери не были такими разными, как я думала. Обе всю жизнь тяжело работали, были женщинами властными, заботились о тех, кого любили. Джон говорил, что они вряд ли поладили бы друг с другом, если бы стали общаться еще ближе. После их отъезда мы с Джоном смеялись, лежа в кровати, недоумевая, о чем они могут говорить по пути из Вентнора в Атлантик-Сити.

Мы с Лоррен осмотрели не меньше пятидесяти домов, прежде чем нашли свой. 18 акров, со всех сторон лес, 8 спален в доме, 5 ванных, бассейн, сарай. Владельцы дома разводились, и им не терпелось продать его. Лоррен торговалась просто великолепно. Как только у детей закончились занятия в школе, мы переехали.

Расстаться с моей подругой Джуди оказалось намного легче, чем я предполагала. На следующий день после того, как нас поймали на воровстве в магазине «Вулворс», я дождалась, когда наши мужья уйдут на работу, и отправилась навестить ее. У нее раздулась губа, почернело вокруг глаз, все руки были в синяках. «Что ты собираешься делать?» — спросила я ее заговорщицки и достаточно насмешливо, как будто случившееся с Джуди было всего лишь новое занимательное происшествие в нашем квартале. Джуди презрительно посмотрела на меня и отвернулась. «Делать? А что, по-твоему, я должна делать?»

Джуди не могла скрыть синяки от соседей. Она была унижена, а мы все морально подавлены. Она была вынуждена идти в супермаркет в темных очках.

Джуди начала сторониться меня. Мы уже не входили друг к другу без стука. Говорили только о детях, я никогда не спрашивала об их отношениях с Томом.

Семейные отношения Джуди испортились вконец. В любое время я могла проснуться от громких голосов или хлопанья дверей. Как-то ночью, проснувшись, увидела полицейскую машину перед домом Джуди. Я думала, что Джуди из гордости отдалилась от меня. Ее положение вызывало жалость — она продолжает жить с человеком, который ее бьет. Проще жить в одиночестве, чем так.

Я не лезла, решив, что Джуди имеет полное право по-своему улаживать неприятности. По правде говоря, я была рада не знать, что у них там происходит. Я и не хотела, чтобы Джуди делилась со мной. Что-то жестокое и пошлое было в том, что мужчина поднимает руку на свою жену. Безобразия такого рода для меня остались позади, на Атлантик-Авеню. Мой собственный муж один раз ударил меня, но это не имело для меня особого значения. Я пришла к выводу, что мне больше бы подошла в подруги женщина другой категории. Кто-нибудь из тех, чей муж зарабатывает столько же, сколько Джон. Какая-нибудь богатая шикарная женщина.

Как-то утром, только мы с Лоррен вышли, чтобы ехать по делам, я увидела Джуди. Она сидела на крыльце, упираясь ногами в основание перил. Я помахала ей рукой, но она смотрела куда-то в сторону.

За день до нашего отъезда Джуди пришла попрощаться. Она плакала, а я нет. Я не могла одновременно иметь Джуди и восемнадцать акров земли, французские окна и кабинет с дубовыми панелями для мужа…

Сиддл-Ривер так же отличался от Вентнора, как Вентнор от Атлантик-Сити. В Вентноре дома были относительно небольшие и стояли близко друг к другу. Женщины были в курсе всех дел в округе. Если заболевал чей-то ребенок или среди зимы выходило из строя отопление, все об этом знали. А в Сиддл-Ривер я с трудом могла увидеть со своего крыльца ближайший дом. Все дома стояли на довольно большом расстоянии. Соседи были старше нас. И все мы не стремились осложнить свою жизнь знакомством друг с другом.

Поначалу Джон не хотел брать домработницу. Он рос с прислугой, горничными. Но потом привык обходиться без них и уже не хотел в доме никого постороннего. С тремя мальчиками, старшему из них всего десять, в доме размером с небольшой отель, мне приходилось так много работать, как никогда в жизни. Мой день начинался в шесть утра и до одиннадцати вечера я не покладала рук.

