Глава двадцать третья

Напоенная запахами соли и планктона бескрайняя стихия околдовывала, притягивала, манила. В ней был не только хаос, но и какая-то особая непостижимая упорядоченность, а в неумолчном раскатистом океанском гуле угадывался особый смысл. Это был голос вечности. Здесь притуплялось все, даже чувство утраты самого дорогого.

Вскоре Эмили потеряла счет времени. Атеа каждый день завязывал на веревке по узелку. К концу путешествия узелков было так много, что, казалось, их невозможно сосчитать.

Розовое платье, сшитое Эмили из ткани, найденной в доме Патрика Тауба, выгорело до белизны. Солнце высветлило ее волосы, а кожа, напротив, потемнела и обветрилась. Руки и ноги покрылись мелкими язвочками и трещинками от соленой воды, глаза покраснели и слезились от постоянно дующего резкого ветра.

Атеа уверенно вел судно по курсу, выстаивая подряд по три-четыре вахты, тогда как остальные члены команды регулярно отдыхали (он взял с собой лишь самых выносливых и сильных мужчин). Питались грубой мукой из высушенного и смолотого пандануса, печеными плодами хлебного дерева, сушеными трепангами и свежепойманной рыбой. Самым страшным было остаться без пресной воды, потому пить приходилось понемногу. На пути часто встречались атоллы, поднятые над уровнем моря всего на десять — двадцать футов, но на них не было ни источников, ни съедобных растений, ни животных.

Атеа опасался приближаться к большим островам и высаживаться на них, и вскоре Эмили казалось, что она уже никогда не почувствует под ногами твердую землю.

Когда в вышине появлялся странный белесый след, похожий на след ангельских крыльев или некоего призрачного корабля, Атеа говорил, что это бог Тане указывает им путь.

Днем океан ласкал взор зеленой прохладой, по ночам был расцвечен отражением звезд, однако Эмили уже не могла восхищаться его красотой. Когда вдали показались очертания Нуку-Хива, она не поверила своим глазам. И вместо ожидаемой радости на нее вновь обрушилось гнетущее чувство утраты.

Они вошли в гавань в сумерках и сошли на берег с наступлением ночи. Атеа хорошо помнил дорогу к дому священника. К счастью, на пути никого не встретилось, а маленький домик по-прежнему выглядел обитаемым: на окнах трепетали занавески, во дворе сушилось белье.

Эмили подумала о том, в каком ужасном виде ей придется предстать перед отцом Гюильмаром, но другого выхода не было. Если им повезет, они смогут вымыться в пресной воде только утром.

Они принесли с собой столь сильный запах моря, что священник, открывший им дверь, невольно отшатнулся. Отец Гюильмар сразу узнал Атеа, но он никак не ожидал увидеть Эмили.

— Входите же! — выдохнул он после долгой паузы. — Не беспокойтесь, вы в безопасности.

Со дня первого визита Эмили в дом священника здесь все осталось прежним. Почему-то это немного успокоило молодую женщину. Если что-то в мире не меняется, это уже хорошо.

— Пути Господни неисповедимы! — перекрестившись, произнес отец Гюильмар. — Откуда вы?!

Эмили решила говорить начистоту. В конце концов, этот человек никогда не желал ей зла.

— Полагаю, с островов Фиджи. А туда я прибыла с Тасмании, с каторжного поселения Хобарт-таун.

— Не может быть! Вы — женщина — преодолели такое расстояние!

— Я не думала о трудностях, потому что давно поняла: душевные страдания куда тяжелее физических, — ответила Эмили, проведя рукой по своим слипшимся от морской соли волосам. — И потом я была всего лишь пассажиркой, а судно вел Атеа.

— Не я, а бог Тане. Он же помог мне построить корабль, — серьезно заметил полинезиец.

— Разве наш Господь не направлял твои действия? — строго произнес отец Гюильмар, указав на крест на шее Атеа.

