Запретный рай

Глава седьмая

С первых минут ареста Атеа держался как лицо, облеченное высшей властью. Он без колебаний опустился на деревянный стул, как европейский король опустился бы на трон, и с величайшим снисхождением задал Тайлю вопрос:

— Так какой закон я нарушил?

— Закон, который гласит: не строй из себя слишком много, — ответил капитан. — Ты посягнул на честь белой девушки, причем вопреки воле ее отца.

— Но не вопреки ее воле. И почему вы считаете возможным указывать, что мне делать?

— Потому что ты французский подданный.

— Это не ваши острова. Не вы, а я правитель одного из них. Так что у меня есть основания считать вас своим подданным.

Морис Тайль не ожидал такой наглости. Он не знал, что сказать, тем более он чувствовал себя неуверенно в чужом кабинете, кабинете настоящего начальника гарнизона.

Помещение имело мрачный и запущенный вид. Кроме того, здесь было жарко, как в печи; под потолком на разные лады звенели мухи. Стол был завален бумагами, на стене висели барометр, картина с изображением парусника и карта той окраины земли, куда Мориса Тайля занесла судьба. На этой карте виднелись обширные пробелы.

— У тебя будет время подумать, кто такой ты, а кто я. Я отправляю тебя в тюрьму.

Атеа встал со стула.

— Вы не имеете права!

— Еще как имею, — ответил капитан, хотя и не был полностью уверен в этом.

Морису Тайлю было в диковинку видеть перед собой туземца, пусть и не вполне правильно, но довольно сносно говорящего по-французски, отнюдь не наивного и поразительно уверенного в себе. Для капитана, как и для большинства людей, мир дикарей и мир цивилизованных людей были двумя полюсами, противостоящими друг другу во всех отношениях. Он не разделял миссионерских позиций и считал, что для всех будет лучше, если дикари так и останутся дикарями.

Его глубоко оскорбляло и страшно раздражало поведение Атеа, посмевшего дотронуться до белой женщины. Он соглашался видеть в нем самое большее — красивое животное, однако чувствовал, что под обликом варвара скрывается непомерное честолюбие и величайшая гордыня, которую французу во что бы то ни стало хотелось сломить.

А еще Морис Тайль понимал, что боится этого человека. Потому прежде, чем позвать солдат, он взял пистолет и взвел курок.

Полинезиец замер. Его взгляд пронзал капитана насквозь. Он словно касался его души невидимым жезлом, повелевая встать на колени. Морису понадобилось много усилий, чтобы заставить свои руки не дрожать.

Когда в кабинет вошли вооруженные солдаты, он облегченно перевел дыхание.

— Отведите этого молодчика в тюрьму Будет сопротивляться, стреляйте. Поместите его с теми парнями, которых арестовали вчера.

Те задержанные были белыми. К несчастью, эти края нередко становились пристанищем заблудших, беспринципных душ. Преступники, бродяги, авантюристы умудрялись проникнуть на торговые судна и прибыть на Нуку-Хива. Здесь они пытались обирать туземцев, напивались кавы, дурно обращались с женщинами. Отец Гюильмар много раз жаловался на них начальнику гарнизона, но тот лишь пожимал плечами. Когда Тайль, воспользовавшись временными полномочиями, решил их приструнить, они принялись его оскорблять, и тогда он приказал посадить их в тюрьму.

Местная тюрьма представляла собой самый обычный, более-менее надежно сколоченный из досок сарай, запиравшийся на большой железный замок. Коренные островитяне туда почти не попадали, потому что их просто не за что было сажать.

Когда солдаты втолкнули в помещение Атеа, а затем заперли дверь, трое белых арестантов принялись колотить в стены и кричать:

— Эй, капитан, ты же обещал: никаких обезьян!

Ответом послужило молчание, и тогда они обратили взоры к Атеа, сохранявшего величавую осанку вождя.

— Сейчас ты пожалеешь о том, что здесь очутился! — прошипел один из них.

И Атеа спокойно ответил:

— Я уже жалею.

Мужчины удивились: они не ожидали, что полинезиец может говорить по-французски. Это разозлило их еще больше, так как они привыкли к безмолвному и трусливому повиновению туземцев.

Когда один из арестантов бросился к Атеа, другие немедленно последовали его примеру. Они навалились на него, заставив встать на колени. Кто-то вцепился ему в волосы, другой схватил за шею.

