Запретный рай

Глава шестнадцатая

В день суда Эмили постаралась привести себя в порядок. Так поступали все, хотя вряд ли это могло как-то повлиять на вынесение того или иного приговора.

На деньги Элизабет Хорвуд она приобрела у торговца, посещавшего тюрьму по воскресным дням, нижнее белье (не такое красивое, какое было у нее прежде, но хотя бы новое и чистое), скромное темно-коричневое платье и черные туфли. Она вымыла, расчесала и заколола волосы и постаралась взять себя в руки.

На суде ей наверняка придется увидеть леди Клиффорд, а если повезет, то и мать.

Другие арестантки надавали Эмили кучу по большей части бесполезных советов, пожелали мужества и удачи.

В Зал Правосудия Олд Бейли ее доставили, как и других заключенных, под конвоем, благо, еще не со скованными руками.

Эмили старалась идти, подняв голову и не глядя по сторонам. Никто бы не догадался, какой душевной муки ей это стоило. Любой косой взгляд или усмешка были равносильны жестокому удару.

Она думала о том, что океан жизни непредсказуем, и самое заманчивое приключение может обернуться трагедией. Сегодня ей оставалось надеяться только на чудо.

К счастью, людей в зале было немного. Заметив среди них леди Клиффорд, Эмили постаралась не смотреть в ее сторону, а увидев мать, приободрилась, хотя Элизабет никак не дала понять, что они знакомы, и даже не улыбнулась.

Элизабет сидела, наклонив голову, ее лицо наполовину скрывали поля шляпки. На щеках леди Клиффорд рдели яркие пятна. Судя по всему, она была возмущена тем, что ей приходится присутствовать в таком собрании.

Сочетание красной мантии, белого парика и черного колпака судьи выглядело зловещим. Сам он тоже не понравился Эмили: с тяжелым лицом и взглядом и мясистыми руками. Присяжные застыли, как истуканы. Молодая женщина не разглядела в их чопорных лицах никакого человеческого выражения.

Не было ни обвинителя, ни адвоката. Судья Грэхем сам допрашивал обвиняемого, истолковывая его слова в зависимости от того, насколько он был ему симпатичен, или от собственного сиюминутного настроения.

Эмили задали формальные вопросы, и она ответила, стараясь произносить слова достаточно громко и четко. Затем было зачитано обвинение и начался допрос. Первой вызвали леди Клиффорд. Исполненная праведного негодования и несгибаемого достоинства, она заняла надлежащее место.

— Кто эта особа? — спросил судья, указав на Эмили.

— Мисс Марен. Она преподавала французский моим дочерям.

— Вы читали ее рекомендации?

— У нее не было рекомендаций, но я ее наняла, поскольку она показалась мне скромной, порядочной девушкой. К тому же она одинаково хорошо говорила и по-французски, и по-английски.

— Вы знали, что Эмили Марен — француженка?

— Да. Я слышала, что они отличаются безнравственным поведением, но…

Судья прервал ее:

— Вы видели ее паспорт?

— Конечно. У меня не возникло сомнений в его подлинности, хотя в наше время документы легко подделать или купить…

— Миссис Клиффорд, — вновь перебил судья, — что рассказала вам о себе Эмили Марен?

— Что она приехала из Франции и живет с матерью в меблированных комнатах. Она сказала, что ее мать не вполне здорова, и потому она не может поселиться в нашем доме, — ответила женщина и добавила: — Дело в том, что обычно мы предоставляем прислуге жилье — так удобнее для нас и дешевле для них.

— И что случилось потом?

— Однажды я застала мисс Марен в своей спальне. Она держала в руках мое жемчужное ожерелье.

— Она просто разглядывала его?

— Да. То есть нет. Она сравнивала его с каким-то другим жемчугом. Вернее, с одной жемчужиной.

— Вашей?

— Нет. На мой вопрос она ответила, что это ее жемчуг, но я сразу поняла, что тут что-то нечисто. Жемчужина была очень красивой, крупной и дорогой — настоящее сокровище! Я решила, что она украла ее в каком-то другом доме, а в наш устроилась с такой же целью. Потому я сочла необходимым пригласить констеблей.

— Что сказала Эмили Марен о том, откуда у нее взялась эта жемчужина?

— На мой вопрос она ответила, что привезла ее из какой-то страны, кажется, из Полинезии, но я ей не поверила.