— Что он понимает в наших судах? Правда, на всякий случай я просил его помочь Эмалаи вынести это путешествие. Хотя ее должен был охранять сам корабль, названный ее именем!

Священник только вздохнул в ответ. Проживший на Нуку-Хива больше десятка лет, он знал, что как ни трудно убить полинезийских богов, впустить в души полинезийцев христианство еще сложнее. И едва ли когда-то воля миссионера станет для них сродни Божьей воле.

— Сейчас я дам вам воды, — сказал он, — а еще лучше — чаю. Сесилия уже спит, но в кладовке есть еда.

Опустившись на стул, молодая женщина закрыла глаза, перед которыми все еще вставали белопенные буруны и нестерпимо сверкало солнце. Внезапно она почувствовала страшную слабость. Тело терзала тупая боль, как будто ее кто-то избил, кости ныли, а в висках пульсировала кровь.

— Я рад, что вы благополучно добрались до Нуку-Хива, — заметил отец Гюильмар, вернувшись в комнату. — Полагаю, вам есть что рассказать.

— Думаю, Эмалаи должна лечь. Она поговорит с вами утром.

— Нет-нет! — ответила молодая женщина, подняв тяжелые веки. — Все это слишком важно, так что лучше начать сейчас.

— Пожалуй. Я могу представить, что произошло с Атеа, но вы, мадемуазель Марен… Кстати, у меня есть хорошая новость. Вы можете ходить по острову совершенно спокойно. Прежний губернатор покинул Нуку-Хива, его место занял мсье Лаво. Он производит впечатление здравомыслящего и справедливого человека. Менкье тоже отозвали на материк, а новый начальник гарнизона еще не прибыл. Не думаю, что в этом сыграли роль многочисленные письма, которые я отсылал во Францию, скорее, очередная смена правительства, — сказал отец Гюильмар, разливая чай.

Глотнув горячей, сладкой, бодрящей влаги, Эмили немного пришла в себя и принялась говорить.

Священник слушал, не прерывая. Временами по его лицу пробегала тень, и он то и дело судорожно переплетал пальцы.

— Мне кажется, я не смогла как следует защитить ни себя, ни своих детей, — сказала Эмили в конце своего рассказа.

— Вы неправы! — быстро ответил отец Гюильмар. — Вовсе нет! В моих глазах вы не жертва, а упрямая мужественная женщина. Мне очень жаль ваших детей и вашего отца. Однако полагаю, все как-нибудь устроится. Положитесь на милосердие Господа. И я тоже постараюсь вам помочь.

Пока Эмили говорила, Атеа не проронил ни слова. Он не двигался и имел мрачный, потерянный вид. А еще священник увидел в глубине его темных глаз то, чего там никогда не было прежде: раскаяние и стыд.

— Вижу, тебе, Атеа, тоже пришлось нелегко, — доброжелательно произнес отец Гюильмар.

— Я спасал только себя, — резко проговорил полинезиец, после чего спросил: — Что творится на Хива-Оа? Там по-прежнему распоряжается тот француз?

— Если ты имеешь в виду Мориса Тайля, то он повел себя несколько неожиданно. Он отказался от своего поста и, сочетавшись с Моаной христианским браком, уехал во Францию.

— Морис женился на Моане?! — удивилась Эмили.

— Да.

— Думаю, теперь нет никаких препятствий для того, чтобы вы обвенчали и нас с Эмалаи, отец Гюильмар? — с непривычной кротостью произнес Атеа.

Священник повернулся к молодой женщине.

— Вы хотите этого?

И она просто ответила:

— Да.

— Хорошо. Через несколько дней. А сейчас вам необходимо отдохнуть.

— Я вернусь на судно, — сказал Атеа. — Там остались люди, которых я взял с собой.

— Можешь привести их в мой двор. Я вынесу циновки. Завтра Сесилия приготовит побольше еды, а сейчас они хотя бы напьются воды.