Пол «тюрьмы» был покрыт обычной смесью ракушек и песка. Нашарив раковину с острым, как бритва, краем, Атеа с силой полоснул ею по руке, сжимавшей его горло.

Издав пронзительный крик, мужчина отпустил свою жертву. Воспользовавшись мгновенной растерянностью остальных нападавших, Атеа раскидал их по сторонам.

Один из них, быстро придя в себя, принялся кружить вокруг полинезийца.

— Ах ты тварь! Погоди, сейчас мы тебя скрутим!

— Не думаю, — произнес Атеа, внимательно следя за его движениями. — На твоем теле есть несколько уязвимых мест, которые я могу порезать этой раковиной: пять толчков сердца, и твоя душа отправится гулять по острову.

— Оставь его! — проворчал другой мужчина, а после обратился к полинезийцу: — За что тебя сюда посадили?

— За то, что я это я.

— Хороший ответ. Что ж, раз ты такой храбрый и прыткий, нам не стоит ссориться. В конце концов, и мы, и ты не на свободе.

Посмотрев на него своими большими, темными, непроницаемыми глазами, Атеа твердо и четко произнес:

— Я свободен.

В это время в кабинет Мориса Тайля вошла Эмили Марен. Капитан догадывался, что она скажет, но он не знал, что ответить ей, прежде всего потому, что по-прежнему сомневался в своей правоте. И все же он не понимал эту девушку, не боявшуюся того, что ее хрупкая греза развеется, соприкоснувшись с грубой реальностью внешнего мира.

Эмили не выглядела ни искушенной, ни безумной, ни утомленной скукой, ни пресытившейся богатством. И между тем была готова променять жизнь в Париже на убогое существование в хижине дикаря.

Морис не мог постичь ее стремлений, потому что сам прибыл в Полинезию именно для того, чтобы иметь возможность вернуться во Францию хотя бы с какими-то деньгами. Здесь мало на что приходилось тратиться, и большую часть жалованья молодой человек складывал в пустую жестянку из-под табака.

После всех революций и войн Париж наводнила орда бедноты, согласной работать за такие гроши, что найти хорошую работу казалось почти невозможным. Нищие множились, как саранча; в ту пору жалкая чердачная комната без мебели и камина для многих казалась роскошью.

Желая вырваться из оков бедности, Морис с радостью согласился на предложение отправиться на Маркизские острова, где тепло и вдоволь бесплатной еды и женской любви.

В результате он уже устал от здешней жары, ему надоела местная кухня, а вахине он еще не нашел.

Морис часто вспоминал Париж, как некое волшебное видение. Ему казалось, будто он существует в странном сне, где все прекрасно и в то же время до боли чуждо. Он очень хотел вернуться обратно.

— Прошу вас, капитан, — сказала Эмили, — отпустите Атеа. Ведь он и впрямь ничего не сделал!

— Но ваш отец…

— Мой отец не чувствует того, что чувствую я.

— Он не хочет оставлять вас в Полинезии. Зачем запирать себя на крохотном Хива-Оа? За пределами океана — целый мир; поверьте, мадемуазель Марен, он очень большой!

— Этот мир в моем сердце, — ответила Эмили и прижала руки к груди.

— Простите, — не выдержал Морис, — но вы влюблены в дикаря!

— Разве дикарь может сказать: «Я всегда хочу видеть себя в твоих глазах?» — спросила девушка, и капитан не нашелся, что ответить.

— Мсье Тайль, — продолжила Эмили, — позвольте нам самим решать свою судьбу. Любая возможность таит в себе и надежду, и страх. Гораздо хуже, когда ее просто нет.

Капитан со вздохом поднялся со стула, попутно отцепляя от пояса ключи.

По дороге он задал своей спутнице вопрос:

— А что вы думаете о той девушке, которую ваш избранник попросту вышвырнул из своей жизни?

— Мне кажется, Моана не была бы счастлива с Атеа.

— Слабое утешение. Зато они очень похожи, а вот вы с ним — нет. Вам всегда придется относиться к нему со снисхождением.

Эмили улыбнулась.

— Возможно, вы не поверите, но, кажется, совсем наоборот.

Капитан привел последний аргумент:

— Вы согласны существовать в беспросветной бедности?

