Запретный рай

Глава девятнадцатая

Иногда Эмили чудилось, что она видит унылый, серый, беспробудный сон.

В ее обязанности входило делать уборку в доме и чинить хозяйское белье. Иногда Эмили помогала миссис Даунинг разматывать шерсть или чистила медную посуду. Часы чтения вслух были самыми лучшими, хотя хозяйка держала в своей библиотеке только скучные назидательные книги.

Как-то раз она попыталась расспросить Эмили о том, за что и почему ее осудили, кем она была прежде, но молодая женщина замкнулась в напряженном молчании. Чужие люди влезли в ее жизнь, разрушили, растоптали ногами будущее. У нее отняли все, оставив лишь воспоминания о прошлом, которыми она не была намерена делиться ни с кем.

Непокорность Эмили проявилась только в этом, в остальном же она являла собой образец послушания, и вскоре миссис Даунинг стала отправлять ее за покупками, для чего хозяин был вынужден выписать своей служанке-заключенной особый пропуск.

Походы в лавку, где Эмили покупала молоко, яйца, хлеб, крупу, баранину или мясо кенгуру, а также кофе и чай, вносили в ее жизнь некоторое разнообразие.

Раз в несколько месяцев ссыльным разрешалось отсылать письмо на родину (разумеется, его проверяла цензура), но Эмили было не с кем переписываться. Она могла бы попытаться написать в приют, но едва ли ей бы ответили, к тому же она не хотела, чтобы кто-то знал о том, что у нее были дети. О матери она старалась не думать.

«Была», «были» — теперь она могла говорить о своей жизни только в пошедшем времени.

Однажды по дороге в лавку Эмили встретила Келли. Та очень хорошо выглядела; вместо арестантской одежды на ней красовалась юбка из синей саржи, ноги были обуты в кокетливые высокие ботинки. Узнав Эмили, она обрадовалась и разговорилась с ней.

Они шли рядом по широкой грязной дороге. Тротуаров не было, по обочинам тянулись водосточные канавы. Теплый послеполуденный ветер шелестел сухой травой. Откуда-то доносились ритмичные удары молотка.

— Если закрыть глаза, то можно подумать, будто мы в Англии, — заметила Келли. — Или в какой-нибудь французской провинции, — добавила она, посмотрев на Эмили.

Та кивнула. Да, если закрыть глаза и не видеть каторжников в серых одеяниях, разбивавших камни, рывших канавы, тянувших повозки, и наблюдавших за ними солдат охраны. А еще — стройных, как колонны, эвкалиптов на холмах и сверкающей чаши моря.

— Как ты устроилась? — спросила Келли.

Эмили пожала плечами. Работа была не слишком трудной, кормили не хуже и не лучше, чем в тюрьме: безвкусный хлеб, спитый чай, жидкая похлебка, изредка — кусочек мяса кенгуру.

— Работая в таверне, я знаю все и обо всех, — сказала ее подруга. — Твой хозяин прежде сам был ссыльным, а его жена — дочкой прежнего губернатора! Скандальный брак — кто бы мог подумать! Он-то, конечно, женился на ней для того, чтобы получить свободу, да еще из-за денег. С годами миссис Даунинг превратилась в настоящую крысу. Хотя теперь ее муж богат, все же их не пускают в местное «высшее общество». Потому она ходит только в церковь и изнывает от скуки. Ему-то лучше: он работает, а еще шляется.

— Что? — переспросила Эмили.

— Гуляет с другими женщинами. Изменяет жене. К тебе он не приставал?

— Нет.

— И все-таки будь осторожна.

— А ты? — спросила Эмили. — Ты довольна?

Келли заливисто засмеялась.

— Я попала именно туда, куда хотела попасть! Я верчу мужчинами, как хочу, особенно после того, как налью им выпить, — разумеется, за их деньги! Вышибала из «Колонии» не позволяет им лапать меня, так что все пристойно и достойно. Чтобы быть привлекательной, я не ношу арестантской одежды: так распорядился хозяин.