Джон был требовательным, хотел, чтобы все было в порядке. Однажды я подслушала, как во время коктейля он говорил двум мужчинам, что дома никому не дает поблажек. Он сидел на подлокотнике кресла, описывая все подробности. Мне стало стыдно и обидно. Решила сто проучить. Вышла, поймала машину и поехала домой, оставив его в гостях одного. Уже на подъезде к дому я вспомнила, что у меня нет ключей. До дома, где шла вечеринка, недалеко — всего миля или две, но было холодно, кроме того на мне туфли на высоких каблуках. Что делать? Вернуться и попросить у мужа ключи и тут же выскочить на улицу? Я подергала парадную дверь, но ее уже заперли, поэтому пришлось обойти дом и проскользнуть через кухню.

В машине по дороге домой я сказала, что не поняла его комментариев по поводу поблажек домашним. «Это всего лишь разговоры, — ответил он. — Между прочим, где ты была? Я не видел тебя». Тут я сказала про домработницу. Если мы в состоянии иметь дом с пятью ванными, то можем и содержать человека, который будет их убирать.

— У нас есть такой человек. У нас есть ты, — ответил он.

Я не разговаривала с ним весь вечер. Легла спать в одной из комнат для гостей. На следующее утро позвонила с телефона на кухне в агентство по найму прислуги, пока Джон варил себе кофе. Наняла первую же претендентку, которую мне прислали.

— Джон, — сказала я ему вечером, — это Кэтрин.

— Ну так привет. Рад познакомиться.

Начались многочисленные приемы, по большей части приглашали сослуживцев мужа с их женами. Мы с Кэтрин тратили по нескольку дней на подготовку. Эти дни, как оказывалось впоследствии, и были самыми приятными. К сожалению, сами по себе обеды проходили в страшной скуке. Единственной целью бесед, насколько я могла заметить, было для всех нас соблюдать этикет и гладко переходить от одной темы к другой. Они ничего не рассказывали, просто задавали вопросы, ответы же на них были предсказуемы. Никому в голову не пришло бы сказать что-то вроде: «Вы себе и представить не можете, что со мной вчера произошло». Наши гости отличались благовоспитанностью, что правда, то правда. Выбирались лучшие из лучших.

Я читала, что английская королева могла позволить себе короткую беседу с кем угодно. Когда писали ее портрет, она могла часами шутить — все время, пока художник писал — и не уронила этим своего королевского достоинства. Своим поведением она бы произвела сенсацию на наших приемах.

Я составляла восхитительные меню, заказывала цветы, проводила часы перед зеркалом, а потом сидела на этих вечеринках и нервозно улыбалась в ожидании какой-нибудь шутки, которая могла бы снять напряжение. Но уже через час оставалось только одно желание: как можно скорее выскочить отсюда и принять горячую ванну.

В скуке званых вечеров была виновата я сама и никто другой. Эти люди со своими изысканными манерами пугали меня. Я или слишком много говорила, или не произносила ни слова. Мне никак не удавалось войти в нужное русло, научиться вести беседу. Мой дискомфорт был заразительным. Постоянно ощущалось, как скованы люди на моем конце стола.

Я понимала, что подвожу Джона. Ему нужна — и он этого заслуживает — жена, умеющая себя вести в обществе. Иногда смотрела на какую-нибудь женщину и думала: она была бы подходящей женой для Джона. Мисс Шестой Размер по европейским меркам — они все, как назло, такие тоненькие — подошла бы идеально. Мужчины старались завоевать внимание Джона, они все были завязаны с ним в бизнесе, тем же занимались и их жены — льстили ему, как могли. Я видела, что Джон в роли сердцееда просто очарователен. Интересно, сравнивает ли он меня с той женщиной, что сидит с ним рядом?

Иногда я становилась карикатурой на саму себя, распространяясь насчет своего простого происхождения. Я говорила в той манере, в какой говорят в Атлантик-Сити. Упоминала, что отец был барменом, что я не училась в колледже и никогда не была в Европе. С тех пор, как ясно осознала, что не могу стать такой, как они, я подумала: может, оценят мой необычный для их окружения привкус простоватости.