— Ошибаетесь: Атеа очень богат. Если б вы знали, какую жемчужину он показал мне на своем острове! За нее можно выручить кучу денег!

— Ну и что он сумеет купить здесь на эти деньги? — проворчал Морис.

Открыв дверь тюрьмы, он заглянул внутрь. Атеа сидел на корточках возле стены, белые узники расположились на противоположной стороне. Капитану почудилось, будто глаза полинезийца светятся в темноте, и он вновь испытал неприятное чувство, будто к нему вернулись давние детские страхи перед неведомым.

— Я тебя отпускаю, — сказал он. — Иди и постарайся быть настолько разумным, насколько это возможно.

Атеа поднялся на ноги и, не промолвив ни звука, не оглянувшись на остальных узников, вышел из сарая так уверенно и неторопливо, как будто переходил из комнаты в комнату.

Следом вскочили другие арестанты и забарабанили в дверь, которую Морис едва успел запереть.

Обернувшись, он увидел, как Эмили бросилась навстречу Атеа. Она и впрямь смотрела на него так, будто это живой бог спустился с небес, чтобы разделить с ней жизнь. Они оба глядели друг на друга так, словно на свете ничего больше не существует.

Под вечер Морис Тайль вернулся домой в растревоженных чувствах. Он не знал, чем закончится эта история, и не хотел знать.

Его здешнее жилье было тесным и бедным. Застеленное циновками узкое ложе, нечто вроде комода, сплетенного из бамбука, традиционный набор туземной посуды — тыквенных мисок и чаш из кокосового ореха. Добывание и приготовление пищи на острове не требовало никаких усилий, но, с точки зрения Мориса, ею было невозможно насытиться. Он мог сколько угодно набивать желудок фруктами и плодами хлебного дерева, и все равно ощущал голод. На острове почти не было мяса, и порой капитан мрачно шутил, что понимает туземцев, готовых отведать человечины.

Морис опустился на ложе. Странно, за окном — яркий, шумный, красочный мир, а здесь — пустота и тишина. Он вновь подумал о вахине. Другие военные, недолго думая, обзаводились временными спутницами, но он не знал, кого выбрать, ибо все туземки казались ему на одно лицо. Делить же свое жилье с кем попало ему не хотелось, хотя он понимал, что было бы неплохо привести в дом женщину, пусть даже для того, чтобы она вела его скудное хозяйство.

Уже засыпая, Морис очнулся от какого-то звука. Он по сей день жил, как на войне, всегда и везде чутко прислушиваясь к любым шумам.

Открыв глаза, он приподнялся на локте и… остолбенел: в дверях стояла та самая девушка, Моана!

Вскормленная плодами земли и обласканная солнцем, она обладала тем совершенством, какое только способно пожелать мужское воображение. У парижанок не встретишь такой свежей кожи и ясных глаз! Овал лица полинезийки был безукоризненным, а зубы поражали своей белизной. Казавшаяся живой завеса волос прикрывала ее прелестную грудь, а из-под подола юбки виднелись стройные ножки.

Что ей нужно?! У Мориса часто забилось сердце и пересохло во рту Сможет ли она его понять? Он еще недостаточно хорошо знал местный язык.

Молодой человек боялся ее спугнуть, хотя было очевидно, что она пришла к нему с какой-то определенной целью.

— Входи, — сказал он, и Моана переступила порог.

В ней не чувствовалось никакого страха, и вместе с тем она выглядела настороженной.

— Где Атеа?

Морис вздрогнул. Сдался им всем этот Атеа! Он ощутил разочарование и досаду.

— Не знаю.

— Не знаешь? Ты приказал схватить его! Ты можешь его убить?

— Не могу. Я его отпустил.

Сделав шаг вперед, она тряхнула головой.

— Почему ты это сделал?

— Меня попросила та француженка, Эмили. К тому же Атеа не совершил никакого преступления. Мне не за что его задерживать, а тем более убивать.

— Он отверг меня.

— Знаю. Я тебе сочувствую. Однако мне кажется, что такая девушка, как ты, без труда найдет себе другого мужчину.

— После того, как меня бросил Атеа, на мне никто не женится.

— Думаю, ты ошибаешься, — мягко произнес Морис, а после спросил: — Ты собираешься вернуться на свой остров?

— Нет. Я остаюсь на Нуку-Хива.