— Тебе повезло, что на эту работу взяли именно тебя, а не свободную девушку, — заметила Эмили.

Келли фыркнула.

— Ни один местный мужчина, даже из самых бедных, не позволит своей жене или дочери работать в трактире, где полно мужчин! А вообще в Хобарт-тауне мало женщин, тем более красивых. Думаю, я освобожусь досрочно, выйдя замуж за свободного поселенца. Кое-кто уже есть на примете.

Они шли, болтая, пока Келли не заметила вдалеке нескольких мужчин в форме местной уголовной полиции.

— Эмили, там патруль! Я нарочно пошла этой дорогой, здесь почти никогда не бывает полицейских.

— Да, я ни разу их не встречала.

У них не было возможности разминуться с патрулем: если бы полицейские заметили, что девушки, на одной из которых одежда каторжанки, сворачивают в сторону, они бы неминуемо начали их преследовать.

— Что же мне делать?! — взмолилась Келли. — У меня за поясом бутылка рома, которую я взяла в трактире. Как и всем заключенным, мне ничего не платят, а деньги нужны, вот я и несла ее на продажу! Хозяин всегда убирает выручку, ну а ром не спрячешь, вот я и таскаю его потихоньку. Если патруль найдет бутылку, то непременно расскажет ему об этом, и мне конец! Хозяин сказал, если я попытаюсь что-то украсть, он немедля отправит меня в здешнюю тюрьму! Знаешь, что там?! Одиночные камеры, кандалы, железный ошейник!

— Думаешь, нас обыщут?

— Конечно, да еще с каким удовольствием!

— Клади бутылку в мою корзину, на самое дно, — спокойно сказала Эмили. — Там много продуктов; надеюсь, они не станут в ней рыться.

— А если найдут?! Тогда в дом для заключенных бросят тебя!

— Поверь, мне уже не будет хуже.

Загородив собой подругу, Келли сделала вид, что поправляет шнуровку на ботинке, а тем временем Эмили положила бутылку на дно корзины. После чего они продолжили путь.

Поравнявшись с девушками, патруль потребовал их предъявить пропуска. Проверив документы, один из полицейских спросил Эмили:

— Что в твоей корзине?

— Продукты, купленные для миссис Даунинг, моей хозяйки.

Она приподняла холст, и полицейский увидел зелень, хлеб и яйца.

— Не прячете ли вы чего под своими юбками? — развязно произнес он.

— Только то, что обычно бывает у девушек, — в тон ему ответила Келли.

Шлепнув ее по заду, командир патруля разрешил им продолжить путь.

— Дешево отделались, — промолвила Келли, переведя дыхание. Она посмотрела на Эмили: — Я у тебя в долгу. Буду рада, если когда-то смогу отплатить.

— Как ты думаешь, когда Ребекка гадает, она говорит правду? — задумчиво произнесла Эмили.

— Ее карты никогда не врут.

Вернувшись домой, Эмили разложила продукты, вернула хозяйке сдачу, а после спросила, что делать дальше.

— Я собираюсь в гости, — сказала миссис Даунинг, — вернусь поздно. Обратно меня проводят. Наведи порядок в доме и можешь отдохнуть. Никуда не отлучайся. Когда придет мистер Даунинг, подашь ему чай.

— Хорошо, мэм.

Поскольку мистер Даунинг долго не возвращался, она ушла в свою каморку и там легла на матрас. У нее не было никаких мыслей, она просто разглядывала унылые стены и вдыхала запахи сырой глины, земли, свежего тростника на крыше, гниющей воды в дренажной канаве, прорытой как раз возле стен ее каморки. Это бездумное состояние немного приглушало сердечную боль: Эмили погружалась в него всякий раз, как только предоставлялась возможность.

