Глава третья

Единственное, что нравилось Эмили, так это одинокие вечерние прогулки после того, как спадет жара. Она любовалась медленно уплывавшим за горизонт, похожим на золотую корону солнцем, оранжевой дорожкой, пересекавшей океан, сиреневато-розовым покровом неба. Соленый воздух наполнял легкие, а в душу вливалось что-то завораживающее и прекрасное.

Мгновения наедине с самой собой и с природой были такими насыщенными, что стоили целой жизни.

В эти часы океан казался ей огромным живым организмом, пульсирующим сердцем вселенной. Суша была владением человека, но необозримая, бескрайняя бездонная вода не принадлежала никому. Нечто великое, непознанное и неизменное, непостижимое ничьему разуму и неподвластное никакой мане.

Эмили полюбила часы отлива, когда дно чудесным образом обнажалось и тысячи маленьких крабов и раков-отшельников спешили в укрытие. Следя за ними, она перепрыгивала с камня на камень и, случалось, удалялась довольно далеко от берега.

Однажды она увлеклась и не заметила, как вода начала прибывать. Эмили встревожилась. Она больше не ощущала себя гигантом, шагающим по горным вершинам, тем более что многие камни уже скрылись в воде.

Приподняв подол платья и оплакивая судьбу туфель, девушка побрела по дну навстречу берегу. Вдалеке покачивалось несколько туземных лодок — их борта в лучах закатного солнца отливали золотом, но людей не было видно, потому она не звала на помощь.

Уровень воды повышался неуклонно и равномерно. Шум волн, доносившийся из открытого океана, напоминал дыхание великана. Всего несколько минут назад Эмили шагала по суше, а теперь вокруг колыхалось море.

Вдруг она заметила человека, он двигался навстречу, рассекая волны и неотступно глядя на девушку. Когда вода дошла ему до пояса, он поплыл и очень скоро очутился рядом с Эмили. Это был Атеа.

Он ни о чем не спрашивал, просто взял ее руки и сомкнул вокруг своей шеи.

Впервые в жизни Эмили была так близко к мужчине, вообще к кому бы то ни было, близка и вместе с тем далека, ибо этот человек был другим, непохожим ни на одного из знакомых ей людей.

От его тела исходил жар, ощутимый даже в воде, оно казалось обтекаемым, словно тело дельфина, его кожа была упругой и гладкой. Внезапно Эмили вспомнила, что говорил отец: никто не смеет прикасаться к вождю, это табу.

Каким бы сильным ни было потрясение, очутившись на берегу, она нашла в себе силы промолвить:

— Вы спасли меня. Благодарю вас.

Эмили была уверена в том, что не получит в ответ ни слова, однако Атеа произнес на ее языке:

— Я знал, что ты любишь гулять на закате. Я наблюдал за тобой. Когда ты снова пойдешь на берег, я тоже приду.

— Зачем? — вырвалось у нее.

— Я так хочу.

Эмили подумала, что Атеа добавит: «Это мой остров», но больше он ничего не сказал.

Он так пристально и властно смотрел на нее, что она невольно опустила глаза и смущенно проговорила:

— Мои туфли совсем развалились от соленой воды.

— Ты можешь ходить так, как мы: босиком.

— Нет, не могу, — возразила она и вздрогнула от неожиданности, когда Атеа нагнулся и дотронулся до ее ступни.

— Да, ты другая. Нежные ноги, кожа белая, словно ядро кокосового ореха, светлые волосы и глаза. Я удивляюсь, как ты еще не растаяла под нашим солнцем, как медуза!

Эмили улыбнулась. Почему-то ей не было стыдно от того, что рядом с ней на песке сидит полуголый мужчина, что ее платье намокло и облепило тело, а с волос капает вода. Она чувствовала, что хотя Атеа и удивляется ей, он воспринимает ее такой, какова она есть.

— Завтра я приду сюда на закате, — повторил он. — Мне тоже нравится гулять по вечерам.

— Но ведь для вас закат означает смерть, страну, куда возвращаются духи, — заметила Эмили.