Морис затаил дыхание. В темных глазах Моаны зияла бездна. Девушка стояла в двух шагах от него и вместе с тем казалась недосягаемой. Внезапно он понял, что желает ее сильнее всех женщин на свете.

— Тебе есть где остановиться?

— Я не думала об этом.

Она не уходила и словно чего-то ждала.

«Страсть — это их жизнь», — так говорили про туземок. Для них не существует завтра, они живут сегодняшним днем. Однако в Моане угадывалась страсть иного рода, разрушительная, похожая на невидимую стрелу, направленную в будущее.

Впрочем сейчас Морису было все равно. Он до боли желал ощутить вкус и запах ее плоти, хотел раствориться в ней, пить ее, словно вино. Через слияние с этой девушкой он мечтал познать простоту, чистоту и цельность жизни.

— Я буду рад, если ты останешься здесь и согласишься стать моей вахине.

Когда он произнес эти слова, Моана поднесла руку к лицу странным жестом, словно пытаясь прикрыть от неведомого ветра пламя своих сверкающих глаз.

— Это невозможно. Я могу принадлежать только тому, кто обладает маной. У тебя она есть?

Морис не удивился. Если б его мечта осуществилась, это было бы слишком большой удачей.

— Вероятно, нет, раз я не знаю, что это такое.

— Люди подчиняются тебе, ты способен вести их за собой?

— Если я прикажу, они пойдут.

— Это не то. Ты должен овладеть их душами.

Капитан усмехнулся.

— Такое мне не по силам. Я не Господь Бог и даже не священник.

Моана помолчала, оценивающе глядя на него. Этот белый был не хуже и не лучше любого другого мужчины. Единственное, что казалось в нем по-настоящему красивым, так это глаза: синие, как океан, и такие же глубокие и прозрачные. А еще ей нравилось, что он не пытается преувеличить свои достоинства, а говорит правду.

В конце концов отныне она должна отдать себя тому мужчине, который поможет ей приблизиться к цели. Если он желает ее тела, она заплатит телом, поскольку больше у нее ничего нет.

— Я буду твоей, если ты докажешь, что ты сильнее Атеа.

Морис встрепенулся.

— Я не смогу сделать это сейчас и не в состоянии справиться один. Атеа наверняка уехал на свой остров, а там он неуязвим в окружении воинов. Но я обещаю тебе попытаться. И я прошу тебя не уходить.

Сказав это, капитан огляделся. Разумеется, он не рассчитывал, что она с ходу согласится поселиться в его холостяцком жилье: не выметенный пол, остатки еды в тыквенной миске, под потолком — паутина. Но Моана ответила:

— Хорошо.

Его лицо осветила улыбка.

— Клянусь, ты не пожалеешь. Я о тебе позабочусь.

Он предложил ей фруктов, и она немного поела. Потом села на кровать и небрежно откинула назад волосы, обнажив свои дивные прелести. При этом у нее был одухотворенный и властный вид, что привело капитана в восхищение.

Морис ожидал, что Моана велит ему лечь на полу, но ошибся: она не стала возражать, когда он сперва медленно опустился на ложе, а после осторожно придвинулся к ней.

Разумеется, капитан попытался воспользоваться ситуацией, но у него ничего не вышло.

Для женщины она была удивительно сильной и так плотно сжимала колени, что он не находил ни малейшей лазейки. Однако Моана была не против, чтобы он целовал ее в губы и ласкал ее обнаженную грудь, и, делая это, Морис сгорал от неутоленной страсти. Он окунулся в бездну терпких запахов, пылких прикосновений, отчаянных вздохов. Плоть Моаны отвечала ему, и это сводило его с ума.

Они оба метались в темноте комнаты на горячем как печка ложе, но если при этом он не помнил себя, то она ни на миг не утратила власти над своим существом.

Потом Моана уснула в его объятиях, а Морис до утра не сомкнул глаз, мучительно ощущая ее дразнящую близость, глубокое чувственное дыхание, теплое прикосновение ее гибкого тела и шелковистых волос.

Он думал, что на рассвете она, как другие женщины, приготовит ему еду, но Моана сказала:

— Дочь вождя не прислуживает чужим мужчинам.

— Сдается, мы не совсем чужие, — с улыбкой промолвил Морис.