Хозяин явился, когда стемнело, и она не знала, вставать ли ей и выходить ли из своей комнаты. Пока она размышляла над этим, мистер Даунинг сам постучался к ней.

— Не спишь? Выйди подай мне чай.

Он никогда не называл Эмили по имени: это было не принято.

Пригладив волосы, она отправилась на кухню, где в этот час уже никого не было. Большой железный чайник оказался холодным, и Эмили разожгла огонь в большой плите, покрытой пятнами растопленного жира.

В дверном проеме появился мистер Даунинг. От него пахло лошадьми и спиртным. Вероятно, он провел вечер в трактире; возможно, даже в «Колонии», где работала Келли.

— Ты что, не могла сделать этого раньше? Ты меня не ждала?

— Простите, сэр.

Фраза была вполне уместной, а вот тон — холодным и отчужденным.

— Ты держишься, как монахиня, хотя на душе у тебя совсем не то. У тебя был возлюбленный? — развязно произнес мистер Даунинг.

— Теперь у меня ничего нет, — твердо ответила Эмили.

— Было бы, если б ты захотела, — сказал он и, сделав шаг вперед, прислонил молодую женщину к стене. — Мы сделаем это прямо здесь, или ты предпочитаешь пройти в спальню? Я готов оказать тебе такую честь. Мне-то известно, каково быть свободным, а потом надеть на себя арестантские тряпки!

— Прошу вас! — Эмили пыталась оттолкнуть Даунинга, но он стоял, как стена. От его дыхания несло ромом и луком, а его руки были сильными и горячими. Он был способен согнуть Эмили, как тростинку.

— Мы могли бы скрашивать друг другу жизнь, эту проклятую жизнь в проклятом краю!

Краем глаза молодая женщина видела нож для резки мяса, висевший на стене как раз на уровне ее плеча. Когда хозяин, держа ее одной рукой, другой попытался задрать ей юбку, Эмили сделала вид, что покорилась.

Дрожа от отвращения, она ждала, когда он ослабит хватку. И едва это случилось, резко повернулась и схватила нож и ударила.

В тот миг ей было все равно, что с ней будет. Она должна была защититься любой ценой.

Даунинг отпрянул с пронзительным криком, а после молча смотрел, как по рубашке расползается кровавое пятно. Эмили не двигалась. Эти секунды длились, казалось, вечность, после чего она встретилась с ним взглядом и в тот же миг поняла, что будет делать дальше.

Даунинг пытался удержаться за стол, однако с громким стоном сполз на пол. Обойдя его, Эмили вышла из кухни. Ее мозг работал, как часы. Она не думала, что будет с хозяином, не собиралась оказывать ему помощь. Скоро придет жена и найдет его. А пока миссис Даунинг не вернулась, ей надо бежать.

Она прошла в хозяйскую спальню, где на вбитых в стену гвоздях, за небольшой ширмой висели платья хозяйки. Гардероб не отличался разнообразием; впрочем, у Эмили не было времени выбирать.

Быстро сбросив с себя одежду каторжницы, она облачилась в темно-синее платье и шляпку с полями и надела туфли. Возможно, если она пройдет по улицам в таком виде, патрулю не придет в голову ее останавливать, хотя и было достаточно поздно для того, чтобы порядочная женщина появлялась в поселке в одиночестве.

С другой стороны, Эмили не знала, куда идти. У нее не было никого, кто согласился бы ей помочь. Разве что Келли?

Остров простирался в длину и ширину примерно на двести миль, и половина этого пространства была покрыта зарослями, в которых скрывались чудом уцелевшие коренные жители. Эмили была наслышана об их нелегкой участи: несчастных аборигенов не просто сгоняли с насиженных мест; случалось, белые охотились на них с собаками ради развлечения, как на диких животных.

Она шла мимо крытых тростником глинобитных коттеджей, возле входов в которые кое-где висели фонари. Напротив церкви стояло большое каменное здание — тюрьма, а возле нее возвышалась большая черная виселица. Эмили знала: здешний суд непременно решит, что именно там ей и место.