Леди Клиффорд позволили сесть. Судья вызвал ювелира.

Появился маленький юркий человек с быстрыми черными глазами, который сказал:

— Это так называемая Pinctada maxima, жемчужина южных морей, диаметром больше дюйма и весом восемь гран, или тридцать два карата. Она имеет серебристый перламутр, очень прозрачна и потому почти незаметна в воде; ее форма, цвет, блеск, чистота идеальны. А главное, она очень молода. Такая жемчужина проживет, самое малое, еще сто лет.

— То есть она достаточно ценная?

— Несомненно.

— И эта жемчужина могла быть найдена в Полинезии?

— Я мало что слышал про те края. Могу лишь сказать, что такую жемчужину могли выловить у берегов Австралии.

— Впрочем, это не так уж важно, — заметил судья и добавил: — Больше у меня нет вопросов. — После чего повернулся к обвиняемой: — Эмили Марен, скажите нам, у кого и при каких обстоятельствах вы украли этот жемчуг?

Она побелела. Она читала в сердцах этих людей такое равнодушие, какое не снилось даже в аду.

— Я его не крала. Я… я могу это доказать!

— Стало быть, у вас есть свидетели?

— Да. Моя мать.

— Та самая, с которой вы якобы жили в меблированных комнатах? — с усмешкой спросил судья Грэхем.

Эмили постаралась собраться с духом.

— Нет. Я не жила с моей матерью. Мне пришлось солгать, чтобы меня приняли на работу. На самом деле у меня есть двое маленьких детей, я оставляла их у одной женщины, которая зарабатывает тем, что присматривает за младенцами.

— Вы можете назвать ее адрес?

— Могу, — немного поколебавшись, согласилась Эмили.

Когда адрес был записан, судья спросил леди Клиффорд:

— Мисс Марен не говорила вам о детях?

— Нет, ни слова!

— Хорошо. Так что с вашей матерью, мисс Марен. Где она? Она может подтвердить, что этот жемчуг принадлежит вам?

Облизнув пересохшие от волнения губы, Эмили ответила:

— Думаю, да. Ее зовут Элизабет Хорвуд, она присутствует в этом зале.

Судья обвел глазами собравшихся.

— Кто здесь Элизабет Хорвуд?

— Я, — сказала та и поднялась с места.

Все взоры обратились на нее, но она не смутилась и уверенно прошла на свидетельское место.

— Что вы можете сказать об обвиняемой Эмили Марен?

Отвечая, Элизабет слегка теребила свой ридикюль, и это был единственный признак ее волнения:

— Некоторое время назад эта девушка явилась в мой дом с заявлением, что она моя дочь. Я попыталась объяснить, что мои дочери живут со мной, но она не хотела слушать. Она в самом деле показывала мне жемчужину, спрашивая, не знаю ли я, где ее можно продать, и говоря, что привезла ее из Полинезии, куда ездила вместе с ныне покойным отцом.

— А вы знали ее отца?

Элизабет Хорвуд смотрела прямо перед собой. Эмили почудилось, будто ее ничего не выражающие светлые глаза — это окна в пустоту.

— Нет, я его не знала.

— С мисс Марен были дети?

— Да, двое грудных детей, мальчик и девочка. Девушка попросила меня присмотреть за ними, пока она ищет комнату.

— И вы согласились?

— Да. Мне стало жаль ее. Она казалась измотанной и несчастной.

Услышав о жалости, Эмили сжала губы. Она понимала, что мать не сдержала своего обещания, что судьба Маноа и Ивеа по-прежнему неизвестна, более того — она висит на волоске.

— Это были какие-то странные дети, — добавила Элизабет. — Не негритянского происхождения, конечно, но я сразу заметила примесь неевропейской крови. На мое замечание мисс Марен ответила, что их отец — житель Полинезии.

— Опять Полинезия! — проворчал судья.

— Страна людоедов! — бросил кто-то из зала.

— Быть может, мисс Марен нам что-нибудь объяснит?

Эмили поднялась с места. Она понимала, что это последняя возможность что-то доказать этим людям, как-то разбудить их души. Однако рассказывая свою историю, она видела, что они понимают ее совсем иначе. На некоторых лицах было написано брезгливое любопытство, на других — откровенное презрение и снисходительная жалость. Выходило, что Эмили сама виновата в том, что с ней случилось: это было совершенно ясно.