Моана посмотрела ему в глаза и ничего не ответила. Когда молодой человек попытался притянуть ее к себе, она сделалась неподатливой и колючей, уперлась рукой ему в грудь и с силой оттолкнула. Он смирился, тем более, что для объятий уже не осталось времени.

— Что же ты будешь делать целый день, пока я на службе?

— Не знаю.

Больше всего на свете Морис боялся, что она исчезнет так же внезапно, как появилась, и его посетила мысль отвести девушку к отцу Гюильмару. К его удивлению, Моана сразу же согласилась.

Когда они вышли на улицу, Мориса шатало, как после морской качки. Тем не менее он по-новому смотрел на этот огромный дикий сад, на вонзавшиеся в небо и похожие на акульи зубы зазубренные пики, на пассатные облака, бегущие своей вечной дорогой, на защитный барьер кораллового рифа. Возможно, правы те, кто считает, будто человеческое счастье измеряется не материальным благополучием, а душевным спокойствием. Если его вообще можно измерить.

Разумеется, священник заметил, что молодой человек пребывает в некоем дурмане, но не подал вида.

— Вижу, и вы, капитан, обзавелись вахине.

— Увы, святой отец, это не совсем так. Эта девушка согласилась поселиться в моей хижине просто потому, что ей некуда идти. Не могли бы вы позаботиться о ней, пока я на службе?

Священник улыбнулся.

— Я поручу ее заботам Сесилии. — И предложил: — Не хотите ли чаю?

— Кто же откажется от вашего чая, отец Гюильмар!

Когда Сесилия увела Моану, священник налил капитану полную чашку, да еще угостил его пресными лепешками.

Понимая, что разговора не избежать, молодой человек задавал себе вопрос: почему он должен добиваться близости полинезийки столь немыслимыми путями, тогда как другие мужчины получают от них все, что хотят, по первому же требованию? С местными женщинами не жили разве что высшие военные чины: в их среде это считалось неприличным. Или ему стоит принять расхожее мнение, что кого любит Бог, с того Он строже и спрашивает?

— Вижу, вы желаете эту девушку.

Морис вздохнул.

— Я знаю, вы скажете, что это грех.

— Нет, я скажу другое. Мне искренне жаль Моану, и я знаю, что у вас доброе сердце. Я бы советовал вам заключить христианский брак. Таким образом вы покажете хороший пример своим сослуживцам.

Морис, не отрываясь, смотрел в чашку, от которой поднимался ароматный дымок.

— Я не уверен, отец Гюильмар, хватит ли меня на это. Я не собираюсь оставаться на Нуку-Хива. Я приехал сюда заработать денег и мечтаю вернуться в Париж. Вы прекрасно понимаете, что я не смогу уехать туда с полинезийской женой.

— Из какой вы семьи?

— У моего отца была ферма, но он разорился во время войны.

Стоило Морису вспомнить вспаханную землю, росу на полях, живые изгороди, тюки сена, крестьян в неизменных сабо, как у него защемило сердце. Попав в Полинезию, он всеми силами старался отрешиться от хрупких, но неугасимых воспоминаний, и чаще всего у него получалось. Но иногда какой-то пустяк давал внезапный толчок мыслям о родине, и тогда они овладевали им, словно некое наваждение.

— Значит, во Франции вас никто не ждет?

— Пожалуй, нет.

— Если бы вы по-настоящему полюбили эту девушку…

Морис не удержался от иронии:

— А вы, отец Гюильмар, вы — любите островитян?

— Конечно.

— Как любят собак или кошек или все-таки как… людей?

— Как неразумных существ, нуждающихся в человеческом просвещении и защите Господа.

Капитан не стал говорить о том, что, похоже, туземцы ни в чем не нуждаются. Вместо этого он поднялся и, поблагодарив за угощение, отправился на службу, предвкушая вечернюю встречу с Моаной.

Возможно, со временем девушка станет сговорчивее и ему удастся избежать условия, которое сейчас казалось совершенно невыполнимым. Попробуй достань Атеа на его острове! А сюда он едва ли вернется, во всяком случае, в скором времени.

На службе его поджидал сюрприз. Еще до рассвета к берегам Нуку-Хива причалило судно с губернатором мсье Брюа и начальником гарнизона Жоржем Менкье, и теперь последний поджидал его в кабинете, где Тайль еще вчера единолично принимал решения, касающиеся проблем острова.