В другое время она сказала бы, что ей все равно, но сейчас в ней теплилась смутная надежда на то, что все будет так, как предсказала Ребекка. Она была готова прорваться сквозь пространство и время, пылала решимостью совершить невозможное.

Эмили знала: как только будет обнаружено, что она совершила, зазвенит колокол, звучавший всегда, когда сбегал кто-то из каторжников.

Она благополучно прошла мимо патруля; как и предполагала Эмили, полиция не стала останавливать прилично одетую женщину.

Ноги сами несли ее к «Колонии». У Келли была небольшая каморка при заведении, и Эмили надеялась, что подруга сможет спрятать ее до утра.

Она побоялась войти в таверну: там горел яркий свет и слышались громкие голоса.

Обойдя здание, она толкнула дверь кухни. Здесь тоже работали ссыльные. Она надеялась, что даже если они поймут, в чем дело, то не станут ее выдавать.

Две кухарки с удивлением уставились на хорошо одетую женщину Эмили не стала терять времени:

— Прошу, позовите Келли!

Та пришла почти через четверть часа. Она не сразу узнала Эмили, а, узнав, встревожилась:

— Что случилось?

— Я ранила мистера Даунинга. А возможно, убила, — спокойно сказала Эмили.

— Он приставал к тебе?

— Да.

Келли прикусила губу.

— Твои дела плохи. Что думаешь делать?

— Пока не знаю. Ты согласишься укрыть меня до утра?

— Попробую. Только если полиция явится в «Колонию», они непременно заглянут ко мне!

— Хорошо, я уйду.

— Нет, оставайся. Я у тебя в долгу, — сказала Келли и отвела Эмили в свою тесную комнатку.

— Как видишь, здесь негде спрятаться. Надеюсь, если придет полиция, я успею тебя предупредить.

Таверна гудела, подобно пчелиному улью. Из-за стены доносился звон посуды, гул голосов, хлопанье дверей. Эмили не знала, сколько прошло времени, когда раздался звон колокола, извещавший об опасности.

Почти тут же на пороге появилась Келли.

— Они идут сюда. Я знаю, как это бывает. Станут расспрашивать посетителей, не видел ли кто чего-либо или не слышал. И, конечно, обыщут все комнаты, а прежде всего — мою и других ссыльных.

— Что же мне делать? Куда идти?

— Беги на берег. Единственная возможность — спрятаться на каком-нибудь судне. Хотя рано или поздно полиция доберется и до кораблей. Скорее всего, они прикажут не выпускать суда из гавани, — сказала Келли, развязывая принесенный с собой узел. Там были кенгуровая куртка, парусиновые штаны и пара грубых башмаков. — Надень это. В своем платье и легких туфельках ты далеко не убежишь.

Поспешно переодевшись, Эмили расцеловала подругу.

— Желаю тебе стать первой женщиной, сбежавшей из Хобарта! — сказала та и протянула Эмили бутылку с ромом. — Глотни. Это придаст себе сил.

Днем береговая линия с лесом корабельных мачт была хорошо видна издали, но сейчас ее окутывал мрак. Небо казалось светлее земли: на нем можно было разглядеть и проходящее через зенит созвездие Ориона, и стоявшую над северным горизонтом Большую Медведицу, и Магеллановы Облака.

Эмили бежала, не оглядываясь, готовая в любую минуту услышать позади шаги людей и собачий лай. Кровь шумела у нее в ушах, как океанский прибой, и сердце гулко стучало в груди. Ей было жарко, и от бега, и от рома.

Вдоль берега колыхались фонари, над океаном висела яркая плоская луна, но здесь было пусто и тихо. Слышались только плеск волн да тихий шепот ветерка в зарослях у самой воды. Мореходы предпочитали проводить ночь в таверне, а не на борту своих кораблей.