— Я приехала в Лондон на поиски своей матери. Она была замужем за Рене Мареном, моим отцом, но вернулась в Англию, когда мне было два года.

— Миссис Хорвуд это отрицает.

— У меня есть письмо с лондонским адресом, написанное ее рукой.

— Где оно? — спросил судья.

— Осталось в комнате, которую я снимала.

Судья сделал знак какому-то молодчику, который тотчас встал.

— Констебль Бреди, вы производили обыск в комнате, где жила обвиняемая. Вы нашли там какие-то письма?

— Нет. Там были ее документы, личные вещи, но в целом — ничего интересного. И — никаких писем.

— То есть доказательств нет, — подхватил судья и подытожил: — Я вижу такую картину: перед нами некая не слишком нравственная и неразборчивая особа с непонятными документами, неизвестного происхождения детьми и, по-видимому, украденной где-то жемчужиной. Последнее интересует меня больше всего. Если вы скажете, откуда у вас жемчуг, вы существенно облегчите свою участь.

Глаза Эмили были полны слез.

— Я говорю правду! Почему вы не хотите мне поверить или попытаться проверить мои слова!

— Мы без того потратили на вас слишком много времени. У нашего правосудия нет возможности проверять всякий бред, который несут обвиняемые! — с неудовольствием заметил судья.

Объявили перерыв, после которого должны были зачитать приговор. Большинство присяжных удалилось с кислыми лицами. Было нетрудно догадаться о том, что решат эти люди.

Эмили ждала. Ждала разумом, душой, сердцем, телом, всей кожей. Она превратилась в комок, воплощавший одно сплошное, отчаянное, дикое ожидание. Она не смотрела в зал, ибо это было невыносимо.

Наконец появились присяжные и судья. Оглядев присутствующих, последний торжественно произнес:

— Эмили Марен признана виновной в краже жемчуга у неустановленного лица и попытке ограбления в доме мистера и миссис Клиффорд. Поскольку она въехала в страну с преступными намерениями, передача ее французским властям исключается. Согласно решению суда, мисс Марен приговаривается к пятнадцати годам каторжных работ. — Сделав паузу, он добавил: — Дети данной особы, если они все еще находятся по указанному ею адресу, будут отправлены в приют. — И, очевидно, желая смягчить свои слова, бросил в сторону Эмили: — О них позаботятся!

Это было не просто жестоко, это было бесчеловечно. В отчаянии Эмили обратилась к самым светлым и сильным воспоминаниям в своей жизни, воспоминаниям о зените ее любви. Перед мысленным взором молодой женщины предстали черные очи Атеа, с радостной улыбкой и непередаваемой силой смотревшие ей в глаза, и она воскликнула:

— Будьте вы прокляты! Если бы только здесь был отец моих детей!

Публика оцепенела, а после кто-то воскликнул:

— Тогда бы он зажарил нас на костре и съел!

Эмили вновь ощутила волну непонимания и ненависти, исходившую из зала, от всех этих мелких и жестокосердных людей. Она упала на скамью и закрыла лицо руками. Ее трясло. Пятнадцать лет! Ей было безразлично, что станет с нею, но Маноа и Ивеа!

В ее душе возникло чувство, будто она владела чем-то бесценным, и эту драгоценность вдруг взяли и растоптали, как пустую скорлупу.

С усилием отняв ладони от мокрого лица, Эмили посмотрела в зал. Элизабет не было. Она исчезла, ушла. И тут молодой женщине почудилось, будто ни суда, ни жемчужины, ни матери, ни Атеа, ни даже детей никогда не было в ее жизни, что все это ей только приснилось.

В следующий миг она потеряла сознание.

Очнувшись в камере, Эмили долго не могла понять, как она там оказалась. Она лежала на нарах, и Мери Шеппард смачивала ее лицо водой.

— Пятнадцать лет каторги, — странным, неживым голосом произнесла Эмили. — Я погибла, мои дети погибли. Я никогда их не увижу.

— Подай прошение королеве, — неуверенно посоветовала Мери. — В конце концов, она тоже мать.

— Скостят самое большее пять лет, и что толку? — сказала другая женщина и спросила: — Тебе известно, где ты будешь отбывать наказание? Если в плавучей тюрьме на Темзе, там заключенные не живут дольше пяти лет. А маленькие дети умирают почти сразу. Так что пусть их забирают в приют!