В один из вечеров, пытаясь расслабиться, я слишком много выпила. Моя речь за ужином звучала невнятно, чувствовала я себя смущенной. После пила много кофе, стараясь протрезветь. Когда все разошлись, долго не могла уснуть, встала с кровати и вышла на кухню. Чувствовала себя ужасно, вино и кофе предельно взвинтили нервы. Почему мне так тяжело на этих вечерах? Почему придаю такое большое значение вещам, которые не стоят того?

На кухню вошел Джон, затягивая пояс банного халата, щурясь от света. Я сказала, что чувствую себя виноватой — может быть, я не слишком приятна, как хозяйка, и что я мало похожа на ту женщину, с которой он больше часа разговаривал в углу гостиной. Он потер лицо руками, взглянул на часы на стене, приблизился к моему стулу и обнял меня. «Тебя все жалеют, знаешь об этом?» Я кивнула. Он зевнул и погладил мои плечи: «Люди тебя любят, это очевидно. Послушай, я-то был уверен, что тебе нравятся все эти вечеринки. Я думал, тебе не терпится завести побольше друзей. Для меня не играет особой роли, есть эти вечеринки или их нет. Может свести их к минимуму. Как ты? Если бы для меня они были бы так важны, я женился бы на ком-нибудь другом. Я женился на тебе. Не забывай».

Я понимала, что снова начну воровать, как воровала когда-то. Потребность в воровстве давно сформировалась и стала органической. На продолжительные периоды она ослабевала, а затем снова вспыхивала. Я проводила много времени в больших торговых центрах: «Гарден Стейт Плаза», «Фэсин Сента». Совала Кэтрин двадцатку, чтобы она присмотрела за мальчиками. Какая роскошь отдохнуть от них хоть несколько часов. Я не столько покупала, сколько просто бродила среди всего этого барахла, умиротворенная и взволнованная одновременно. Перебирала вывешенные в ряд пиджаки из мягкого твида, улыбалась при виде красивых бюстгальтеров и нижнего белья — кружевного, пастельных тонов. Корзины с бумажниками, кошельками для мелочи и портсигарами, сотни оттенков помады. Я ненавидела неожиданные встречи со знакомыми: матерью какого-нибудь друга моих детей, женой человека, бывающего на наших обедах. Была вынуждена бесцеремонно отделываться от них, раздражаясь из-за того, что они нарушали мой мечтательный настрой и вынуждали вступать в пустые разговоры.

Как только продавец равнодушно поворачивался ко мне спиной — для этого разыгрывала провинциалку — я была уже у выхода. Однажды в «Бэмбергере» увидела шелковую блузку, розовую, с короткими рукавами и перламутровыми пуговицами. Засунула в сумку и вышла из магазина. Был прекрасный осенний день, ясный и прохладный. Прошла быстрым шагом до другого конца торгового комплекса, как можно дальше от «Бэмбергера». В ларьках продавали самые вкусные в мире горячие соленые крендельки. Я сразу успокоилась, купила один, помазала его желтой горчицей, села на скамейку и с аппетитом съела.

А случилось то, что я опять начала воровать запоем. Воровала, воровала, воровала, пока меня не поймали. Это произошло в магазине «Б. Альтман». Арестовали, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Детектив заявил, что я ворую, как профессионал. Джон убедил администрацию магазина снять обвинение. Рассказал, что у меня давняя эмоциональная неуравновешенность, пообещал, что меня будут лечить.

Успокоив директора магазина, Джон начал выпытывать у меня, почему я это сделала. Помню, мы ехали долго. Джон все спрашивал меня, чего мне не хватает, что он делает не так. Я чувствовала унижение, раскаивалась, обещала Джону, что этого не повторится. Согласилась показаться какому-нибудь специалисту. Мой первый психиатр, доктор Сэндерсон, рекомендовал госпитализацию для интенсивного лечения.