Пришлось срочно докладывать обстановку. Среди прочего Морис доложил о временном аресте Атеа.

— Что? — оторвав глаза от бумаг, Менкье уставился на капитана. — Этот выскочка с Хива-Оа был в ваших руках, и вы его отпустили?!

Тайль стоял навытяжку, тогда как его мысли беспокойно метались в голове. Он сразу понял, что совершил большую ошибку.

— Но этот человек ничего не сделал. У меня не было оснований его задерживать.

Начальник гарнизона поднялся из-за стола. Судя по всему, он был взбешен.

— Запомните, Тайль: вы имеете право арестовать и наказать любого туземца просто так, ни за что. И уж тем более должны были задержать этого наглеца с Хива-Оа. Он из тех вождей, которые не в состоянии понять, что являются всего лишь орудием в руках представителей великой державы. Он полагает, будто может иметь собственное мнение и проявлять непокорность. Он не продается и не сдается.

Капитан молчал. Очевидно, до начальника не доходило, что он говорит об Атеа как о герое.

— Как вам удалось получить офицерское звание? — спросил Менкье.

— Я проявил храбрость в бою.

— Значит, проявите ее еще раз, а заодно получите возможность исправить свой промах. Губернатор Брюа и я поручаем вам возглавить карательную экспедицию на Хива-Оа. Справитесь — будете прощены и, возможно, получите повышение. Но если нет, тогда не обессудьте.

От волнения Морис облизнул губы. Он не знал, радоваться ему или досадовать.

— Я слышал, у Атеа есть около сотни ружей и воины, умеющие из них стрелять.

— Это пугает вас, капитан? — насмешливо произнес Менкье. — Так выставьте против них двести ружей — я дам вам людей. У этого выскочки с Хива-Оа нет главного, что есть у нас: европейского ума и силы воли белого человека.

— Вы с ним встречались?

— Как говорится, не имел чести. Но я слышал, что он очень смел и обладает непомерной гордыней.

— Да, он производит именно такое впечатление, — согласился Тайль и спросил: — Когда я должен отплыть?

— Не сразу. Подготовьтесь. Мы обязаны навязать двум островам, Тахуата и Хива-Оа, протекторат, чего бы это ни стоило. Это наш долг перед страной и королем.

Морис кивнул, думая о Моане. Пожалуй, не стоит говорить, что дочь вождя Лоа находится на Нуку-Хива. Вместо этого он заметил:

— Я мало что слышал о Тахуата.

— Этот остров поменьше, и, кажется, тамошний вождь не столь влиятелен. Сейчас главная проблема — это Атеа. Захватите его или убейте, и тогда его земли и его люди окажутся в наших руках. Лишившись арики, они не станут сопротивляться.

Капитан не знал, стоит или нет упоминать об Эмили, но все же решил признаться:

— Атеа увез с собой белую женщину.

Глаза начальника гарнизона сделались похожими на две узкие металлические полоски.

— Что?! На Хива-Оа?

— Да.

— Он украл ее?

— Нет. Насколько мне известно, она уехала с ним по доброй воле.

— Потрясающе! Кто она?

— Эмили Марен, дочь путешественника Рене Марена. Он не хотел ее отпускать, но она не послушалась.

— Это интересно. И, полагаю, важно. Где сейчас мсье Марен?

— Думаю, еще здесь, на Нуку-Хива.

— Если это так, разыщите его и пришлите ко мне. Я хочу с ним поговорить.

Коротко поклонившись, Тайль вышел наружу. Солнце казалось безмятежным и ярким, а голубая гладь лагуны пестрела белыми чайками, ловящими рыбу Ему не хотелось воевать, но это было необходимо… во всех отношениях.

Вечером Морис отправился к отцу Гюильмару, чтобы забрать Моану, не будучи уверенным в том, что она все еще там. Эта вольная как ветер, непредсказуемая девушка была способна на любой поступок.

К его радости, Моана никуда не ушла: более того, священник отозвался о ней с большой похвалой:

— Она весьма сообразительна и старательна. Пусть приходит завтра. — А после добавил: — И подумайте над моими словами.

— Эта девушка и сама никогда не выйдет за меня замуж. Она говорит, что ей нужен мужчина, обладающий маной. У меня ее нет.

— Пройдет время, и она поймет, что никакая мана не стоит доброго сердца.