В гавани было много судов, в том числе китобойные парусники, на которых служил сброд, какой никогда не взял бы на борт капитан приличного торгового судна. Попасть на такой парусник для женщины было бы равносильно мучительной и позорной смерти.

Эмили искала судно, могущее стать раковиной, где она могла бы укрыться, как полинезийский бог, который несколько тысячелетий плавал по невидимому океану, познавая свою сущность, чтобы затем создать новый мир.

Приехав в Париж с Моаной, Морис Тайль не знал, смеяться ему или плакать. Сложности начались сразу, как только они высадились на материк. Моана в диком ужасе шарахалась от лошадей и ни за что не желала садиться в дилижанс. Она признавала единственный способ путешествия — морем, и чтобы доказать, что они никак не смогут добраться до Парижа по воде, Морису пришлось потратить немало времени.

Очутившись в столице, Моана задавала множество забавных вопросов. Например, каким образом парижанам удалось придать горам столь правильную форму, да еще так выдолбить их изнутри, что там появилась возможность жить. Морис постарался объяснить, что это вовсе не горы, а дома, построенные из камня, но, похоже, она не поверила.

Моана воспринимала город, как живой организм, растущий и меняющийся по своим законам, а его обитатели представлялись ей персонажами некоего фантастического сна. Она говорила, что у Парижа непонятная душа и холодное сердце.

Она привыкла к теплу, а здесь дул холодный ветер, шли дожди. Она всю жизнь носила только юбку из тапы, а в Париже ей пришлось облачиться в неудобное, стесняющее движения платье. Хорошо еще, что Моана видела такую одежду на Эмили.

Она пыталась ловить знакомые звуки и образы. Так, уличный шум напоминал ей гул морской раковины, а мостовая казалась похожей на океанское ложе. Она удивлялась, почему в Париже так мало зелени и такое «узкое» небо. Впервые увидев снежинки, не могла поверить, что они неживые. А однажды Морис увидел, как она осторожно трогает травинку, пробивавшуюся меж камней тротуара.

Как-то раз он услышал истошный крик жены: Моана в ужасе забралась на кровать, увидев хозяйскую кошку.

Если она и выходила из дома, то только с мужем; при этом испуганно жалась к нему. Как бы сильно ее поведение ни забавляло и ни умиляло Тайля, он не мог не испытывать тревоги, ибо прежней Моаны больше не было. Вместо жизнерадостной, гордой, смелой девушки рядом поселилось диковатое, забитое существо.

Она попала в мир, который могла открывать и познавать каждый день, но Морис видел, как сильно она тоскует, и начинал бояться того, что Моана постепенно зачахнет, как зачах бы под парижским небом любой экзотический цветок.

Он и сам скучал. Теперь у него вроде бы были деньги, но он не знал, на что их тратить, ибо все мечты оказались призрачными. Квартира, которую снял Тайль, была достаточно скромной: он не видел смысла в излишней роскоши. Моану не интересовали ни драгоценности, ни наряды. Двери в высшее общество для Мориса были закрыты, а пошлые интересы буржуа казались чуждыми его деятельной натуре.

В конце концов Тайль решил вернуться на военную службу. Вместе с тем в нем созрела мысль написать во все хоть как-то связанные с колониальной политикой ведомства и изложить свои соображения относительно действий губернатора и начальника гарнизона Маркизских островов. Это было вызвано не желанием отомстить, а жаждой справедливости.

А еще он собирался во что бы то ни стало найти свидетелей того, что происходило на Нуку-Хива и Хива-Оа. Не прошло и двух недель со дня приезда в столицу, как он вплотную занялся всем этим.

На то, чтобы составить грамотное донесение инспекторам колоний, а также обнаружить следы Рене и Эмили, у капитана Тайля ушла уйма времени. Ему очень помогло письмо отца Гюильмара главе общества «Пикпюс», где очень четко излагались претензии к колониальным властям. Священник не побоялся перечислить имена всех виновных, хотя ему пришлось остаться на острове в окружении этих лиц.