Я поехала в частную психиатрическую клинику в Коннектикуте. К этому времени я уже полюбила досуг. В клинике один час занят индивидуальной терапией, второй — групповой, а остальное время было в моем распоряжении. Это было превосходное сочетание общения и уединения. Гуляла, читала и беспокоилась о Джоне и мальчиках намного меньше, чем предполагала. Меня, скорее, волновал недостаточно горячий чай и насколько чист халат, дадут ли мне окружающие посмотреть Майкла Дугласа или придется смотреть спортивные игры, которые больше нравятся им. Джон навещал меня по воскресеньям, привозил карточки детей и их письменные работы. Я полюбила свою маленькую кровать с двумя кнопками: для поднятия изголовья и для вызова сестры.

В 1973 году я снова забеременела и молила Бога о девочке. Если ты одна женщина в семье, то появляется чувство одиночества. Я люблю мужа и детей, но сама не такая, как они. Американцы, жившие за границей, рассказывают о ностальгии, о страстном желании услышать английскую речь. Они набрасываются на первого встречного американца. Житель Нью-Йорка встречает кого-нибудь из Далласа, и они ведут себя так, будто давно не видевшиеся соседи. Я скучала по девочкам из Вентнора, особенно по Джуди. Хотелось знать, как она там? Думала ей позвонить, но не звонила. Скучала по матери и сестрам. Иногда я была бы так рада увидеть в дверях свою домработницу — тоже ведь девочка! Кэтрин — прекрасная женщина, но она вечно занята. Она приходит в мой дом работать, а не дружить. Несколько раз, поначалу, мы вместе сидели на кухне во время ланча. Должна сказать, она была поражена, узнав, что ланч со мной — часть ее работы, ее дополнительные обязанности. Она предпочла бы сидеть спокойно и читать газету.

Дочка. Я хотела дочку так сильно. Боялась, не переживу разочарования, если новорожденный окажется мальчиком. Последние два месяца беременности я дико и безрассудно воровала, обещание Джону так и осталось пустыми словами. Это чудо, что меня не арестовали. Но в то же время — кто бы мог заподозрить в этом беременную леди в дорогой одежде для будущих мам, в туфлях без каблуков?

Когда родилась Сьюзен, я ликовала. «У вас девочка, красивая», — сказал врач. Прямо там, в родильной палате, я поклялась никогда, пока живу, не воровать. Пусть это будет подарком моей крошке. Я держала ее головку в ладонях и верила, что Господь поможет мне.

Годом позже Джон ошеломил меня новостью, что у нас серьезные финансовые неприятности. Лоррен спуталась с группой спекулянтов, эти люди обещали больше, чем могли сделать. Когда дым рассеялся, мы оказались на грани банкротства. Джону ничего не оставалось делать, как продать все, что можно, а оставшееся заложить — только тогда кредиторы стали с ним разговаривать.

Он приезжал домой вечерами бледный и замороченный, сразу пил виски. Среди ночи я просыпалась, а его не было рядом. Потом шла из комнаты в комнату, пока не находила его, склонившимся над желтой папкой с бумагами или спорящим по телефону с матерью.

Денежные трудности. Все эти неприятности мной воспринимались по-детски. Денег не хватает всегда: то не хватает на еду, не хватает спален в доме, не хватает рабочих мест. Я чувствовала предательство: Тайлеры обязаны были предусмотреть такого рода вещи. Сколько денег нужно человеку, чтобы чувствовать себя спокойно?

В один из дней поехала в Ньюарк. Закладная по дому находилась в местном банке, а я должна была предоставить некоторые документы. Я заблудилась, пока искала банк, кружила по улицам с обветшалыми домами почти час. Бесчисленные магазины по сторонам дороги, с товарами, кучей сваленными в корзины. Они стояли прямо на тротуаре, в кассах расплачивались только наличными, кругом незаселенные дома — все как в беднейших кварталах Атлантик-Сити, только повыше уровнем.

Служащий банка был со мной немногословен. Разговаривая сдержанно, я чувствовала какую-то вину перед ним.