Утром перед Эмили предстал все тот же праздник изобилия с широкими шатрами листвы, с просвечивающими сквозь толщу бирюзовых вод коралловыми гротами и благоухающими диковинными цветами.

Они с Атеа отправились к источнику. Эмили сняла с себя платье, не опасаясь, что ее кто-то увидит. Она думала о том, что в этих краях ни в наготе, ни в любви нет ничего запретного, постыдного или тайного. Сейчас для нее гораздо труднее было бы обнажить свою душу.

Вода была хрустально-прозрачной, звенящей. Падая с высоты, она образовывала внизу несколько заводей, на поверхности которых плавали глянцевые листья и яркие лепестки цветов и вскипали похожие на жемчужины пузырьки.

Погрузившись почти по шею, Эмили яростно терла тело и полоскала волосы, пока они не начали скрипеть под руками. По ее загорелой коже молниями пробегали солнечные блики, а глаза казались почти прозрачными.

Она не ждала того, что на ее душу снизойдет спокойствие, но это произошло, и она искренне наслаждалась свежестью воды, своей чистотой и близостью Атеа.

Завернувшись в данное Сесилией яркое покрывало, Эмили ступила на прохладную траву. Ее ноги ласкала земля, а волосы перебирал ветер. Она ощущала себя очень легкой, почти невесомой.

— Ты обманываешь отца Гюильмара, я это знаю, — сказала Эмили, когда они шли обратно, крепко взявшись за руки. — Ты веришь в своих богов, а не в нашего.

— Что плохого в том, что я не желаю предавать себя? — спокойно произнес Атеа. — В глубине души каждый из нас знает, во что должен верить.

— Я верю в то, что должна верить, но… не до конца, — вздохнула Эмили.

Атеа понял, что она имеет в виду.

— Каждое последующее мгновение нашей жизни для нас загадка, хотя мы и думаем, будто знаем все наперед. Могла ли ты предположить, что случится с тобой после отплытия с Хива-Оа? Та жемчужина не зря оказалась в твоих вещах. Ты должна была вернуться сюда. И это произошло.


В виду особых обстоятельств Эмили не хотела устраивать торжества. Атеа соглашался с ней, хотя он не мог понять, как можно обойтись без традиционных венков и гирлянд. За их плетение взялись полинезийские прихожанки, а Сесилия подарила Эмили шляпу из тростникового волокна, украшенную ракушками и цветами, которую молодая женщина с благодарностью приняла.

Отец Гюильмар не возражал против венков и гирлянд, потому что с этим, как он давно понял, было невозможно бороться. Однако он настоял на том, чтобы жених облачился в европейскую одежду. Священник понемногу старался одевать местных мужчин в холщовые штаны и рубахи, хотя и не был уверен в том, что это способно как-то повлиять на образ их мыслей. Женщины почти поголовно были замотаны в кричаще-яркие покрывала, которые великолепно гармонировали с их черными волосами, зато скрывали изящные формы их тел.

В результате свадебная процессия представляла собой волнующее и странное зрелище. Кое-кто напоминал героев ярмарочного балагана, другие вопреки всему сохраняли природное достоинство.

На полуголых темнокожих фиджийцев полинезийцы таращились не меньше, чем прежде — на белых пришельцев. Во время венчания и те и другие туземцы куда больше думали о двух зажаренных в земляной печи свиных тушах, чем о том, что говорил отец Гюильмар.

Атеа тоже втайне размышлял о чем-то своем, и только Эмили внимательно слушала священника, пытаясь внушить себе, что в конце концов ее потухший очаг оживет, а душа наполнится новым светом.

Когда они вышли из темной прохладной церкви на слепящее солнце, отец Гюильмар забеспокоился. Со стороны резиденции губернатора двигалась группа белых. Из предосторожности Атеа отвел свое судно за мыс, но сейчас европейцев могли привлечь люди с необычным для Маркизских островов цветом кожи.

