Юбка с разрезом

Глава двадцать третья

Я никогда не называла клиентам своего настоящего имени, называлась Дарлин — именем, которое придумала на танцах. Белые парни никогда не слышали имени Луз. Когда я говорила «Луз», они смеялись: по-английски это похоже на «свободная», ха-ха-ха, очень смешно!

Иногда мне хотелось, чтобы меня посадили. Когда начинались неприятности, я думала: если бы меня посадили, все разом и кончилось. Здесь неплохо, поверьте мне. Окружная тюрьма в Пассиаке, ну ладно, это отдельный разговор. Но здесь не так плохо.

Меня вырастила бабушка. Я жила у нее с рождения. Я сильно ее люблю до сих пор. Не держу зла, но от нее пришлось уйти. Вот так: не ее вина, и не моя вина. Она была слишком строгой, не давала мне делать ничего, что я хотела. У меня есть сестра, на три года старше. Идалия красивая и спокойная, хорошо учится в колледже. Ну, а я — я плохая с самого рождения. Если спросить бабушку, она так и скажет.

У нас с Идалией разные отцы. Моя мать была замужем за отцом Идалии. Он водил автобус, но с деньгами было туго, и мать сбежала с моим отцом, торговцем наркотиками, мистером Сликом. Последнее, что я о нем слышала: он заболел и какая-то леди ухаживала за ним в Нью-Йорке. Отец у меня маленький и тощий. Бабушка, глядя на меня, говорит, что я на него очень похожа.

Мать. В то время она немножко загуляла. Она очень сильно обидела бабушку. Бабушка решила, что мы с Идалией не должны быть похожи на мать. Даже не помню, чтобы она называла имя матери. Говорила, что у нее нет дочери, только внучки. Мне хотелось подкрашивать глаза, носить высокие каблуки, а бабушка не разрешала. Дома у нас было очень тихо, скучно. У нее везде были картинки с Иисусом и Марией. Она любит Марию, как будто это ее дочка. Эти картинки кажутся днем грустными, а ночью от них страшно. Бабушка таскала меня с собой в церковь и так сильно сжимала мне руку, чтобы я не вырывалась, что рука немела.

Может показаться, что я всегда была несчастная. Окружающие ко мне относились плохо. Да если бы кто-нибудь и сказал, как надо себя вести и что делать, я бы назло сделала наоборот.

Первый раз я переспала в двенадцать лет. Этот мальчик, Вильфредо, жил внизу. Он был красивый. Правда. Семнадцать лет, черные волосы, с кольцом в ухе, зубы белые-белые. Он сначала вообще не хотел иметь со мной дела, потому что я маленькая. Говорил, чтобы я отстала от него, обращался как с ребенком. А я все равно около него крутилась, и очень скоро он начал приставать. Бабушка засекла нас на крыше, избила меня, а матери Вильфреда сказала, что позвонит в полицию, если он попробует ко мне подойти. Тут же Вил уходит в армию. Когда он приехал в отпуск, разговаривал со мной, как с паршивой девчонкой.

Трахаться с парнями — это кое-что. Мне нравилось. У них в машине. У них дома, когда матерей не было. Мне тогда это было интересно, по крайней мере в сравнении с той ерундой, которой занималась Идалия: она трепалась с подружками по телефону, ходила в город рассматривать одежду в магазинах или танцевала в комнате с закрытой дверью. Меня все это не трогало. Некоторые из ребят, с которыми я ходила, трепались за моей спиной. Эти сукины сыны обзывали меня, говорили, что я могу с кем угодно — пожалуйста. Девчонки трахались со своими приятелями и их братьями каждую ночь, а меня поливали говном. Идалия приходила домой и обзывала меня дешевкой, говорила, неужели я довольна, что про меня идет такая слава. «Почему ты стала такой гадкой? Что с тобой случилось?»