— Детям всегда лучше с матерью, — возразила Мери.

Женщины заспорили, тогда как Эмили лежала оцепеневшая и недвижимая. Она думала о том мире, в котором любила и страдала и который отвернулся от нее. На смену живому страданию пришел животный ужас, на смену любви — крушение всех надежд.

На следующий день к ней снова пришли, но Эмили не хотела выходить. Близких людей у нее не осталось, а других она не знала и не хотела знать.

Однако услышав, что некая мисс Хамфри пришла по поводу ее детей, она встрепенулась, поднялась с нар и оправила мятое платье. За недолгое время надежда загоралась и гасла в ней столько раз, что она не знала, что и думать.

Мисс Хамфри оказалась худощавой дамой средних лет с усталым, умным лицом, в котором было гораздо больше понимания и сочувствия, чем в лице Элизабет Хорвуд.

Поздоровавшись, она произнесла без обиняков:

— Мисс Марен, я пришла сказать, что ваши дети в безопасности: сестры нашего приюта забрали их у женщины, чей адрес вы назвали на суде. Однако поскольку вам предстоит долгая ссылка, мне надо поговорить с вами о некоторых вещах.

Тяжело опустившись на предложенный стул, Эмили сложила руки на коленях.

— Я вас слушаю.

— Прежде всего я хочу спросить: у вас есть какие-то просьбы относительно ваших детей?

Эмили молчала, и это молчание отдавало прощанием со всем, что ей некогда было дорого. Наконец она промолвила:

— Да. Прошу вас, не разлучайте их. Они двойняшки, они были вместе в моей утробе и дальше должны идти рядом по жизни.

— Мы постараемся. Скажите, у вас есть родственники в Лондоне?

— Нет, никого.

— А во Франции?

— Тоже.

— Мисс Марен, — сказала мисс Хамфри, глядя ей в глаза, — если представится такая возможность, вы согласны, чтобы ваших детей усыновили?

Эмили вновь умолкла. Она думала о том, для чего существует жизнь. Чтобы исправлять ошибки, извлекать из них уроки, шаг за шагом подниматься к вершинам. Почему же тогда ей раз за разом приходится погружаться в пучину без света и дна?!

Молодая женщина никогда не думала о том, что любовь может стать бременем и несчастьем. Эмили понимала, что если она хочет выжить и не повредиться рассудком, то больше не должна позволять себе переживать мгновения утраченного счастья. Отныне она — это мертвая оболочка, когда-то давшая кому-то жизнь.

— Как бы вы поступили на моем месте? — спросила она миссис Хамфри.

— Как это ни тяжко, дала бы согласие. Пятнадцать лет — немалый срок, а условия содержания даже в самых хороших приютах оставляют желать лучшего. Кстати, могу вас обрадовать: некое лицо, не пожелавшее назвать себя, пожертвовало на содержание ваших детей некоторую сумму денег. Им будет обеспечен надлежащий уход, во всяком случае, первое время. Вы не знаете, кто бы это мог быть?

— Нет, и не хочу знать. То, что со мной произошло, не искупить никакими пожертвованиями, — жестко произнесла Эмили. Потом сказала: — Мои дети… не совсем обычны. В них течет полинезийская кровь. Разве кто-то захочет их усыновить?

— Бывают разные случаи. Они здоровы, они прелестны — это главное.

Эмили произнесла страшную фразу:

— Я должна забыть о них?

— Вы должны надеяться и верить, — мягко проговорила миссис Хамфри.

Казалось, прошла целая вечность, пока Эмили наконец решилась промолвить:

— Хорошо. Я согласна.

— Тогда подпишите бумаги. И обязательно подайте прошение королеве.

— Зачем? Какой в этом смысл?

— Это же ваша жизнь!

— Мне кажется, — сказала Эмили, — существуют жизни, которые не стоит и проживать.

Невероятная зелень берегов Нуку-Хива ослепляла издалека. Многоцветье полинезийской природы было столь великолепным, что иногда от него уставали глаза. Белые облака на лазурном небе походили на кудрявых овечек, парящие над заливом птицы казались подвешенными на невидимых ниточках.