Поблагодарив отца Гюильмара, Морис кивнул Моане. Ему почудилось, будто при виде него глаза девушки сверкнули, а уголки губ дрогнули. Она ничего не сказала, а просто пошла за ним.

Стараниями отца Гюильмара и его служанки Сесилии Моана сменила «одежду»: теперь ее тело было обернуто куском пестрой ткани. По дороге Морис любовался округлыми плечами девушки и ее длинной шеей, а когда они вошли в хижину, взялся за концы узла и развязал его.

Ткань соскользнула на пол, и он снова мог видеть ее прекрасную грудь и гибкую талию.

Моана стояла посреди хижины, высоко подняв голову. Лунные блики, запутавшиеся в ее густых, вьющихся волосах, напоминали алмазы, а кожа словно светилась изнутри. Ее молчаливая, грозная таинственность богини сводила Мориса с ума.

Он положил на стол сверток, принесенный с местного рынка. В нем была свинина — редкое лакомство в Полинезии. Не надеясь на то, что Моана разведет огонь в земляной печи и приготовит мясо, он приказал поджарить его и теперь смотрел, как девушка с наслаждением вонзает в сочную мякоть свои острые белые зубы.

«У меня самая странная вахине на острове», — подумал он, но эта мысль не вызвала в нем раздражения.

Было видно, что она привыкла требовать и отказывать, не дарить, а брать. Интересно, а какой бы она была с Атеа? Явно не такой, как с ним, Морисом Тайлем.

Он не понимал Моану. Она могла уйти в непонятное ему созерцание, унестись к тем пределам, куда Морису с его «европейским умом» не было доступа. Жила собственной жизнью, в которой ему — увы! — пока не находилось места.

— Ты самая жестокосердная девушка на свете! — с горечью заметил он, когда она закончила есть. — Ты могла бы хотя бы поговорить со мной.

Обратив к нему взор своих пронзительных темных глаз, Моана сказала:

— Я согласна принять твою веру и надеть крест. Твой Бог, наделивший белых людей такими богатствами и знаниями, должен обладать великим могуществом. Но сделаю это лишь после того, как мне удастся его испытать, точно так же, как стану твоей, когда смогу испытать тебя.

— Меня ты сумеешь испытать, а вот Господа — не получится. Он властен над нами всегда и во всем, — ответил Морис, после чего рассказал ей о том, что ему поручено отправиться на Хива-Оа.

— Я поеду с тобой! — немедленно заявила Моана.

— Нет. Война — не женское дело. Будет лучше, если ты подождешь меня здесь. Я постараюсь сдержать свое слово, тем более, что мое командование хочет того же, чего желаешь ты.

— А мой отец? Ты можешь обещать, что он останется жив?

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы Лоа не пострадал.

Морис настойчиво смотрел ей в глаза. Ему хотелось, чтобы благодарность и любовь этой девушки вспыхнули ярким пламенем, чтобы она забыла себя и свою гордость и думала только о нем.

Теплый ветер трепал подол платья Эмили, ее белокурые волосы поблескивали на солнце. Изрезанный берег уединенной бухточки казался неприветливым и диким, но море манило к себе сверкающей голубой бездной.

Они с Атеа задержались с отплытием: Эмили хотела приобрести и забрать на Хива-Оа как можно больше полезных и нужных вещей.

Все это время Рене уговаривал ее одуматься, но она его не слушала. И вот теперь он стоял у кромки воды, глядя, как Атеа переносит в лодку вещи. Рене ненавидел этого полинезийского Аполлона с железной волей и каменным сердцем.

Молодой вождь предлагал французу отправиться на Хива-Оа вместе с дочерью, но тот наотрез отказался. Если и он, и Эмили окажутся на уединенном острове, пути назад не будет. Рене решил, что должен остаться на Нуку-Хива и попытаться спасти дочь. Ему не удалось вызволить Эмили из плена безумия путем увещеваний, значит, надо вырвать ее из рук Атеа при помощи силы.

— Из-за тебя сразу два отца лишились своих дочерей, — сказал Рене на прощание, — и ты поплатишься за это.

Атеа ничего не ответил. Рене в отчаянии потянулся к Эмили, но она отстранилась. Глаза девушки были полны слез.

— Прости отец, — промолвила она и шагнула в лодку.