На рейде царило необычайное оживление. По воде бежала частая серебристая рябь. В Танохое входила большая шхуна, могущая доставить как новые товары, так и важных пассажиров. На ее мачте реял французский флаг.

К своему удивлению, Эмили заметила среди белых мужчин женщину, одетую по французской моде, с кружевным зонтиком в руках. Священник сказал, что это жена нового губернатора.

— Очень приятная дама. Мне придется подойти и поздороваться с ними.

Как и ожидал отец Гюильмар, темнокожие люди вызвали в свите губернатора любопытство, а кое у кого и тревогу.

— Они неопасны, — успокоил священник. — Это гости на свадьбе моих прихожан.

Поймав взгляд белой женщины, Эмили сочла нужным приблизиться. К сожалению, она не успела посоветоваться с Атеа, но времени на размышления не было. С одной стороны, это знакомство могло им повредить, но с другой — оказаться невероятно полезным. Все зависело от того, каких взглядов придерживаются губернатор и его супруга.

Священник представил свою гостью:

— Это Эмили Марен, дочь известного путешественника Рене Марена.

Мужчины во главе с губернатором поклонились, а его жена протянула Эмили руку. Это была миловидная женщина лет тридцати.

— Шарлотта Лаво. Это ваша свадьба? Поздравляю! — поискав взглядом предполагаемого супруга Эмили и не найдя, она добавила: — Кажется, пока мы с вами единственные белые женщины на этом острове. Думаю, нам предстоит много дел.

— Не знаю, останусь ли я здесь. Мой муж…

Эмили оглянулась на Атеа, который неподвижно стоял в своем красном венке и с белой гирляндой на шее. Как и всегда, в нем ощущалась мощная энергия, замершая и вместе с тем готовая выплеснуться наружу. Выражение его лица было гордым и строгим, но не надменным.

В глазах супруги губернатора промелькнуло изумление, но она тут же овладела собой.

— Нам будет приятно познакомиться с вашим мужем, — сказала она и оглянулась на своего супруга. — Не правда ли, дорогой?

Благородный лоб губернатора прорезала морщинка. Сделав шаг вперед, он слегка наклонил голову, но руки не протянул: как догадалась Эмили, не потому, что счел это недостойным своего положения, а просто поняв, что Атеа не ответит на рукопожатие.

— Вы вождь с Хива-Оа? Я слышал вашу историю. Вы пока что не собираетесь покидать Нуку-Хива? Если нет, прошу пожаловать в мой дом, скажем, завтра. Мы могли бы поговорить. А сегодня мне предстоит встреча с новым начальником гарнизона.

Сказав это, губернатор поспешил на причал, потому что пассажиры шхуны успели сесть в шлюпки и теперь приближались к берегу.

Поняв, что им не грозит опасность, новобрачные вместе с отцом Гюильмаром задержались на берегу. Эмили хотелось поговорить о новом губернаторе, но потом ее внимание привлекло нечто необычное, и она умолкла, устремив взгляд на прибрежные воды.

На носу первой шлюпки стояла женщина в европейской одежде. Однако она не была белой, ее тело навек опалило тропическое солнце, а глаза были темны, как ночной океан. Куда проще было представить ее обнаженной до бедер, с волнующими холмами грудей, прикрытых только бусами из ракушек или цветочной гирляндой, да волною волос.

Ее фигура выражала такое нетерпение и готовность, что казалось, она готова броситься в воду и достичь берега вплавь, но ей мешал ребенок, которого она держала на руках. Рядом стоял мужчина, тоже с ребенком; возможно, ее муж, хотя он был европейцем, французом в военной форме.

— Морис Тайль! Моана! — прошептала Эмили.

А эти дети… Внезапно ее душу охватило предчувствие, в которое она отказывалась верить. У нее задрожали колени, гулко забилось сердце, а тело охватила истома. Это не могло быть правдой. Этих детей наверняка родила Моана. Мальчика и девочку. Двойню. Марселя и Иветту. Маноа и Ивеа.