Однако Морис Тайль сошел на берег в тревожном настроении: его волновала судьба Моаны. Они простились не то чтобы плохо, а вовсе никак. Он попытался поговорить с девушкой через дверь сарая, но она не откликнулась. В конце концов, в нем с новой силой взыграли обида и ревность, и он без сожаления покинул Нуку-Хива.

В целом капитан был доволен поездкой на Хива-Оа. На поясе Тайля висел мешочек с несколькими крупными жемчужинами. Также при нем было еще кое-что, о чем он пока не намеревался распространяться.

Доложившись, он прошел в кабинет начальника гарнизона и сообщил о результатах поездки.

При виде высыпанного на стол жемчуга глаза Менкье загорелись от жадности, и он тут же спросил:

— Это все?

— Да, — твердо ответил Тайль. — Жемчуг передан мне советом племени. Если у Атеа и был какой-то клад, принадлежащим лично ему, то они ничего об этом не знают.

— Хорошо, — Менкье сгреб жемчуг, — вы неплохо поработали.

Капитан кивнул.

— Вы свободны, — добавил начальник гарнизона, видя, что подчиненный не собирается уходить. — Вам положен отдых. Или, если хотите, можете вернуться на ваш остров.

— Я бы хотел узнать: вы поймали Атеа?

Сперва Менкье нахмурился, а после притворно зевнул.

— Нет. Он как в воду канул. Впрочем, я решил не тратить на него время. Надеюсь, мы больше о нем не услышим. Я уже подал рапорт о смерти Буавена: причина — несчастный случай.

— А Моана? — голос Тайля дрогнул.

— Ваша девушка? — деланно рассмеявшись, начальник гарнизона развел руками. — Что мне с ней делать? Я ее отпустил. Кажется, она у отца Гюильмара. Кстати, на мой взгляд, вы уделяли ей слишком много внимания и времени. Относились, как к королеве, хотя это всего лишь дикарка!

Морис хотел ответить резко, но сдержался перед начальником. Возможно, Менкье был прав.

Капитан вспомнил Моану, короткую, безмолвную, яростную борьбу их взглядов, возбуждавшую в нем неистовый пыл, и ее внезапную сердечную холодность. Наверное, он был глупцом, если искал aloha там, где возможно только here.

Чувствуя, как что-то грызет его душу, капитан направился к священнику. Тот принял его радушно и вместе с тем… слегка настороженно.

— Зачем… вы пришли?

Тайль удивился.

— Я пришел за Моаной. Начальник гарнизона сказал, что она у вас.

Отец Гюильмар вздохнул. Облегченно или тяжко — это было трудно понять.

— Совсем недавно Сесилия сказала, что она спит. Не хотите ли выпить чаю?

— С удовольствием.

Морис присел за стол. Священник разлил свежезаваренный чай, а служанка подала пирог со сладким картофелем, который только-только начали выращивать на Нуку-Хива.

— Как прошла поездка?

Капитан слегка напрягся.

— Хорошо. А что здесь? Начальник гарнизона сказал, что они не смогли поймать Атеа?

— Насколько я знаю, нет. Я посоветовал ему бежать на Фиджи или другие британские острова.

Тайль покачал головой.

— Не ближний свет!

— Что верно, то верно. Если только ему удалось пробраться на какое-то судно. Но по дороге его могли пленить, убить, выбросить за борт.

— Не понимаю, почему Моана ему помогала! — в сердцах произнес Тайль. — Еще и назвала его своим братом!

— Я не вижу в этом ничего удивительного. Они происходят, выражаясь по-нашему, из одинакового сословия, стоят на одной ступени. Захотели породниться — и породнились. В Полинезии очень сильны традиции усыновления, как и побратимства. Кровное родство не играет такой роли, как у нас. Скажем, здешний ребенок никогда не останется сиротой. Семьи, в которых без того пять-шесть детей, еще будут спорить, кому его взять!

— Прорва еды, деньги не имеют значения, — усмехнулся Тайль.

— Это можно объяснить и чем-то другим: человеколюбием, бескорыстием, — заметил священник. Потом спросил: — Вы знаете мою служанку Сесилию?

— Ее знают все, кто имел честь побывать в вашем доме.

— А ее историю?

Морис насторожился.

— История мне неизвестна.