К тому времени во Франции вновь сменилась власть, прежнее министерство было отправлено в отставку, и Тайль надеялся, что новое правительство подвергнет критике колониальную политику своих предшественников. В ожидании ответа на свои прошения он решил заняться поисками Рене Марена и его дочери.

Ему не было известно, где они живут, зато он помнил, что отец Эмили был членом Французского географического общества. Обратившись туда, он узнал адреса нескольких приятелей Рене, а затем — с величайшим изумлением и горечью — и все остальное.

Рене Марен трагически погиб, а его дочь с двумя новорожденными детьми уехала в Англию к своей матери. Вне всякого сомнения, то были дети Атеа.

К большой удаче капитана, Эмили оставила другу своего отца, доктору Ромильи, адрес Элизабет Хорвуд. Выяснилось также, что именно этот человек принимал у молодой женщины роды.

— Красивые дети, — сказал мсье Ромильи, — будто бы с капелькой солнца в крови. Когда Рене Марен ушел из жизни, Эмили очень страдала. Много лет он был ее единственной опорой. Мне кажется, Рене погиб не случайно: ведь они разорились, да и его книга о Полинезии оказалась никому не нужна. Он был романтиком; к несчастью, жизнь не щадит таких людей. Возьмите адрес: что-то подсказывает мне, что Эмили не нашла в Англии того, что искала. Мы ведь даже не знали, что ее мать жива! Рене никогда не говорил об этой женщине.

Морис вернулся домой в глубокой задумчивости. Хотя едва ли Моана могла стать его советчиком в этом деле, он счел необходимым рассказать ей всю правду.

Как обычно, он застал жену сидящей в кресле-качалке. Хотя она смотрела в окно, Морис не был уверен в том, что она видит парижскую улицу. Скорее, море с весело скользящими по нему лодками, бронзовые торсы гребцов, полные изящества и силы фигуры женщин на берегу — страну радости и красоты, словно бы находящуюся за пределами реальности.

Услышав про Рене, Эмили и детей, Моана пришла в величайшее возбуждение: кажется, впервые со дня приезда в Париж.

— Дети! Они погибнут в этом мире!

— Если рядом Эмили, с ними ничего не случится.

— Это наследники Атеа, они должны быть там, а не здесь.

— Ты уверена, что ему нужны эти дети?

— Ни один из наших мужчин никогда не откажется от своих детей!

— Но ведь Атеа отпустил Эмили. Лучше сказать — прогнал!

— Он, — Моана нахмурилась, вспоминая слово, которого не было в ее языке, — раскаивался в этом. Ни один арики никогда не жалеет о том, что сделал, но с Атеа было именно так. Он сам мне говорил.

— Ты считаешь, он хотел, чтобы Эмили вернулась?

— Да.

— У нас есть возможность отправить ее в Полинезию, — задумчиво произнес Морис. — К тому же, по сути, этот жемчуг принадлежит ей. Только вот где ее отыскать?!

Моана смотрела почти умоляюще.

— Там, куда она поехала.

— В Англии?

— Да. Я отправлюсь с тобой.

Морис покачал головой.

— Наш климат без того вреден для тебя, а это путешествие…

Моана вскочила с кресла, и на мгновение Морис увидел в ней прежнюю девушку, принадлежавшую народу, некогда поразившему его способностью быть счастливым, просто живя на свете.

— Нет, я поеду!

Он взял ее руки в свои. В ее глазах пылал прежний огонь, свойственный гордой и независимой натуре. Морис почувствовал, что сдается. Он был готов сделать для Моаны все, что она захочет. Пусть он не мог проникнуть в ее сердце, он желал, чтобы она пробудилась и стала такой, какой была прежде. Он больше не ждал от нее благодарности. В конце концов, он давно понял, что любимым надо служить бескорыстно.