Эмили сжала руки. Молодой женщине чудилось, что разочарование будет стоить ей если не жизни, то рассудка. В тот миг, когда Моана, неловко подобрав подол платья, ступила на берег, обжигающий, яркий луч рассеял внутреннюю тьму в душе Эмили. Одновременно земля под ее ногами дрогнула и покачнулась, и она упала на мягкий влажный песок.

Очнувшись, Эмили осознала, что это не сон. А еще поняла, что не ошиблась, потому что детей держал уже не Морис, не Моана, а Атеа. Его улыбка была гордой, теплой, нежной и, как ни странно, немного застенчивой. Эта прекрасная картина расплывалась перед взором Эмили, потому что на глаза то и дело наворачивались слезы.

Над ней склонилась Моана. Позади стояли несколько растерянные губернатор и его жена со своими людьми, а по другую сторону — свадебные гости, и местные, и фиджийцы, уже потерявшие надежду дождаться праздничного угощения.

Эти день и вечер запомнили многие. Во дворе дома священника развернулось настоящее действо.

Воздух наполнял барабанный бой: казалось, будто стучат десятки огромных сердец. Обмотанные тканью тела легко двигались вокруг костра; их танец повторяли весело метавшиеся тени. Закатный свет причудливо переливался на залитых потом плечах и лицах танцоров, придавая темной коже красноватый оттенок.

Аппетитно пахнувшие свиные туши наконец извлекли из ям. К столь желанному туземцами мясу была подана папои ма, особым образом запеченная мякоть хлебного дерева, клубни таро и горы фруктов. Ради такого праздника отец Гюильмар разрешил выставить каву.

Для виновников торжества и почетных гостей он вынес бутылку шампанского, припасенную с незапамятных времен.

— Я давно решил, что открою ее лишь тогда, когда свершится настоящее чудо, — заметил он.

В ответ Морис Тайль поставил на стол вторую бутылку со словами:

— А это от меня. К счастью, у меня есть еще одна: завтра я преподнесу ее мсье Лаво.

В виду особых обстоятельств он счел возможным отказаться от ужина в доме губернатора и отправился к отцу Гюильмару.

Атеа и Моана пили шампанское по обычаям благородных полинезийцев: не касаясь губами края сосуда, а заливая напиток тонкой струйкой прямо в открытый рот. Морис и Эмили пытались им подражать, но у них ничего не вышло, что вызвало дружный смех.

Мориса заинтересовала «Эмалаи». Узнав, что построенное Атеа судно может развивать скорость до тринадцати узлов в час, он был поражен:

— Так ведь она способна идти едва ли не быстрее большой парусной шхуны!

— Такова воля бога Тане, — скромно ответил полинезиец, заслужив очередной негодующий взгляд отца Гюильмара.

Впрочем в этот вечер все были настроены на редкость благодушно.

Эмили долгое время не могла оторваться от детей. Ей казалось чудом проводить руками по их золотистой коже, вдыхать их неповторимый запах, трогать ямочки на коленках и локотках, видеть сияние их темных глаз, любоваться их шелковистыми ресницами, губами цвета спелого граната, а особенно — слышать их лепет и смех.

Она неохотно оставила Маноа и Ивеа лишь тогда, когда они заснули сладким сном, а Морис Тайль сказал, что им всем необходимо поговорить.

Хотя его слова и были по-военному четкими и сухими, они проливались на ее сердце теплым дождем, успокаивая и согревая:

— Нам с Моаной пришлось усыновить Марселя и Иветту, чтобы увезти их из Англии, но с этим мы как-нибудь разберемся. Вернувшись во Францию, я узнал, что делу дали ход. Я побывал во многих ведомствах и рассказал все без утайки. С финансированием колоний по-прежнему плохо, но зато после проверки сведений, предоставленных мной и отцом Гюильмаром, власти приняли решение сместить здешнее начальство. И я всеми правдами и неправдами добился, чтобы меня отправили на Нуку-Хива. Разумеется, столь высокое назначение было для меня неожиданным, но постараюсь справиться.