— Закат предваряет ночь, время, когда на земле властвуют боги, — сказал Атеа и добавил: — Высшие существа не должны бояться смерти.

Он поднялся на ноги, и Эмили смотрела на него снизу вверх. Ей вновь пришла мысль о том, что если б она была Богом, то сотворила бы первого человека таким, как этот полинезийский юноша. Не боящаяся солнца кожа, твердые мускулы и гибкие конечности, ни капельки лишней плоти, густые волосы, широко расставленные миндалевидные глаза и четко очерченные мягкие губы. А главное — умение властвовать над собой и другими людьми.

Она вдруг поняла, что Атеа держался уверенно и раскованно не потому, что был арики, и не оттого, что обладал необыкновенной красотой или сильной маной, а потому что он это он.

В этот миг в ее душе что-то перевернулось, и она покорно ответила:

— Я буду ждать вас здесь.

На следующий день Эмили долго думала над тем, что надеть, а потом поняла, что Атеа не волнуют ее европейские наряды. Она задалась вопросом, не является ли эта встреча свиданием, и успокоилась, сказав себе, что, конечно же, нет.

К ее удивлению, Атеа пришел в длинной белой одежде из лубяной материи, которая очень шла ему и делала его похожим на языческого бога.

Они побрели по песку, вдоль кромки воды, пена которой в лучах заката казалась кроваво-красной. Хотя солнце еще не село, с противоположной стороны неба уже взошла луна, похожая на огромную серебряную тарелку.

Влажный ветер доносил запах прелых кокосовых орехов, бугенвиллеи и гибискуса. На фоне высокого чистого неба очертания гор казались удивительно недосягаемыми и красивыми.

Задрав голову, Эмили вглядывалась в созвездия Южного Креста. Она первой нарушила молчание:

— Отец сказал, что вам известно о звездах все.

— Что можно знать о бесконечном? Звезд очень много, и они подвешены в небесном пространстве, как и Земля, — сказал Атеа и вдруг спросил: — Что находится за горизонтом? Ведь ты приплыла оттуда! Мне всегда казалось, что там можно найти то, что мы порой видим во сне.

— То же самое думала я о ваших краях!

— Я сразу понял, что ты приехала сюда вовсе не для того, чтобы изучать наши обычаи, как твой отец.

— Нет, не за этим. Я искала рай.

Атеа остановился. Лунный свет скользил по его коже и высвечивал глубину темных глаз.

— Почему даже любящий свою землю человек всегда ищет чего-то другого? Почему никто не понимает, что мы носим в себе все наши радости и несчастья и множество разных миров!

Эмили затаила дыхание. Она всегда мечтала поговорить о таких вещах, но никогда не думала, что найдет подходящего собеседника в лице полинезийца, которого любой из ее соотечественников счел бы дикарем.

— Человек несовершенен.

Атеа покачал головой.

— Бог сотворил человека, а человек творит себя, — заметил он. Поднял с песка большую витую раковину и, приложив ее к уху, сказал: — Прежде чем приступить к созданию мира, бог Тане несколько тысячелетий плавал в раковине по невидимому океану, познавая свою сущность.

— Я пытаюсь прислушиваться к себе, — промолвила Эмили, — но не все в моей власти. Скажем, скоро мне придется уехать, и я ничего не могу с этим поделать.

— Когда-нибудь ты вернешься на наши острова?

— Не думаю, — ответила она, не сдержав вздоха.

Он догадался:

— Вы с отцом небогаты?

— Скорее, бедны. Нам хватает на скромную жизнь, но путешествия обходятся слишком дорого. Пока что отцу, пусть и с огромным трудом, удавалось находить людей, которые ему помогали, но в последнее время в нашей стране произошло столько революций и войн, что мне кажется, больше нам никто ничего не даст.

— Расскажи мне о своем мире, — попросил Атеа.

— Я попробую, хотя мне трудно говорить о вещах, подобных которым здесь просто нет.

— Неважно. Я попытаюсь понять.