— Я расскажу ее вам. На Маркизских островах много красивых женщин, европейцы воспевают их податливость и пылкость. Возвратившись во временный дом, вы можете обнаружить на своем ложе молодую прелестную девушку. Вы не сумеете с ней поговорить, обменяться чувствами и мыслями, даже если владеете языком полинезийцев. Она станет варить для вас еду, родит от вас детей, и все же останется для вас чужой. Это данность. И это порог, который не стоит переступать. Сесилия — дитя этой культуры. Она же — жертва европейских нравов. Когда-то, сняв с себя набедренную повязку из тапы, она приплыла на французский корабль, как это делали другие девушки. Чтобы получить грошовые бусы, дешевые ткани и… свою порцию любви. Увы, полинезийская мораль не отрицает добрачные связи, так же как ни один туземец не возьмет женщину силой, но… Подвыпившим морякам захотелось устроить оргию. Их развлечение было жестоким. Тогда я только-только приехал на Нуку-Хива. Я подобрал Сесилию на берегу. Мне удалось внушить ей веру в истинного Бога, а также дать понять, что как мужчина я не представляю для нее никакой опасности. С тех пор она служит мне, равно как всем несчастным, заблудшим. И Господу.

— Над ней надругались? — догадался капитан и вдруг вскочил с искаженным от страха и гнева лицом. — Вы хотите сказать, что над Моаной — тоже?!

— Да. К сожалению. Ее оставили недалеко от моего дома, потому я ее и нашел. После передал в руки Сесилии. У Моаны обнаружилось сильное кровотечение, из чего я смог заключить, что она была беременна.

Неожиданно небо и земля почернели, а сердце превратилось в горячий окровавленный комок. Морис закрыл лицо руками и долгое время не двигался. Священник терпеливо ждал, пока он справится с собой.

— Это был мой ребенок, — глухо произнес Тайль. — Никогда не прощу себе того, что уехал. Она… говорила обо мне?

— Нет, ни слова, — признался отец Гюильмар и добавил: — Если вы решите уйти, капитан, я не стану вас осуждать. Я помогу Моане добраться до родного острова или, если она не пожелает возвращаться к отцу, оставлю у себя.

— Я хочу ее увидеть.

Отец Гюильмар молча провел Мориса в тот самый чулан, где некогда прятались Моана и Атеа. Девушка лежала на своих роскошных волосах, словно на черном шелковом покрывале. Да, ее волосы были столь же прекрасны, как прежде, но лицо осунулось, изменилось, и тело похудело. Она казалась и не живой, и не мертвой: дышала, но при этом не двигалась и смотрела в пустоту.

— Моана? — осторожно произнес Морис, не смея дотронуться до нее.

Она не ответила, и тогда он спросил отца Гюильмара:

— Что мне делать? Из нее словно вытрясли душу!

— Она очнется, — мягко промолвил священник и заметил: — Сейчас вы должны подумать, что делать вам.

Внезапно сорвавшись с места, Тайль выбежал за дверь. Он не желал оставаться в этом раю, который вовсе не был раем, как знал, что не сумеет покарать обидчиков Моаны, что Менкье лишь посмеется над ним!

Морису казалось, будто острые лучи безжалостного полинезийского солнца режут его кожу, пронзают глаза, отчего из них струятся слезы.

Предательские мысли рождались и жили сами по себе, они словно метались и бились в черепной коробке. Он не захочет и не сможет жить с Моаной ни на Нуку-Хива, ни на Хива-Оа.

«Была твоя, а стала общая», — скажут другие мужчины. Многие завидовали ему. И они сумели ему отомстить. Ему и Моане, неприступной и гордой Моане, его вахине.

Решение пришло сразу, в один миг, и Морис не позволил себе задуматься над тем, насколько оно разумное и верное. Главное, что оно шло от сердца.

Он ворвался в кабинет Менкье, когда поблизости не было охраны, и сразу заметил, что начальник гарнизона испугался.

— Вы что-то забыли, капитан?

— Да. Забыл сказать, что подаю в отставку и возвращаюсь во Францию.

Менкье выглядел ошеломленным.

— И какова причина?

— Моя жена тяжело больна и нуждается в перемене обстановки и климата.

— Насколько мне известно, вы неженаты.

— Хорошо, пока еще не жена, а невеста. Впрочем я постараюсь жениться на ней как можно скорее, — сказал Морис и, собравшись с духом, пояснил: — Я говорю про Моану, полинезийскую девушку, чья гордость была растоптана по вашему приказу!