— Наверное, вы успели привязаться к детям? — спросил отец Гюильмар.

— Конечно. Но надеюсь, в скором времени у нас появится свой ребенок. Моана беременна.

— С нами приехал еще кое-кто! — улыбнувшись, сказала полинезийка и спустила на пол крохотного котенка.

— В пути ей пришлось разрываться между заботами о детях и об этом животном, — усмехнулся Морис.

— Он приносит радость. Как и многое в нашей жизни, — сказала Моана.

Эмили тоже не могла нарадоваться, глядя на цветущую молодую женщину. Когда она узнала, что им с Моаной больше нечего делить, с ее души упал груз. Она не знала, как отблагодарить полинезийку, но, похоже, та и не нуждалась в этом. Они вели себя, как подруги, и смеялись над тем, что теперь француженка одевается как туземка, а полинезийка носит европейские наряды.

С Атеа Моана держалась, как с братом. Они и впрямь были похожи: в них текла одна и та же древняя, пламенная, гордая кровь. Узнав, что Моана собирается навестить своего отца, Атеа сказал, что тоже хотел бы повидать Лоа и попросить у него прощения.

Морис Тайль завел речь о жемчуге:

— Послушай, Атеа, прежний начальник гарнизона все время твердил, что ты владеешь каким-то кладом. Он посылал меня за ним, но я ничего не нашел. Кроме этого. — Вынув небольшой мешочек, он осторожно высыпал на стол пригоршню жемчужин. — Я продал совсем немного, для того чтобы вернуться в Париж, а после — на Нуку-Хива. Остальное отдаю тебе.

Атеа сделал отрицательный жест.

— Никакого клада нет. Жемчуг принадлежит океану, моане. Я брал ровно столько, сколько мне было нужно для украшений и обмена на необходимые вещи. Природа никогда не отказывает тому, кто приходит к ней за своей долей сокровищ. Только не надо быть жадными.

— Это жемчужины из того ожерелья, которое Атеа надел мне на шею в день нашей первой, полинезийской свадьбы, — заметила Эмили. — Оно должно было принадлежать Моане, но его получила я. Полагаю, надо вместе решить, как им лучше распорядиться.

— Часть можно продать, а полученные средства расходовать на дела миссии. В конце концов, вы нам очень помогли, — сказал Морис священнику.

— Да, — откликнулся отец Гюильмар, — мы нуждаемся в деньгах. Я бы хотел, чтобы здесь была не только школа, но и больница. Кстати, Шарлотта Лаво обещала посодействовать этому.

— Мне понравилась жена губернатора, — промолвила Эмили, — она сказала, что у нас с ней будет много дел. Однако мы с Атеа должны вернуться на открытый нами остров. Там еще остались люди. И наша собака. Мы побоялись брать ее в такое путешествие. Она нас ждет.

— Собака? Это хорошо, — заметил отец Гюильмар, глядя на пушистый комочек, свернувшийся на коленях Моаны. — Я давно хотел завести на Нуку-Хива домашних животных. Что касается вас, думаю, вы должны поселиться здесь или на Хива-Оа. Цивилизация наступает: рано или поздно белые причалят и к тому безымянному островку; и как знать, с какими намерениями? К тому же, мне кажется, ваши дети, когда они подрастут, должны посещать школу при миссии.

— Ты будешь править своим племенем, — добавил Морис Тайль, обращаясь к Атеа. — На Хива-Оа останется небольшой гарнизон и военная база, с этим ничего не поделаешь. Пойми, перемены неотвратимы, но не хочу, чтобы мы были врагами. Мы должны вместе идти вперед. И для этого нужен кто-то, понимающий наш мир и вместе с тем знающий души полинезийцев.

— Я подумаю, — сказал Атеа, — но если мы цивилизованные люди, было бы неплохо заверить наше соглашение какими-то бумагами.