Они стали встречаться почти каждый день, бродили по берегу и говорили обо всем, о чем хотелось поговорить. Со временем Эмили оставила попытки общаться с Атеа на языке маркизцев, и он с удовольствием совершенствовал французский. Как выяснилось, он изучал его три года, когда жил на Нуку-Хива, где миссионеры организовали школу.

Эмили удивлялась тому, как быстро он запоминает новые слова и выражения. Его способности к языкам явно превосходили ее собственные; между тем она всегда гордилась превосходным знанием английского и латыни.

У полинезийцев не было письменности, и оттого, что они с детства привыкали заучивать все наизусть, большинство из них обладало великолепной памятью. Эмили поражали и их философские мифы о сотворении мира, и искусство мореплавания.

Со временем она поняла, чем ее новый друг отличается от своих соплеменников. Для большинства полинезийцев не существовало ни будущего, ни прошлого (если только речь не шла о сказаниях), они жили лишь настоящим. В краю теплого моря и лазурных небес они не знали ни внезапных мрачных мыслей, ни беспричинной тоски.

Обычно мужчины племени на-ики женились очень рано, но Атеа был вынужден дождаться, пока станет вождем. Об этом Эмили узнала от Рене. Сам же Атеа ни разу не заговорил с ней ни о предстоящей свадьбе, ни о Моане, и девушка не могла не признать, что ее это радует.

Однако бесконечность, отделившая ее от прежней жизни, породила в душе Эмили беспокойство. Новое понимание вещей и событий вытащило из глубины души и обострило те чувства, о которых она не имела понятия. Того ощущения независимости, какое в Париже обеспечивало ей относительный покой и, словно стеной, отгораживало от остального мира, больше не было.

Если прежде Эмили не могла дождаться отъезда с Хива-Оа, то теперь ей хотелось остановить время, сжать мгновения в кулак, запечатать их в пустой раковине. При этом она прекрасно понимала, что между ней и Атеа не может быть ничего серьезного. Сама их дружба казалась удивительной, а о большем нечего было даже мечтать.

Горько и смешно, но оба народа сочли бы их недостойными друг друга. В глазах на-ики белая девушка была чужачкой, не говоря о том, что любой француз счел бы полинезийца в набедренной повязке дикарем.

Их разделял не только океан, между ними пролегли тысячелетия истории, они существовали в разном времени. Их не могли объединять ни общие интересы, ни физические качества, ни сходные взгляды на жизнь.

В последний день пребывания на острове девушка надела соломенную шляпку с искусственными цветами и платье из синей саржи. Тропическое солнце позолотило ее кожу, и доселе бледное лицо выглядело куда свежее. Душа Эмили тоже наполнилась красками, и ей было больно оттого, что она вынуждена носить прежнюю маску, скрывающую новую сущность.

Вчера Рене, не подозревавший о переменах, произошедших в сердце дочери, сообщил:

— Вождь Атеа поблагодарил меня за то, что я согласился пожить на его острове, а особенно за то, что я привез тебя. Он очень доволен вашим общением.

— Мне он ничего не сказал.

— Вероятно, скажет перед отъездом.

— Он тоже поплывет на Тахуата?

— Нет, нас отвезут его люди. Атеа прибудет на остров в день свадьбы с Моаной.

Дно окаймленных желтыми, зелеными и красными рифами отмелей выстилал ковер всевозможных цветов радуги, состоящий из водорослей и беспрестанно колеблющихся морских анемонов. Здесь сновали стайки пестрых рыб, перекатывались черные морские ежи, медузы распускали свои радужные оборки.

Но сегодня Эмили не волновали краски и богатство моря. Ее взгляд был устремлен на юношу с гладкой, как прибрежная галька, пахнущей морем кожей. На молодого вождя с величественной осанкой и улыбкой, что пряталась в глубине глаз и уголках губ. На человека, умевшего чутко улавливать суть всего, что он слышит и видит. Она словно задалась целью запечатлеть в памяти каждый его жест. Теплота, возникшая между ними за минувшие дни, превратилась в ноющую боль, затаившуюся в глубине сердца.