Зато с Идалией было все в порядке. Я ее ненавидела за то, что она такая хорошая. А сейчас я горжусь своей сестрой. Она учится в колледже, будет заниматься бизнесом. Идалия собирается замуж за одного красивого честного человека. Бабушка заслужила такую хорошую Идалию после всего, что вытерпела от нас с матерью. Только Идалия мало в чем разбирается. Она мягкая, не знает самых простых вещей, даже как за себя постоять. Я на три года моложе, но будьте спокойны — когда Идалию кто-нибудь обидит и она мне расскажет, я их изобью. Хоть я и маленькая, а девчонки меня боятся. Я отомщу любому, кто попробует обидеть ее. Хочу сказать, что если бы я умела тихонько делать, что хочу, от меня бы все отстали. А у меня каждый день беда — то дома, то в школе. Я трахалась, нюхала кокаин, не ночевала дома. Один раз удрала из школы. Прихожу домой и вижу — на диване сидит белая леди. Она похожа на вас, Рита, даже лучше. Судья во время процесса над малолетними сказал, что я неисправимая, приговорил к шести неделям в «Конклине». Я умоляла бабушку не пускать меня туда, уверяла, что я исправлюсь. Она сказала, что с нее хватит говна. «Лучше ты сейчас поплачешь, чем потом буду плакать я».

Обстановка в «Конклине» меня раздражала. Наркоманы, пьяницы резали себя от нечего делать бритвой. Одна придурошная взяла молоток и разбила все окна у себя дома, а потом долбанула себя по руке. Я держалась в стороне, считала дни, пока одна, постарше, ее звали Бесс, не заговорила со мной. Она обозвала меня дешевкой, которая дает налево и направо. «Ты бы лучше брала плату», — повторяла она, советуя мне, как вести себя. Я получала вдвое больше, чем Маделин, и с легкостью. Я меньше и намного красивее. Красота приносит деньги.

Бесс рассказала про бар в Тетерберо, где можно сделать сто долларов за вечер танцев. «Девочки, девочки, девочки», — было написано на табличке над дверью. Внутри темно, и пара девчонок танцевала под громкую музыку. Бармен посмотрел на меня и быстро кивнул головой, мол, сама знаешь, зачем пришла. Он был высокий, этот Эдди, бородатый, думал, что если стоит за стойкой, можно и выпендриваться. Он измерил меня взглядом и говорит: «Ты когда-нибудь раньше танцевала?» Я сказала ему, как научила Бесс: «Во Флориде».

Задняя комната была отвратительная, грязная. Никогда не забуду. Железный стол, накрытый бумагой, пепельницы и стаканы, два стула с сиденьями, изрезанными ножом. Белый парень за столом, с рыжими волосами, очки в железной оправе, рубашка не сходится на жирном пузе. Он осмотрел меня со всех сторон, спросил, сколько лет. «Восемнадцать». — «Есть удостоверение?» — «С собой нет». Он молча поднял мою кофту и ущипнул за сиську. Велел сделать ему минет, и меня взяли танцевать.

В ту ночь я заработала 47 долларов чистыми, просто за танцы. Пятнадцать минут одетая, пятнадцать минут раздетая. Вышибалы позаботятся, чтобы никто тебя пальцем не тронул. Мне некуда было идти, когда бар закрылся. Одна из девочек сказала, что я могу пойти с ней. У нее была большая старая квартира над цветочной лавкой. Она завела меня в комнату, где было полно хлама, коробок и старой одежды. Отопления не было. Холод собачий, и я не могла уснуть, думала, как я буду одна — без бабушки, без Идалии, даже без «Конклина». Ноги онемели от холода и от танцев. Я была напугана, но знала, что если вернусь домой, то не пройдет и месяца, как опять что-нибудь случится и бабушка меня снова выгонит. Я лучше буду одна в «Конклине» или каком-нибудь проклятом доме с чужими людьми. Решила так: жить, как сейчас — лучше, чем оказаться на улице.

В комнате — непроглядная тьма. Так темно, что было без разницы, открыты глаза или закрыты. Смертельный холод. Я свернулась калачиком, укрылась с головой одеялом. У вас когда-нибудь было так: только начинаешь засыпать и не можешь понять, чей храп слышится? Думаете, что за мудак храпит? А это вы сами и храпите. Это храп ваш.