В магазине «Бэмбергер» в Ньюарке я выглядела белой вороной. Не часто богатые белые люди там покупали. Более оживленная атмосфера, чем в пригородных магазинах, более грязный пол, за товаром не так внимательно следили. Многие продавцы работали с давних времен, они помнили Ньюарк в лучшие времена. Им бы хотелось, чтобы такие люди, как я, снова посещали их магазин, они смотрели на меня с любовью. Отношение ко мне было великолепным, правда. Я была как никогда дерзкой, украла маленький флакон очень дорогих духов. Попросила продавца показать с полдюжины разных духов. Эта милая старушка была польщена, решила, что мы с ней совсем не то, что все другие покупатели. Все вокруг сами по себе, а у нас с ней есть что-то общее. Ей бы никогда не пришло в голову следить за моими руками.

Кража в Ньюарке доставила мне особое удовольствие. Дорога из Сиддл-Ривер, суматоха на улицах, уважительное отношение старых евреек-продавщиц, выражение лиц девочек, сидящих на ступенях крыльца в ожидании автобуса. Они никогда бы не поверили, что я знаю, что у них сейчас на душе. Но я знаю. Я знаю.

Конечно, я чувствовала вину, когда нарушила клятву, данную себе в родильном отделении. Прошла ночью на цыпочках в детскую и посмотрела на спящую Сьюзен. Слушала ее дыхание. Содрогалась от собственной двуличности. В итоге, со временем я убедила себя, что мой обет остановиться и не воровать для блага дочери с самого начала был неправильным. Сьюзен пришла в этот мир не для того, чтобы исправлять меня. Всегда я ухитрялась так или иначе найти себе лазейку для оправдания.

Я была женой крупного бизнесмена, матерью троих сыновей и дочери. Была воровкой — ловкой, смелой, бесстрашной. Эгоистичной. Не забывайте, эгоистичной! С чем можно сравнить это ощущение? Я чувствовала, будто где-то в пути от меня откололись какие-то части, будто я страдаю кислородным голоданием, будто моя кровь начала бродить, как бродит вино, киснуть, как молоко.

Год был трудным, ужасным. За несколько дней до Рождества Лоррен узнала, что у нее рак груди. Когда Джон появился дома посреди дня, я думала, что-то стряслось, какой-нибудь сокрушительные провал в делах. «Моя мать», — почти беззвучно сказал он. Он никогда не называл ее так, всегда просто Лоррен. Он сел на телефон и обзвонил знакомых врачей. Сказал, что перевез Лоррен из Атлантик-Сити в Слоун Кеттеринг. Ее прооперировали и облучили, но слишком поздно. Через месяц после операции обнаружилась злокачественная опухоль мозга.

Сам дьявол приложил руку к смерти Лоррен. Не придумаешь ничего более жестокого. Искалеченная, только в минуты просветления понимающая, что обманута судьбой, она продолжала устраивать житейские дела: была уверена, что сможет возместить урон. Но она знала и то, что жить ей недолго. Джон сидел с ней, пока она не прогоняла его. Она говорила о делах двадцатилетней давности, принимая Джона за его отца, ругалась, как матрос в порту. Джону пришлось убрать из палаты телефон.

Боже правый, какой ущерб принесла сыну мать, одаренная такими исключительными качествами, как Лоррен. Джон весь ушел в свое горе. Испытания, связанные с болезнью Лоррен, оказались ему не по силам. Джон не мог избавиться от воспоминаний последних двух месяцев.

Как-то вечером я нашла его в подвале. Он перебирал одежду Лоррен. Я собрала вещи, чтобы продать их на блошином рынке в пользу госпиталя «Белли». У Лоррен было несколько роскошных вещей — она никогда не экономила на себе — и я знала, что дамы из госпиталя будут им рады. Джон распаковывал сумку с неистовой сосредоточенностью, взгляд у него был как у сумасшедшего. «Джон!» — окликнула я его, он вздрогнул, мгновение смотрел растерянно, потом начал кричать. «Превосходные вещи! Ты собралась от них избавиться? Ты в своем уме?» Он перенес наверх все до мелочи, что-то упало на цементный пол. Трудно сказать, сколько раз он ходил туда-сюда с этой одеждой.