Морис посмотрел на него с невольным уважением, а потом неожиданно обратился к Эмили:

— Я все думаю о поступке вашей матери…

Лицо молодой женщины залила краска.

— Возможно, когда-нибудь я ей напишу, и все же отныне моя семья — здесь. — Я никогда не вернусь в Европу, где считаюсь преступницей. Теперь мой дом — Полинезия.

— Я рад этому, — сказал Морис. — Что касается Элизабет Хорвуд, рано или поздно ей придется остаться наедине со своей совестью.

В конце вечера Атеа неожиданно заявил, что они с Эмили и детьми переночуют в другом месте. Никто не возразил: в доме отца Гюильмара и впрямь было тесновато.

Осторожно взяв на руки спящих сына и дочь, они вышли во двор. Атеа произнес небольшую речь: поблагодарил всех собравшихся и объявил фиджийцам, что после небольшого отдыха они поплывут обратно.

— Впрочем тот, кто сильно устал, — заметил он, — может остаться. Я найду вам замену.

Солнце наполовину скрылось. На фоне полыхающего неба резко чернели горы; их острые вершины были похожи на зубчатые башни старинных замков. Гребни разбивавшихся о коралловые рифы волн казались багровыми.

Атеа и Эмили медленно шли по тяжелому мокрому песку. Ветер развевал волосы женщины и концы ее покрывала. Она наслаждалась вольным простором, широтой неба над головой и давно утраченным, а теперь вернувшимся чувством свободы.

Убаюканные свежим воздухом и шумом волн дети мирно спали на руках своих родителей. Атеа не мог налюбоваться Маноа и Ивеа и без конца восхищался ими.

— Их рождение доказывает, что ты и впрямь была предназначена мне!

— Жаль, что мой отец так и не узнал, что я вернулась в Полинезию, — заметила Эмили.

— Тот, кто ушел от нас на запад, за край земли, видит все и всех. Ему доступны те тайны, каких он не знал при жизни.

— Завтра встреча с губернатором. Что ты решил? — спросила Эмили, глядя на горизонт.

— Пока не знаю. Но я постараюсь сделать так, как будет лучше для всех нас. Главное, я не боюсь. В былые времена корабли моих предков без конца отправлялись в путь покорять новые земли. Наша жизнь — открытое море. «Эмалаи» выдержит. И мы непременно найдем то, что ищем, и то, что нам нужно.

На небольшом холме стоял ряд хижин. Не говоря ни слова, Атеа вошел в одну из них. Эмили последовала за ним.

— Ты помнишь это место? Это дом Теумере. Она была на нашей свадьбе, и я попросил ее уступить нам свою хижину.

Эмили улыбнулась. Она вспомнила. Именно здесь они провели свою первую ночь. После всех волнений она совсем позабыла о том, что сегодня состоялась их свадьба!

Они осторожно уложили детей на циновку, а потом повернулись друг к другу.

В хижине царила совсем иная реальность, а то, что было снаружи, представлялось далеким и неважным. Они оба хотели забыть обо всем, быть только здесь и сейчас, они словно парили в призрачной вышине, не отягощенные земными заботами, и вместе с тем особенно остро ощущали друг друга.

В лунном свете кожа Эмили там, где ее не тронуло солнце, светилась подобно жемчугу, а тело Атеа казалось отлитым из бронзы. Их страсть была сильнее и жизни, и смерти, им чудилось, будто любовь струится по венам горячим потоком, приглушая чувство неуверенности, страха перед неведомым будущим и окончательно изгоняя боль.

В предутренний час они еще спали, дыша спокойно и глубоко, крепко и нежно обнявшись, похожие на единое существо. Казалось, их сны сливались, как сплетались их судьбы.

А снаружи мрак был пронизан огнем, небо залито расплавленным золотом. Огромное темно-красное солнце вставало из-за горизонта, открывая врата нового дня и обещая рай тем, кто помнит легенды прошлого и верит в счастливое будущее.

Загрузка...