Осознавая это, Эмили терялась, не зная, что сказать ему на прощание. Ведь когда он приедет на Тахуата, чтобы жениться на Моане, им уже не придется разговаривать.

Они сели на поваленное дерево в тени огромной пальмы. Возле ног, словно нашептывая безумные обещания, тихо плескалась морская вода.

— Я хочу, чтобы ты взяла вот это, — сказал Атеа и протянул на ладони жемчужину, крупнее и прозрачнее которой Эмили еще не приходилось видеть.

Отшатнувшись от неожиданности, она посмотрела ему в глаза.

— Я не могу принять такой подарок!

— Она позволит тебе вернуться сюда, если ты этого захочешь.

— Едва ли я… захочу.

— Почему?

— Потому что эту историю можно считать законченной.

Сделав почти незаметную паузу, он сказал:

— И все же прими ее.

— Нет. Она слишком дорого стоит.

— На дне моря тысячи таких жемчужин! Можно добыть еще.

— Ее достали твои люди?

Атеа улыбнулся и заметил словно в шутку:

— Я и сам умею ловить жемчуг. Если б я не был арики, то все равно сумел бы добыть себе на пропитание!

— Но ты вождь и навсегда останешься им, — серьезно произнесла Эмили.

На миг Атеа почудилось, будто она считает, что он навеки скован невидимыми золотыми цепями, не признает существование силы, позволявшей ему строить будущее, не отрицая традиций прошлого.

Эта девушка не знала, что у людей, обладающих истиной маной, можно отобрать положение, состояние, но нельзя отнять мужество и желание поступать по-своему.

С этой мыслью он потянулся к ней и поцеловал в губы.

Эмили почудилось, будто ее коснулся огонь. Это был горячий след, след любви, той, о какой говорила Моана. Внезапно окружающий мир сомкнулся и стал очень маленьким. Эмили чудилось, что ее внутренности закручиваются в тугую спираль. Внезапно ей стало трудно дышать. Невидимая преграда была разрушена, и ее охватило желание пребывать в объятиях Атеа тысячу лет, как некий бог пребывал в морской раковине, пребывать, познавая все то, что она не чаяла познать.

Тем не менее в следующий миг она оттолкнула его и проговорила срывающимся голосом:

— Никогда больше не делай этого!

Взгляд Атеа изменился. Теперь молодой вождь смотрел холодно и требовательно.

— На Нуку-Хива, — сказал он, — были женщины, согласные сделать такое за деньги. И не только это. Сколько жемчужин я должен тебе дать?

Услышав эти слова, она не выдержала и замахнулась, желая ударить его по лицу.

— За это положена смерть, — спокойно произнес Атеа, перехватив ее руку.

— Так убей меня! — в отчаянии прошептала Эмили.

— Нет. — Он на мгновение сжал ее пальцы. — Лучше я женюсь на тебе.

Это прозвучало словно гром среди ясного неба. Эмили вздрогнула. Этот человек явно издевался над ней!

— Ты женишься на Моане, — напомнила она.

Атеа посмотрел ей в глаза, и внезапно Эмили вспомнила его рассказ о том, как Небо вступило в брак с Землей, отчего произошло пространство, как сочетались Огонь и Вода, что породило почву, деревья и скалы, и на миг ей почудилось, будто в их соединении нет ничего неестественного.

И тут Атеа промолвил:

— Я должен жениться на Моане.

Обратный путь они проделали в молчании. Океан дремал; в природе наступил тот загадочный мирный час, когда неодушевленное, казалось, сливается с живым, а реальность соприкасается с миром снов.

Перед тем, как расстаться, девушка заметила:

— Я думала, ты просишь прощения.

— Арики ни перед кем не извиняются.

Она гордо вскинула голову.

— Ты говоришь, что белые люди не являются вашими правителями, а я скажу, что мне ты не вождь. Я знаю: согласно вашим обычаям, до чего бы ни дотронулся арики, то становится его собственностью. Однако я принадлежу только самой себе.

— Неправда, — промолвил он, и Эмили не нашла, что возразить.