Вещи Лоррен до сих пор лежат у меня в кладовке, по крайней мере, большая их часть. У меня так и не хватило храбрости кое-что выбросить. Несколько лет назад Сьюзен обследовала стенные шкафы холла и обнаружила одежду. Она восхищалась: «Одежда бабушки Тайлер!» В отличие от мальчиков, она не помнила Лоррен. Утром она спустилась, одетая в одну из юбок от «Шанель», большой свитер и в легкие спортивные ботинки из ткани. Джон поддразнивал ее, но на самом деле получал от этого удовольствие. Он самодовольно взглянул на меня, словно говоря: «Видишь? Превосходные вещи!»

Конечно, Джон скучал по матери. Она была его деловым партнером, учителем. Часто психолог беседовал с Джоном целый день. Кроме меня и детей у него не было никого. Для нас он муж, отец, советчик. Были партнеры по бизнесу, с ними он ходил на ланч, играл в гольф, но настоящего друга не было. Джон мог бы довериться мне, но боялся, боялся расстроить меня, боялся, что я начну опять воровать.

После смерти Лоррен я чувствовала себя покинутой. Мне казалось, что я была замужем за Джоном и Лоррен. Так и было. Хотя я часто негодовала из-за этого. Без Лоррен наша семья выглядела незащищенной.

После первого периода безутешного горя Джон впал в депрессию. Всю свою энергию он направил на работу. Денежные трудности все еще не разрешились. Честно, я не представляла, как Джон со всем справится. Должно быть, он чувствовал себя таким одиноким во всех попытках поправить ущерб, причиной которого были последние денежные вложения Лоррен. Как часто в течение рабочего дня ему хотелось посоветоваться с матерью? Дома он сидел в кабинете и предавался своим скорбным мыслям, а потом выпивал виски и ложился спать.

Все мы боялись за него. Сьюзен едва начинала ходить. Я щедро уделяла ей внимание, чтобы возместить неприветливое отношение Джона. Мальчиков я постоянно одергивала, чтобы вели себя потише. Дэвиду было двенадцать, и уже тогда он был горячим и вспыльчивым. Начал грубить мне, не говорил, куда идет и когда вернется. Мне нужна была помощь Джона, но я не осмеливалась попросить. Джону-младшему было четырнадцать лет, я считала его слишком серьезным. Он знал о денежных затруднениях, они его пугали. Он попробовал поговорить об этом с Джоном, но Джон ответил, чтоб он не совался не в свое дело, а занимался алгеброй и химией. Эндрю — ангел, у этого ребенка от рождения был характер святого. Вот почему я всегда мирилась с недостатком честолюбия у него и никогда не отказывалась давать ему деньги.

Эндрю должен был родиться девочкой. Он был красивым и с мягким характером. Рядом с таким человеком всегда бывает мужчина, который о нем заботится. Все женщины, с которыми у Эндрю завязывались отношения, вели себя именно так. Они влюблялись в него из-за привлекательной внешности и мягкого характера и начинали действовать. Они убеждали его записаться в колледж или предлагали работу там, где работали сами. Через полгода Эндрю оставил колледж — то ли его выгнали, то ли ушел сам. Женщины не знали, что делать, они прекратили с ним отношения раз и навсегда.

Депрессия Джона все продолжалась. Я была готова сказать ему — надо что-то делать, или обратиться за помощью, или самим обдумать, как выбраться из депрессии. Мне нравилось думать, что если я осталась одна рядом с ним, то должна во всем быть с ним вместе, но не бездействовать и не позволять ему превращаться в подобие моего отца. Потом весьма быстро он избавился от уныния. Вдруг как-то стал жизнерадостным и беспечным. Подкрадывался потихоньку и обхватывал меня сзади руками, так было сразу после свадьбы. Попросил дожидаться его к обеду, так что теперь мы всегда ели вместе. Он звал с собой Сьюзен, когда собирался ехать в субботу по делам.