— Позвольте, я ничего не приказывал! — возразил Менкье, хотя по его глазам было видно, что он все знает. — Я не могу сутками следить за тем, чем занимаются солдаты. — И видя, что Тайль не предпринимает никаких действий, а только смотрит на него, примирительно произнес: — Не порите горячку, капитан. Вы назначены на Хива-Оа, возвращайтесь туда. Что касается гордости вашей девушки, вы рассуждаете, как европеец, склонный искать романтику в отношениях полов. В Полинезии женщины принадлежат всем и каждому; они считают противным природе, если встреча с мужчиной не заканчивается близостью.

Капитан сжал кулаки. Тем не менее он был намерен держать себя в руках. Ничто, кроме этого жеста, не выдало того, какая борьба шла в его душе.

— Моана — дочь вождя, она не принадлежит всем и каждому! И я не намерен возвращаться на Хива-Оа. Это остров Атеа. Надеюсь, вопреки вашим ожиданиям, вы еще услышите об этом человеке. Кроме того, я жалею, что вместе с Буавеном он не убил также и вас, и губернатора Питоле! Клянусь, вы этого заслуживаете!

Начальник гарнизона побагровел.

— За такие речи я немедленно отправлю приказ о вашей отставке на материк!

— Я не стану дожидаться, пока его подпишут! Я отплываю первым же судном.

— Хотите прослыть дезертиром?

— Нет, если вы не хотите прослыть самоуправцем и казнокрадом!

Сказав это, Морис повернулся и вышел за дверь. Он знал, что ему в спину несутся возмущенные проклятия, как подозревал, что, несмотря ни на что, сумеет покинуть остров безнаказанным. В его поясе был запрятан и другой жемчуг, тот, который ему посчастливилось найти в покинутой и полуразрушенной крепости в одной из хижин. Прозрачные, крупные, круглые жемчужины напоминали чьи-то застывшие слезы. Они лежали на полу, под циновкой. Тайль решил, что имеет полное право утаить от командования эту находку.

Вернувшись в дом священника, Морис вновь попросил позволения увидеть Моану. Она лежала в той же позе, только теперь ее лицо прикрывали волосы.

— Моана, — начал капитан, не зная, слышит ли она его; — я прошу тебя стать моей женой. Мы заключим христианский брак, и я увезу тебя в свою страну. Я хочу, чтобы ты узнала мой мир. Клянусь, я не прикоснусь к тебе даже пальцем, если ты не захочешь. Я постараюсь загладить чужую вину, попытаюсь сделать тебя счастливой. — Потом повернулся к отцу Гюильмару: — Вы мне поможете? Уговорите Моану венчаться со мной?

Отец Гюильмар кивнул, ибо видел в глазах капитана выражение, присущее благородному человеку и истинно любящему мужчине.

Неделю спустя Морис на руках внес на палубу судна завернутое в покрывало безвольное женское тело. Ему удалось договориться с капитаном и устроить Моану в каюте. Тайль немного посидел возле нее, а когда корабль начал отчаливать от берега, поднялся наверх, чтобы навсегда проститься с этой землей. Как он полагал — навсегда.

В его ушах звенели слова, которые на разные лады повторяли все белые мужчины, с какими ему довелось общаться на Маркизских островах: «Вы будете глубоко несчастны, если попытаетесь вложить в ваши отношения с полинезийской женщиной какие-то чувства». — «Смотрите на нее, как на вещь, так будет лучше для вас обоих». — «К потребностям плоти здесь надо относиться так же просто, как к хорошему бифштексу или стакану доброго вина». — «Уж с чем точно полинезийцы не связывают свои чувства, так это с сердцем!»

До недавнего времени Моана охотно спала с ним, однако она оставалась глуха к его более высоким потребностям, ни разу не дала понять, что любит его и как-то выделяет из остальных. Возможно, она принадлежала только ему, потому что, в силу своего происхождения, обладала большей независимостью и гордостью, чем другие женщины. Тем не менее для предавшего ее Атеа эта девушка сделала куда больше, чем для него, Тайля. Являлась ли причиной пресловутая мана или что-то еще? Морис подозревал, что никогда не узнает ответа на этот вопрос.