Она возвращалась на Тахуата с тяжелым сердцем. Ажурные тени на призрачных контурах гор казались ей паутиной, в которой легко запутаться, солнце палило слишком сильно, а синева воды и неба резала глаза.

Дневник Рене буквально распух от записей, но сейчас Эмили казалось, что едва ли во Франции кого-то заинтересует книга о далекой Полинезии. Об этом бесполезно читать, это нужно увидеть.

Внезапно она подумала о том, что променяла бы всю свою библиотеку на поцелуй юноши, чьи губы напоминали цветок, а один-единственный взгляд был способен похитить все ее тайны.

С этим надо было что-то делать, и Эмили сказала отцу:

— Я видела у Атеа жемчужину, которая стоит целое состояние. Между тем они живут в хижинах, а одеваются в тапу и пальмовые листья.

— Богатство вождя составляют не жемчуг и золото, а мана и уважение членов племени, — отозвался Рене, и дочь в сердцах воскликнула:

— Смешно, что ты все время стремишься играть по их правилам! Неужели для тебя Атеа остался бы арики даже в Париже и ты продолжал бы кланяться ему?

— Дело в том, — спокойно ответил Рене, — что Атеа никогда не попадет в Париж. Их мир меняется очень медленно. Еще долгое время они будут жить по такому же распорядку, есть ту же еду и носить такую же одежду, что и сотни лет назад.

При встрече Моана заключила Эмили в объятия, чем та была немало смущена. Туземка с гордостью показала белой гостье украшения, которые смастерила за время ее отсутствия. Моана не могла дождаться того дня, когда раскрашенная белой и красной краской, убранная цветами и перьями она встретит жениха. Девушка с гордостью заявила, что в день свадьбы Атеа подарит ей жемчужное ожерелье невиданной красоты. Ей и в голову не приходило расспрашивать, чем занималась на Хива-Оа белая гостья, ибо в ее глазах Эмили ни в коем случае не могла быть человеком, достойным внимания вождя.

Время летело быстро, и вот уже воздух дрожал от барабанного боя и танцоры извивались гибкими телами, протягивая руки к небу, словно желая дотянуться до звезд. Отблески пламени играли на украшениях невесты и переливались в глубине ее темных глаз. Красота Моаны казалась столь избыточной, завораживающей, нереальной, что от нее невозможно было оторваться.

Всюду, куда ни кинь взгляд, виднелись россыпи желтых, красных и белых цветов, на циновках высились груды плодов. Стойкий аромат тропических растений перебивал даже запах соленой воды и благоухание кокосового масла.

На фоне предсвадебного великолепия Эмили ощущала себя маленькой и ничтожной. Ее ладони покрылись испариной, одежда стесняла и душила. Как и все, кто присутствовал на берегу, она беспрестанно вглядывалась в океанскую ширь. Вот-вот должна была появиться лодка Атеа. Эмили была готова на что угодно, лишь бы отдалить этот момент.

У горизонта вода густо синела, тогда как возле берега была темно-красной, словно вино. Если б она в самом деле была бы хмельным напитком, Эмили выпила бы полную чашу, дабы забыть об Атеа, о предстоящем празднике и о том, какие переживания ожидают ее потом.

Девушка думала, что судно вождя с Хива-Оа будет украшено цветами, но по воде скользила простая лодка. Сколько бы Эмили ни разглядывала стоящих и сидящих в ней людей, она не могла найти среди них Атеа. Что такое могло с ним случиться, что он не приехал на собственную свадьбу?! Он тяжело заболел или… погиб?!

Когда судно причалило берегу, из него вышел какой-то человек. Церемонно поклонившись Лоа, он принялся что-то объяснять, и почти каждая его фраза сопровождалась громким, изумленно испуганным вздохом толпы.

Едва посланник умолк, Лоа набросился на него, громко выкрикивая какие-то слова. Эмили обратила внимание на пустые глаза Моаны, только что поразительно живой и красивой, а теперь напоминавшей статую. Казалось, потускнели даже краски и поникли цветы, украшавшие тело девушки.

— Что произошло? — с тревогой спросила Эмили у отца.