Потом начал покупать себе одежду. Раньше это его не волновало: он надевал все, что покупала ему мать или я. Теперь продавцы из «Вэллач» и «Брукс Бразерс» звонили ему домой и сообщали, что только что поступили те или другие вещи. Я вздохнула с облегчением и радостью, его отчаяние прошло. Думала, что наступило просветление и в финансовых делах.

Знаете, что было дальше? Письмо в почтовом ящике без штампа и адреса, только с моим именем на конверте. Оно было от молодой женщины из конторы Джона. Она писала, что Джон уже несколько месяцев преследует ее. Она пыталась положить этому конец, что он ей неинтересен. Но он не оставлял ее в покое и клялся, что любит. Покупал ей подарки — ожерелье, духи, хотя она их не принимала. Позже он стал звонить ей домой в любое время, интересовался ее личной жизнью, заводил неприличные разговоры. В конце она приписывала, что сообщает мне о муже только потому, что сама собирается замуж, и если ее муж когда-нибудь поведет себя, как Джон, она хотела бы, чтобы ей это стало известно. Письмо было написано красивым, как у всех секретарей, почерком, с абзацами. Подписано: «Искренне Ваша — Кэрол Элиасон».

Джон пришел после полуночи. Я вручила ему письмо. Он мельком взглянул на него, снял галстук и присел на край кровати. «Кэрол — хорошая девочка», — сказал он. Она пришла к нему на работу около года назад. В тот день, когда я получила письмо, она уволилась и сказала Джону, что написала мне и обратится в полицию, если он когда-нибудь снова потревожит ее. «Если хочешь, чтобы я сейчас же ушел из дома, я уйду», — закончил он.

Я проплакала три дня. От мысли, что Джон пытается соблазнить другую женщину, у меня возникало ощущение, будто в животе разливается кровь. Я сходила с ума, представляла те ночные звонки по телефону: он звонил, когда дети и я уже спали. Меня бесила Кэрол. Она такая невинная? Она, должно быть, сама завлекала его: ходила на работу в коротких юбках и свитерах с глубоким вырезом, склонялась над его столом так, чтобы все было видно. А когда он повел себя, как любой мужчина на его месте, она расплакалась. Я перечитала письмо и поняла: Кэрол Элиасон — просто девочка, оказавшаяся на грязной секретарской работе с противным боссом.

Глубоко внутри у меня возникли серьезные сомнения. Есть какие-то несовпадения, считала я, если он увлекся другой и начал ее преследовать. Только получилось так, что он выставил себя дураком. Он был мужчиной средних лет, с брюшком, помешанный на своем горе после смерти матери, ухаживающий за девушкой намного моложе его, самодовольно разгуливающий в новой одежде, говорящий гадости, чтобы запугать девушку, если она вздумает ему отказать.

Я вела счет преступлениям, совершенным каждым из нас за многие годы. Должна заметить, что во многом пришлось отдать должное Джону. Он не всегда, может быть, вел себя героически, но всегда был рядом. Я вспомнила день, когда мы принесли Джона-младшего из больницы. Вспомнила, как мы стояли рядом с детской кроваткой, и Джон обнимал меня вместе с нашим первым ребенком. Я спрашивала себя, смогу ли я когда-нибудь бросить одного из них? Сможет ли любой из нас сделать что-то вызывающее? Нет, конечно, нет. Я останусь для них матерью и женой, что бы ни произошло. Думала о Лоррен и ее стремлении забыть наши скандалы ради Джона, ради нашей семьи. Насколько труднее нам бы жилось, сделай она меня своим врагом.

У вас создалось впечатление обо мне как о холодной и расчетливой? Может, вы подумаете, что я искала себе выгоду? Думаете, мне все удалось уладить? Сама себя об этом спрашиваю. Но сейчас знаю — нет. Говорю вам, я ничего не уладила. Джон заслуживает прощения. Единственное, что мне нужно сделать, когда я вернусь домой, — дать ему возможность простить меня.