Несмотря на все влечение и симпатию, он никогда не думал, что женится на Моане. Возможно, то был сиюминутный порыв, но сейчас он связывал свое решение не с сердцем, а с разумом. С совестью. С долгом.

Отец Гюильмар так и не добился от девушки ни слова «да», ни слова «нет», однако пошел навстречу Морису. Если б Моана стала сопротивляться, он бы отказался их венчать, но во время обряда она походила на куклу, и если б ее не поддерживала Сесилия, едва ли могла бы стоять на ногах.

Морис Тайль женился на мертвой женщине, однако надеялся, что за долгие дни путешествия в другую часть света она понемногу оживет.

Со дня отплытия прошло больше месяца, когда однажды, проснувшись на рассвете, капитан не обнаружил Моаны рядом с собой.

Снаружи шумел ветер, судно билось в цепких объятиях штормового моря.

Тайль бросился наверх, уверенный в том, что если девушка не бросилась за борт сама, то ее наверняка смыло волной.

Он столь долго стерег ее и так привык к ее равнодушной неподвижности, что утратил бдительность. За время пути Моана не сказала и пары слов; она ела, но столь неохотно и мало, что сильно исхудала. Она не расчесывала волосы, и если б этого не делал Морис, они превратились бы в паклю. Ее словно бы ничто не волновало. Девушка не жаловалась ни на холод, ни на качку и ни разу не спросила, куда и зачем они плывут.

Морис очутился на палубе. Ветер насквозь пронизывал тело. Не было видно ни зги, и казалось, будто корабль двигается на ощупь. Он искал Моану безо всякой надежды и все же нашел: возле фок-мачты.

Как ни странно, в ее руках сохранилась сила: крепко вцепившись в канат, она смотрела в бушующее море. Девушка вымокла с головы до ног и вся заледенела от холодного, резкого ветра. Сорвав с себя мундир, Морис закутал ее и заставил спуститься в каюту.

В мутном воздухе плавали пласты дыма. Сквозь маленькие круглые иллюминаторы проникал тусклый свет. Занимавшие узкие полки люди были одеты в серо-желтое тряпье. Кто-то ел, кто-то спал неспокойным, тяжелым сном. На фоне этих призрачных фигур девушка из яркой, задыхавшейся от красок Полинезии выглядела удивительно чужой.

— Куда уходят нерожденные? На небо или все же под землю? — спросила Моана, и капитан с облегчением почувствовал, что в ее голосе нет горя, лишь некая печальная задумчивость.

— Не знаю. Не думай об этом. У нас еще будут дети, — неловко промолвил он и тут же запнулся, не уверенный в том, что когда-нибудь она вновь позволит ему овладеть ею.

— Куда мы плывем? — спросила она, удивленно оглядываясь вокруг, и он обрадовался тому, что в ней проснулся хоть какой-то интерес к происходящему.

— В мою страну. Я хочу показать тебе Францию. Я желаю, чтобы ты оставила все свои горести на Нуку-Хива.

— Нет, они едут со мной, — возразила Моана и надолго умолкла.

Не зная, чем и как порадовать ее и утешить, Морис вынул из тайника пару жемчужин и осторожно, стараясь не привлекать внимания других пассажиров, показал ей.

— В моей стране тоже красиво и интересно. Смотри, что у нас есть! Благодаря этому жемчугу ты будешь иметь все, что пожелаешь.

В темных глазах Моаны отразился испуг.

— Это жемчужины со свадебного ожерелья, которое я должна была получить от Атеа! Как они у тебя оказались?!

— Я нашел их в крепости на Хива-Оа, в одной из хижин. Они закатились под циновку.

— Атеа подарил их Эмалаи, — догадалась Моана. — Они не принадлежат ни тебе, ни мне. — И повелительно произнесла: — Выброси их в океан!

— Ну нет, — Морис быстро убрал жемчуг, — без него мне не стоит возвращаться во Францию.

— Зачем они это сделали? — вдруг с надрывом произнесла она. — Если женщина не хочет, мужчина уходит и ищет другую. Почему они уничтожили моего ребенка?!

Капитан постарался сохранить спокойствие.

— Моана! Забудь о них! Отныне я твой муж, и я буду оберегать, защищать и любить тебя!

— Я не знаю, что такое любовь, — сухо произнесла Моана и, завернувшись в плед, отвернулась к стене.