— Атеа… Атеа велел передать Лоа, что свадьбы не будет, что сейчас время думать о войне, а не о браке, — запинаясь, произнес Рене, а после воскликнул: — Он сошел с ума! Своими руками разрушить то, что создавалось столько лет! Когда угроза пришествия белых столь близка и реальна, такие могущественные вожди, как Атеа и Лоа, не должны ссориться! Почему он отказался от брака? Разве что услышал о своей невесте что-то порочащее… Но это невозможно! Моана не из тех девушек, которых бросают у алтаря!

— Что теперь будет? — прошептала Эмили, и ответом послужил вопль Лоа:

— Он хочет войны?! Он получит войну! Я не стану вас убивать, отправляйтесь назад и передайте своему вождю, что завтра состоится сражение! В полдень, в бухте Хана-Кау! Пусть соглашается, если он не трус!

Рене бросился к Лоа, расталкивая толпу.

— Не делайте этого! У Атеа есть много ружей, которые стреляют огнем! Он вас победит.

Вождь толкнул француза так, что тот полетел на песок.

— Прочь! Боги на моей стороне! Моя мана сильнее!

— Будет лучше, если мы уйдем отсюда, — пробормотал Рене, беря дочь за руку.

— Я должна побыть с Моаной, — сказала она, уверенная в том, что не сможет вынести выражения опустошенности в глазах девушки.

— Она не европейка, ей не нужно сочувствие. Думаю, она желает получить не жалость, а объяснение тому, почему Атеа так с ней поступил.

— Не может ли быть причиной… другая женщина? — нерешительно произнесла Эмили.

Рене горестно покачал головой.

— Только если Атеа решил во всем и до конца подражать белым! Но это вряд ли. Полинезийцы не воспринимают любовь так, как мы, — как некое таинственное чувство, существующее само по себе и обладающее неведомой силой. В этом случае они очень практичны. К тому же женитьба вождя это почти всегда в первую очередь политический шаг.

Выслушав отца, Эмили задала неизбежный вопрос:

— И что теперь будет?

— Поубивают друг друга, но чести Моаны это все равно не восстановит, — мрачно ответил Рене.

Они долго бродили по берегу, но потом Эмили все же пришлось вернуться в хижину Моаны.

Девушка лежала на циновке. На ней уже не было украшений, спутанные волосы разметались по телу. Она казалась готовой к тому, что ее вот-вот принесут в жертву каким-то богам. Эмили заметила, что лицо и грудь Моаны расцарапаны ногтями, и ее сердце сжалось от жалости.

Она не знала, что сказать, но, к счастью, Моана заговорила первой:

— Я надеюсь, отец отомстит за меня и убьет Атеа!

— Если ты желаешь ему смерти, значит, ты его не любила, — прошептала Эмили.

Внезапно преобразившись, Моана вскочила на ноги. Ее пальцы были стиснуты в кулаки, взгляд темных глаз метал молнии.

— Ты не понимаешь! — запальчиво вскричала она. — Он меня опозорил! Если он прилюдно отверг меня, значит, я порочна! Теперь не то что вождь, ни один простой мужчина не возьмет меня в жены!

— Почему он не приехал сам и ничего не объяснил?

— Потому что, — сказала Моана, — мой отец задушил бы его голыми руками.

Внезапно Эмили осознала, что тот особенный взгляд, которым смотрела на мир эта девушка, исчез. Не было ни наивности, ни неведения, ни восторга. Глаза Моаны горели таким презрением и ненавистью, что в груди Эмили все оборвалось.

Она понимала, что не должна была вторгаться в жизнь этих людей, затерянных в океанских просторах, людей, чьи обычаи и культура не похожи на обычаи и культуру других народов земли.

Впервые в жизни Эмили чувствовала себя невольной искусительницей. Полинезийцы были властителями рая, но для нее рай стал запретным местом, она могла видеть его во сне, но в реальности он был недосягаем, как луна или звезды.

Отец всегда учил ее: «Наблюдай, но не вмешивайся». Она невольно нарушила это правило и теперь пожинала плоды.

Загрузка...